Другие танцы

Вести о смерти Императора доходят до дворца быстрее, чем вести от Шемера и Гаттара. Кадифь получает их с утренней почтой, сидя перед золотым зеркалом в своих новых покоях, просторных и тихих, пока служанки одевают её к Совету. Их много теперь в её жизни: и Советов, и служанок. Все требовали её внимания и распоряжений и раньше, в Жемчужном павильоне, когда она была там и шаде гарема, и негласной хозяйкой. Она отвечала и за девочек, и за слуг, и за кухни, и даже глава стражи ходил с отчётами к ней, а не к Шемеру, привыкнув за два года к его безразличию к жизни павильона. Теперь всё иначе: и дел больше, и размах у них иной. Как с ахшене с ней считается Совет, хоть и неохотно. Они бы и рады, должно быть, иметь дело с мужчиной, но ни ахашада, ни ахшеде в столицы нет — лишь она и Мераб, к которому прислушиваются и того меньше. Поначалу они приглашали её на собрания лишь для вида, но, поняв, что новая ахшене не собирается сидеть молча во главе стола и просто красоваться расшитыми алмазами платьями, уступили ей право голоса. Стали вовлекать в дела столицы, подпускать к заботам страны. Будь Гаттар здесь, она бы занималась лишь дворцом и гаремом, как и положено ахшене, но эти обязанности ей приходится делить с другими. За Кёпю-Бахри ей помогает приглядывать Айма-ахшеси, жена покойного Джайгира-ахшада, мать Гаттара. Кадифь знает её давно, с детства, но так и не смогла до конца понять эту женщину, статную и холодную. К выбору сына она, надо отдать ей должное, отнеслась достойно: торжественно передала ей все дела, и лишь после услужливо предложила помощь. Заботу о бывшем гареме Опалового — теперь Алмазного — павильона Кадифь разделила с Ливэйи-ахшеси, первой женой Гаттара и матерью его дочерей. В конце концов, она была шаде все эти годы. Кадифь опасалась, что та сразу невзлюбит её, не примет из зависти: разве не ей суждено было носить корону?.. Но Ливэйи встретила её радушно. В её взгляде читалось любопытство, сочувствие и доля насмешки, которую Кадифь не спешила пресекать: верила, что Ливэйи неглупа. Поймёт всё сама рано или поздно. Отношения с другими девушками сложилось по-разному. Наложницы глядели настороженно, опасаясь её, проверяя, мила будет новая ахшене или строга? Вторая жена Гаттара была дружна с четвёртой: обе женщины показались Кадифь измученными и запуганными. Жались друг к дружке, единственные в рахедже из всех в гареме, смотрели на неё из-под ресниц. Кадифь нашла их в один из дней за вышивкой в дальнем саду Опалового павильона, и заверила, что не позволит впредь ахшаду («Если этот осёл удосужится вернуться с войны», — добавила она) распоряжаться их волей. Они, пожалуй, сочли её безумной, но позже, спустя неделю, нанесли робкий визит в её покои, и спросили, серьёзны ли её слова. «Разве есть у вас такая власть над ахшадом?» — тихо прошептала одна, и Кадифь едва сдержала смех. В тот же день они с её разрешения покинули дворец и поселились в отдалённом имении у берегов Сапфирового залива с пожалованными слугами и золотом. Третья жена, кюэрка, Хали-ахшеси — та, что была танцовщицей и слыла своей красотой, стихами и песнями до того, как Гаттар взял её себе, оказалась забавнейшей пьянчужкой и хохотушкой. Она была в ответе за все развлечения и представления, что готовили наложницы для Гаттара в Опаловом павильоне, и Кадифь с радостью переложила на неё те же заботы, хоть теперь они касались и всего Кёпю-Бахри. И, конечно, была и пятая жена, Гвинетта. Родом из Имперского Риетта, она во время прошлой войны притворилась солдатом в попытке проникнуть в стан врага и убить Гаттара… О, Кадифь безмерно уважала её за эту попытку, о чём и сообщила при первой же встрече. С усмешкой она одобрила и другие её покушения, но попросила впредь от них воздержаться. «Ты вольна покинуть дворец — и Сааре — сегодня же», — сказала она. Гвинетта фыркнула недоверчиво и кивнула на стражу: в Опаловом павильоне она была скорее пленницей, чем женой. Кадифь распорядилась, чтобы никто не останавливал ей, вздумай она уйти, и в тот же вечер Гвинетта собрала в походный мешок свои драгоценные украшения, взяла в конюшне двух лошадей — и больше о ней никто не слышал. Дела Жемчужного павильона Кадифь передала Алайе. Та скандалила и отнекивалась всем возможными способами, но угрюмо согласилась, когда Кадифь назначила ей в помощь двух опытных хафеси — в прошлом служанок, которые привыкли распоряжаться другими слугами, кухнями, покоями и общим порядком. И вот теперь, когда работа дворца наконец вошла в прежнюю колею, а у Кадифь появилась пара-тройка свободных мгновений, чтобы перевести дух — между советами, приёмами с придворными, визитами Аймы, Ливэйи и Хали, капризами близняшек и Алайи… приходят вести из Империