Под ядерным грибом

Господь, если ты меня слышишь. Если все легенды, мифы, присказки о тебе не пустая болтовня и не бред ебанутого шизофреника. Если я имею право просить, нет, молить тебя о помощи, одолжении, услуге и, в принципе, хоть о чем-то в этой блядской жизни, то я молю. Дай мне его сберечь. Забери у меня все. Любой из органов чувств, любого из близких и дорогих сердцу людей. Забери, выверни наизнанку и душу, и тело, опустоши карманы, но умоляю — сохрани его. Потому что не вывезу, не способен и пытаться даже не буду. Потому что без него не хочу, не могу, без него неправильно. Забери мою жизнь, если нужно, но Марка сбереги. От себя, от меня, от всего ебаного мира. Мы вместе, рука об руку, столько мучительно долгих лет, сквозь огонь, воду и медные трубы, что я знаю каждый уголок этого черного сердца вдоль и поперек. Лучше, чем он сам. Лучше, чем кто-либо из живущих. Это синхронизация на совершенно ином уровне. Мы не просто сплели пути-дороги, мы вросли друг в друга мыслями, чувствами, кожей. Он знает, когда меня ломает, без слов и намеков. Знает, о чем тревожится мое сердце даже когда отмалчиваюсь и натягиваю маску последней суки, вызывая у окружающих лишь отвращение. Знает всего меня от макушки до кончиков пальцев. И я знаю. Почему хуево ему, почему выпадает из реальности, потерянный под килотоннами собственных мыслей, почему порой топится в наркоте, пьет запойно. И любые обиды, недомолвки рассеиваются, стоит только заглянуть в гущу кофейной радужки и услышать родной голос. Знаю, понимаю, принимаю. Кровопотеря сама по себе не способствует прекрасному самочувствию. Пулевые — тем более. Рука его, прошитая свинцом дважды, сейчас свисает обмякшим шмотком мяса, наспех перемотанная кусками моей водолазки. По лбу стекает алая от удара по темечку, он подбирает ее пальцами и замазывает назад, будто гель для волос. Взгляд мутнеет с каждой секундой, движения, едва заметно, начинают замедляться. Мне жутко видеть его таким, аж хочется по-детски отвернуться, закрыть глаза и уши в надежде, что наваждение рассеется, что угроза не маячит перед глазами, что все это лишь паршивый сон. Но Марк держится, стоически, я бы даже сказал титанически, блять, держится. Усилием воли и своей непрошибаемой, неубиваемой упертостью, способный баранить-таранить любые из преград своим пресловутым «хочу», перед которым меркнет все. И сейчас протаранит. Меня, долбоеба, который зачем-то смолчал, зачем-то поддался на такую дешевую провокацию, что сейчас тупо стыдно и тревожно за целостность и сохранность обоих. Нашпигуют же, как уток, свинцом по самые гланды и подорвут к ебаной матери в этой унылой бетонной коробке. Мне тревожно и на сердце противно скребутся сомнения. Ему — нет. И эта внутренняя сила, уверенность, эта сталь во взгляде — спасает, ровный тембр чуть охрипшего голоса — спасает. Он не дает захлебнуться, не дает утонуть в отчаянии, не дает потерять волю и концентрацию. Держит за грудки мертвой хваткой и тащит от этажа к этажу, за ним и к нему. Тащит, что не замечаю, сколько проходит времени, пока безликими призраками ныкаемся по хитросплетениям коридоров. Не замечаю и когда наступает рассвет, вытягивает из густой темноты наши силуэты, делая тени четкими, почти осязаемыми. — Сколько осталось? — мой голос звучит сорванным, что стоит открыть рот — не признаю, аж хочется затолкать слова обратно и громко прокашляться, но сдерживаюсь. Лишние звуки сыграют не в нашу пользу. — Трое на девять часов и ебаный снайпер где-то на крыше, хуй высунешься на площадку, — Марк осторожно выглядывает из окна, буквально на мгновение, дабы подтвердить собственные выводы и снова прячется за стеной. Смотрит на меня своими хищными глазищами, моргает быстро, но ебало кирпичом держит профессионально. Ни единый мимический мускул не выдаст скопившегося напряжения. — Возьму на себя снайпера, остальные долбоебы за тобой. Отвлеки, чтоб за мной не ломанулись, — перезаряжаю ствол, вываливаю из карманов любой потенциальный источник шума: от ключей, до пачки сигарет. Все, что способно хоть как-то выдать мою крадущуюся тушу. Все, что будет лишним, что будет сковывать движения. Снимаю даже куртку и похуй, что на улице ранняя весна, а без водолазки на мне теперь осталась лишь тонкая майка. Холод — последнее, что заботит. Марк согласно кивает. Не пытается спорить, отговаривать, запрещать. Знает, что раз вызвался сам, то взвесил риски, оценил положение дел. Знает, что справлюсь. Доверяет. Безоговорочно, без «но». И оставлять его с такими ранами не хочется. Страшно, что, вернувшись, обнаружу только бездыханное тело. Ведь удача сегодня явно не на его стороне — уже весь помятый, подбитый и теперь базовым осмотром у Машки точно не отделается, прогонит через всевозможные аппараты, как по каждому кругу ада. Тогда как я — неожиданно околдованный и каждая шальная удивительным образом проходит мимо. Словно физически меня на этой лабе нет. Я превращаюсь в его ебаную тень, беспрекословно следующую по пятам. Бестелесный, бесформенный, безучастный. Стоп. Достаточно сомнений. Достаточно тревоги. Всего, блять, достаточно. Закрываю насильно варежку, дабы не сказать лишнего, иррациональный страх еще не готов сдавать позиции, но силой воли проталкиваю тот по глотке в брюхо вместе со скопившейся горькой слюной. Доверяюсь. И судьбе, с ее переменчивым стервозным характером, и ему. Сейчас приоритет один единственный, помимо очевидного «выжить» — мне остро необходимо пробраться к лестнице наверх и остаться незамеченным, хоть шансы не засветить свою жопу в перебежке у главного входа критически малы. И когда уже несусь на всех парах по ступеням, то слышу за спиной перекрестный огонь, дальше — минутное затишье, сердце пропускает нервный удар. Но доходит ответочка в виде высаженной Марком обоймы, его Глок узнаю из тысячи, и выдыхаю облегченно. Меня тупо не заметили, что странно, но его не подбили и это главное. Все идет складно, гладко, подозрительно. На четвертом этаже сбавляю ход, зная, что пятого не будет и следующий лестничный пролет окажется финальным перед выходом на крышу. Заземляюсь, превращаюсь в звук, в легкость, с тихой кошачьей поступью и абсолютной концентрацией. Шорохов вокруг не слышу, что для снайпера, застывшего наготове, абсолютная норма и на иное рассчитывать было бы глупо. Вот только и туловище вражины не нахожу, а это крайне дерьмово. Оглядываюсь по сторонам, всматриваясь в каждый угол, и что-то критически важное ускользает из виду. Замечаю цель сильно позже, чем замечают меня. Но спасибо госпоже Фортуне, которая решила наконец-то развернуться личиком, а не пятой точкой, и еще моей природной сучьей гибкости, что успеваю увернуться от пули и успешно сокращаю дистанцию между нами. Влезать в рукопашку не хочется от слова совсем, но кто б спросил чего мне, блять, хочется. Пытаться сейчас прицелиться долбоебу в голову, а лучше именно в нее, ибо решетить броник тупо по определению — не получается. Динамика ебейшая, значит придется идти в лобовую. Бросаюсь вперед на адреналине, складной нож в ладони привычно флипает с характерным щелчком, оппонент напротив не медлит и отвечает взаимностью. Едва мелькнувшее нечто на дне незнакомых глаз с лихвой выдает все его раздражение от ситуации, ведь снимать полудурков с крыши — не равно махаться лицом к лицу. Вдобавок к прочему, мужик фонит непонятной в моем мироощущении скукой. Для ублюдков, которые самолично пытаются уложить нас в гроб, как-то маловато заинтересованности. Он едва не зевает, совершенно не увлеченный ни потасовкой, ни мной, будто в рукаве припрятан козырный туз и стоит ему заебаться окончательно, как щелкнет пальцами и я рассыплюсь мелкой крошкой у его ног. Раздражающее дерьмо. Я двигаюсь резко, хаотично. Двигаюсь игриво, почти театрально, ведомый выкрученными на максимум инстинктами и аномальной жаждой жизни. Жаждой, которую не ощущал нутром так долго, что успел подзабыть ее металлический, но такой сладкий привкус на кончике языка. Зацикливаюсь на движении рук перед собой, вижу отчетливо каждый замах и пляшу вокруг ублюдка, как принцесса на детском утреннике, скорее бы вымотать вусмерть физически и с одного выверенного удара добить. Пляшу, по ощущениям, целую вечность, пока, сконцентрировав все свое внимание на верхней части его туши, не пропускаю идеально отработанную подсечку. Мужик явно натренирован сбивать с ног и делает это мастерски, что с его достаточно крупной и неповоротливой комплекцией — идеальная тактика против прыгунов вроде меня. Наводит на мысль, что обучали всю эту пиздобратию не умалишенные шакалы, типа Стервятников с окраин и не мелкие, только-только окуклившиеся в наш мир, группировки. И тем, и другим не хватило бы ни ресурсов, ни яиц, чтобы залупаться на целую структуру, подобную нашей. А тут головорезы отрабатывают свое жалование на все сто из ста, не приебаться, как бы ни хотелось. Они искусно спланировали подставу, будем честны, явно зная куда целиться. И даже умудрились ввергнуть меня в инстинктивное состояние тихого ужаса за жизнь родителя, когда увидел уведомление от сигналки, когда получил тот злополучный звонок, что аж сорвался бесноватой тварью с минимумом подготовки. Вот только больше ни тревоги, ни звонков. Тишина. Странно ли? До охуения. Уж не знаю, кто кукловодит этой отбитой пиздобратией, но сценарий написан гениально, отработан и того лучше. Крысы хитрые, крысы прошаренные. И позиционную паутинку по лабе раскидали тоже на пять с плюсом — десяток тел расположились по периметру, несколько по этажам, даже снайпера на крышу подсадили. А значит, бабла там на всю эту ораву голодных ртов предостаточно. А значит, залупается крыса крупная, ресурсами и связями не обделенная. После подсечки падаю затылком на шероховатую поверхность бетона и понимаю всю проигрышность своего положения. Рефлекторно выставляю ногу в попытке защититься и оттолкнуть от себя этого ебаного берсерка. Ощущаю кожей, как холодная сталь скользит по голени, прорезает мои любимые, сука, джинсы. Боль легкая, боль незначительная, зато злость моя очень даже натуральная. Но я стискиваю зубы, стискиваю до напряжения в челюсти, до тихого скрежета в ушах, чтобы не взвыть бесноватой блядью на поводу у шквала эмоций. Стискиваю и все равно приглушенно рычу. В рекордные сроки дотягиваюсь до ствола на пояснице: грамотно прицелиться не хватает доли секунды и пуля пробивает чужое плечо, хотя по плану была шея. Непокорная сука. Мужик в ответку корчится и на глазах звереет, былое спокойствие утекает сквозь пальцы, уродливое лицо искажается в еще более пиздопротивной гримасе и наливается кровью, приобретая красноватый оттенок. Он с особым остервенением сжимает рукоятку ножа, пока второй рукой пытается прикрыть пробоину в плече. Еще недавно скучающий взгляд преображает знакомое мне безумие со жгучим желанием превратить вражескую тушу, мою, в протертый через мясорубку фарш. — Кривая ж вы блядь, Кирилл Михайлович, — брюзжит ядовитой слюной, застыв предо мной ебаной статуей. Его руки едва не дрожат в приливе ярости, желваки проступают под кожей, но видно, как весь прилив агрессии старательно давится. Мужик кажется загнанным в угол и одновременно с тем до невменяемого безумным. Противоречивее некуда и я натурально не выкупаю смыслов всех этих метаморфоз на незнакомом лице. — Прирезал бы, да не в моих полномочиях и последствия аукнутся, — он хищно скалится, явно ощущая себя королем положения и, надо сказать, имеет полное право, имеет и возможность заколоть меня как свинью на убой. Вот только настораживающие его последствия, которые четко не озвучивает, очевидно не стоят удовольствия от моей смерти. Мужик не дает мне вставить свои пять копеек в его рассуждения и молниеносно затыкает лучшим из способов — болью. Он прошивает мою икроножную мышцу насквозь длинным лезвием ножа. И вместо того, чтобы следом вынуть его, превращая меня в ебаный сочащийся кровью дуршлаг, мужик оставляет на память этот неожиданный сувенир, машет рукой и на сверхсветовой скорости сваливает в закат, что только пятки сверкают. И мне бы радоваться, что сучья смерть отвернула свою безобразную рожу, что сестра-удача явно не позволила острой стали перегрызть нерв в ноге, иначе уже взвыл бы от парализующей боли дикой белугой. Вот только что-то не радуется, не улыбается, и одолжение от бежавшего прочь уебка, теперь как неоплаченный долг перед бессердечной Вселенной, дамокловым мечом застынет над макушкой. Однажды призовет платить по счетам, призовет к ответу, и бежать будет глупо, бежать будет некуда. От себя, как говорится, не убежишь. А судьба и того быстрее, нагонит в мгновение. Вырываю из ноги блясдкий нож и подбитой животиной хромаю вниз. Догонять оппонента не собираюсь, да и на ближайшую неделю бегун из меня никакущий. Состояние паршивое, но смертельным не назвать. Больно, да, разъебанно, трижды да, но конечность подлатают, жить буду, в инвалидную каталку меня хер кто усадит. По пути на первый этаж не улавливаю ни единого выстрела, ни топота ботинок, ни голосов. Либо крысы мертвы, либо меня к хуям оглушило. Иные варианты, как, например, кончина всех участников происшествия — не рассматриваются. Подобные мысли только травят душу, а я нужен Марку живым и улыбчивым придурком. Не полным сомнений и пустых переживаний балластом, а крепкой опорой рядом. И когда вижу перед собой его живого, спокойно привалившегося к стене с сигаретой в зубах — все же легче. Дышать легче, стоять легче, жить, в принципе, становится легче. Я рад, неописуемо рад, что мы пережили эту ночь, в очередной раз вместе, не благодаря, а вопреки всему. Он мог не рвануть за мной, послать Санька или просто послать меня нахуй и был в своем на то праве. Но не послал. Вопрос об участии даже не стоял. Моего крика о помощи оказалось достаточно, чтобы он сорвался с места, наплевав на собственную усталость, наплевав на риски, наплевав вообще на все. — Спасибо, — смотрю на него благодарно и мысленно надеюсь, что губы сложились в привычную улыбку, потому что контролировать мимику сейчас трудно, как никогда. — Мы справились. Снова. — Только тебя надо подлатать, а то выглядишь уебищно, — осматривает меня с головы до пят, почти уничтожает взглядом за каждый из новых шрамов, хотя сам по уши вымазан кровью. И чужой, и своей собственной. — Из нас двоих ты — куда больше похож на ебаный труп, — все еще могу криво-косо отшучиваться. — Мне повезло отделаться парой царапин и ушибов, — подхожу к нему ближе и только вплотную замечаю насколько раскрошено в кровавое месиво левое плечо и как тяжело ему дается стоять на ногах. — Тебе надо в лечебку, прямо сейчас. Кровопотеря слишком длительная, еще немного и ты тут просто рухнешь. — За нами скоро приедут, потерпи, — заваливается на меня всем весом, что едва успеваю схватить под руки. Боль безжалостно топит его в себе. Это читается по рассредоточенному туманному взгляду, по едва уловимому дыханию, по плавящей своим жаром коже. Паника наступает мне на горло, сдавливает то в спазме. К глазам — крадется истерика, замешанная в коктейль из солоноватых слез и горечи. Я не хочу его видеть в таком состоянии никогда в этой чертовой жизни. По моей вине — не хочу дважды, нет, блять, трижды. Не хочу наблюдать ни его боль, ни страдания, ни последствия моего идиотизма в этой россыпи глубоких шрамов по всему телу. Эмоциональный коллапс выводит из строя всю приборную панель мозга, в момент превращая меня в один оголенный нерв. Прижимаю его крепко, то ли в попытке обнять, то ли просто удержать на ногах измученное тело. Горячие слезы крупными гроздьями скатываются с ресниц на его толстовку. Мне больно, мне страшно, мне так нестерпимо хочется заорать до оглушения собственных чувств и мыслей. На себя и на весь этот ебаный мир, что так жадно и бесцеремонно стремится вырвать из рук самого близкого человека. Которым дышу и напитываюсь изо дня в день. Который давно стал центром моего разрушенного в щепки мира, моей личной необъятной Вселенной с множеством граней и острых сколов. И если он умрет — миру этого не прощу, голыми руками задушу каждую причастную гниду, перерою вдоль и поперек всю Столицу, нет, весь ебанный континент, пока каждая связанная с этой облавой крыса не сгниет в ядовитой земле. Я спущусь за ним в бездну, в ебаный ад и обратно. Но не отдам никому. Ни самому Господу Богу, ни Дьяволу. Н и к о м у.

***

Можно было догадаться, кого именно вызвонит на подмогу Марк, куда этот раздражающий меня «кто-то» нас повезет и какие последствия от спонтанного визита в чужие хоромы последуют после. Вот только думать ни тогда, ни сейчас хоть о чем-то вразумительном — банально нет внутренних сил. Бесоебить на кривую рожу «спасителя» и его малолетнюю блядь — тоже. Я ненавижу Виктора также сильно, как и он меня. Чувство совершенно взаимное, годами сформированное, что иной расклад между нами уже не представляется возможным. И причин у этой ненависти ебаная туча, оттенков ни чуть не меньше. Но одна условная преграда в виде дружбы с Марком не позволяет ни мне, ни ему переступить черту — от примитивной ненависти до откровенного насилия. И так было всегда, расклад привычный и понятный как дважды два, вот только теперь, по неведомым мне причинам, все мироустройство дает фатальный сбой. То, как Виктор распиливает мою тушу глазами — не просто злость. Это ебаная животная ярость. Слепая и беспощадная, выбившая твердую десяточку по шкале из всевозможных десяти. Инстинктивно считываю — он готов свернуть мне шею голыми руками, прямо здесь и прямо сейчас, в медкабинете его собственного штаба. Не ебут ни правила, ни порядки, ни последствия. Ничего. И когда здешний медик-мясник дружненько выпроваживает нас в коридор, дабы его целительную каморку не разгромили и больному не мешали, то все мои догадки подтверждаются, до столкновения лоб в лоб считанные секунды. Единственный сдерживающий фактор, в виде способного в любой момент проснуться Марка, остается за тяжеловесной металлической дверью. — Витек, ты таблетки выпить забыл? Или совсем с кукухой попрощался, что даже твоя рыжая блядина держать в узде не может? — смотрю в упор на обезумевшего зверя и его тупоголовое протеже, и не плеваться ядом в эту парочку не могу, а дожидаться выпада с их стороны — не хочу. Чему быть, того не миновать, так что первое слово будет за мной, как и последнее. — Не провоцируй меня, Власов, — старательно проглатывает мой доеб. — Рекомендую объясниться, потому что в противном случае ни папочка, ни Марк, ни сама, блять, дева Мария не спасут твою жалкую шкуру от моих рук, — подходит почти вплотную, всем своим видом подчеркивает нашу колоссальную разницу в комплекции, и сплевывает брезгливо на мой ботинок. Столько яда вкладывает в этот жест, что в пору захлебнуться. — Какого хуя ты отделался легкими царапинами, в то время как твой вожак за этой ебаной дверью утрамбован в фарш? — Это наше с Марком дело, съеби в туман и не отсвечивай. Иди, не знаю, займись наконец дрессировкой своего шакалиного выводка или лысого погоняй, ей-богу. Все куда лучше, чем безрезультатно трахать мне голову, — препираться с ним охуеть как утомительно и хочется забвенной, обволакивающей тишины, но инстинкт самосохранения вопит во все горло, не дает выдохнуть и расслабить булки. На что способен этот отмороженный в порыве, якобы, праведного гнева — одному лишь Дьяволу ведомо. И то, что я сейчас отплясываю на его территории — мне в минус, потенциально смертельный. — Раз умом не блещешь, то подскажу — подбирай выражения осторожно. Сейчас только мне решать: выйдешь ты отсюда живым и невредимым или уедешь на катафалке по частям, — склоняется надо мной грозовой тучей, и я чувствую, как крепкая хватка вдавливает мне кадык в глотку. Ситуация набирает обороты и спидометр отбивает рекордные цифры. Наш хрупкий нейтралитет на всех порах летит в беспросветную, тотальную пизду, а мне крыть, кроме как упрямством и едкими словами, нечем. — Вы вместе сунулись в лабу твоего папаши, посреди ночи, в ненормальной спешке. Но внутри ни оборудования, ни стаффа, ни доков. Воровать тупо нечего. Зато целая братва обученных головорезов. Подстава? Очевидно. Вот только Марк — ходячий труп, а ты живее всех живых, едва коцанный. И я бы, может, поверил, что он тебя от каждого пулевого своей спиной прикрыл, будь ты кисейной барышней или инвалидом. Но не верится. — Не верится тут только в то, как ты до инфаркта не докатился с такими заскоками, — увиливаю от ответа вполне осознанно, объяснять что-то плюс-минус бестолку, когда заведомо знаешь — виновен во всем. От нашей связи буквально сквозит злостью и непониманием, что любые попытки на поиски компромисса обречены на закономерный провал. И показательнее всего то, что он почти задушил меня, как морально, так и физически, словно мелкого грызуна, пока я с трудом, но все же сдерживаю себя, дабы не харкнуть в наглую рожу. А следом перевожу взгляд на его ручного песика имени Ян, застывшего у двери в медкабинет с самым сучьим выражением лица, аж руки чешутся сгноить эту мелкую зазнавшуюся блядь. Содрать, сожрать, стереть, превратить в уродливое кровавое месиво всю его противную мне физиономию с этой красноречиво говорящей ухмылочкой полного превосходства. — У него член не стоит или ты не даешь? Чего он бешеный такой ходит? — Может тебе язык подрезать, а? Из благих побуждений, разумеется, а то весь этот пиздеж до ахуя утомительный. — А может лучше ты ноги начнешь раздвигать почаще? Иначе твой припадочный скоро взорвется от перенапряжения, — ровно на этом моменте лимит моих дешевых выебонов и терпение рыжей суки сошлись в одной злополучной точке. Вижу, как Ян ловит одобрительный взгляд своего ебыря-террориста, подрывается, как сраный фейерверк, а мне невыносимо хочется заржать в голос. Он вмазывает меня многострадальным за эти дни затылком в бетонную стену, смотрит пристально, бешено, всей своей тушей источая угрозу, пока Виктор делает шаг в сторону, с выражением явной удовлетворенности. Принцесса хочет поплясать? Не вопрос. Встаю в стойку, блокирую несколько его выпадов. Читается легко, как по инструкции. То, что натаскивает этого молокососа лично Витек — само собой разумеется. Вот только они с Марком почти в одни пеленки ссали, вместе же тренировались и не удивлюсь, если даже шлюх на пополам пилили. Казалось бы, два схожих в своем подходе ментора способны уровнять наши шансы лоб в лоб, но разница в опыте размером с бездну — крайне важная переменная, которую так просто списать со счетов непозволительно. По итогу спасает пиздюка только мое разобранное до болтов состояние и нулевой фокус на происходящем. Проебываюсь капитально, когда проебываться не позволительно в принципе. И не отсекаю, как мутирую в убогую грушу для битья, пропускаю каждый новый замах, запоздало блокирую, не обороняясь и не нападая, олицетворяю собой самое жалкое зрелище из возможных. И пробитая ранее мышца лишь усиливает весь пиздец, терзает настырной болью всю голень, пробивает импульс вплоть до бедра и усиливает мою, без того заметную, хромоту. Бодаться с этой пигалицей откровенно заебало, фатальная усталость меня пожирает, что даже идея свалиться под ноги неповоротливым куском мяса, растечься в лужицу и слинять через щели в недра зловонной канализации — не смущает. Лишь бы подальше от пытливых глаз этих двух уебков и их своры диких шакалов. Мир одномоментно становится блеклым, серым, неправильным и пустым. Мне хочется вырваться из чужих рук, притащить свою изможденную тушу к постели Марка и уродливым монстром заползти под металлический каркас, подобно детским кошмарам. Тихо шипеть на окружающую реальность, охранять, как верный сторожевой пес. И его, и мою боль. Осточертело до трясучки все. Нехотя мысленно благодарю Виктора, когда отрывает свою умалишенную шмару от меня, будто воспитатель в садике, рассаживает двух самых придурковатых по разным углам. Отправляет Яна батрачить на полигоны, а меня предупреждает на глаза своей бестии не попадаться, пока не накипел пиздец до непоправимого. И к Марку не пускает, как бы громко я не рычал до срыва, как бы жалобно не умолял. Хоть на одну ебаную секунду, хоть одним глазком, только бы увидеть, что он в порядке, что дышит, что беда миновала, что я его не похоронил. Любые жалобы, угрозы, манипуляции встречают тотальный похуй. Раз за разом прилетает лишь приказное, не поддающееся обжалованию: «Не приближайся». И чем чаще слышу, тем сильнее нервы натягиваются под кожей тугой струной. Да, я виноват. Чертовски перед ним виноват и не только в последнем проебе. За десяток лет их под сердцем скопился целый ебаный ворох. За десяток лет я испытывал и судьбу, и нашу связь бессчетное количество раз, что мне бы за все свои ошибки почивать в сырой земле на радость червям, но смерть обходит по кривой дуге и вот я здесь. Да, я знал, что это подстава. Не напрямую, но догадывался. Не было уверенности, были опасения. Я бездумно и опрометчиво поставил на кон самое ценное, что имею за душой, потому что безопасность отца — главный приоритет. Ни моей упертости, ни привязанностям, ни даже врожденным инстинктам не тягаться с воспитанием и почти армейской закалкой, в которой предок топил годами, топил профессионально, как когда-то топили его. И пусть разбежались по разным частям Столицы, пусть слышимся редко, а видимся так вообще раз в полгода — кровь не вода, ее не вымоешь из тела, прошлое не перепишешь, зато детские обиды на дистанции забываются крайне быстро, вместо них остаются только вышколенные до автоматизма семейные постулаты, почти прописные истины, что вдалбливали в голову годами. Почти под вечер не выдерживаю и набираю номер отца на автопилоте. Ждать вестей невыносимо, а я никогда не отличался хорошим терпением и усидчивостью. Слышу гудки. Один, второй, десятый. Собираюсь уже бросить трубку, ибо ответа не последует и как факт — звоночек тревожный в свете последних событий. Уже расписываю в мыслях план действий, что в худшем случае, ближе к полуночи, самолично полезу к нему в дом. Но додумать до логического завершения не успеваю, ритмичное гудение сменяет знакомый голос. — Слушаю, — доносится из трубки. Меня подрывает от неожиданности чуть ли не под потолок, килотонны тревог и страхов в секунду рассыпаются в руках, даря облегчение. — Отец? Все в порядке? — не даю ему ответить, эмоции буквально хлещут фонтаном, бьют через край. Следом в нескончаемом потоке сознания вываливаю ему все подробности прошлой ночи. И про пустую лабу, и про крыс, и про ранения Марка, умалчиваю лишь стычку с Виктором и избиение меня его мелкой блядью. Добровольно унижать себя в глазах отца не хочется. — Кирилл, остановись, — выдыхает, голос сквозит напряженным нотками, а меня пробирает до жопы крупными мурашками. — Это были мои люди. — Что ты сейчас сказал? — Пора завязывать. Вы с Громовым полезли туда, куда не следовало, куда не лезу даже я, осознавая весь масштаб трагедии, — не говорит напрямую, а мне не составляет труда догадаться, что речь о синдикате, который преследуем с Марком который месяц к ряду. — И если на твоего отбитого полудурка мне плевать, то потерять тебя не могу, не позволю, но если не верну домой — непременно потеряю. Воздух не проталкивается в легкие. Я слушаю, слышу, но не дышу, мне дышать катастрофически нечем, все тело прошибает от судорог к спазмам, от лихорадки к ознобу. Сердце раненной тварью стучится о ребра в отчаянной попытке съебаться нахуй из грудины. И мне хочется вторить, съебаться следом, желательно с планеты, желательно с концами. Либо к праотцам в могилу, либо как те же завещали — колонизировать соседние галактики. В этой делать нехуй. Финиш. Приехали. — Блять, ты хоть понимаешь какую хуйню сделал? — срываюсь на мат, хотя обычно не позволяю себе такую вольность рядом, но манеры сейчас посланы на хуй прямой дорожкой. — И мне не жаль, Кирилл, иного выбора для вас не существует. Пока он дышит — ты из раза в раз будешь выбирать его сторону, а не родную семью. У тебя сестренка младшая подрастает, последний подарок матери, и ты нужен ей. Нужен мне. Но ты зарылся в свое болото и от помешательства на одном человеке потерял голову. Я десять лет закрывал глаза. Десять лет я надеялся, что наиграешься, надышишься своей свободой и вернешься домой. И все десять лет, из года в год, вы по нарастающей все тотальнее вязнете в этом хаосе. — Не в твоем праве за меня решать. Как мне жить, с кем быть и в каком котле вариться. Хоть по уши в крови и по локоть в дерьме. — Зато в моих силах разрушить все до основания. Разрушать до тех пор, пока кроме родного дома у тебя не останется ни единого пристанища. Телефон летит в стену. Экран тут же гаснет и трескается мелкой паутинкой. Похуй. В любезно выделенной мне комнате становится тихо и пусто, даже мебели толком нет, что каждый шорох должен бы эхом резонировать от стен и бить по перепонкам. Но тихо, как в могильнике. Фатально. И выносить эту давящую пустоту я не готов. Снимаю собственный тормоз с ручника. Любые рамки, сдержанность, трезвость рассудка — все к хуям. Весь этот ебаный мир пусть горит адским пламенем, так же, как сейчас горит и бьется в агонии мое раздробленное сердце. Сердце, что вырывают с корнем, с мясом вырывают, перемалывают в труху комбайном и сплевывают на обочину аморфным сгустком из палитры чувств и привязанностей. Сердце, преданное безоговорочно единственному родному человеку, что сейчас обливается кровью и рассыпается в мелких трещинах, когда осознание своей причастности к его состоянию наотмашь бьет по щекам. Я не верю. Я верить в это отказываюсь. Это не может быть моя реальность. Это не может быть наш конец.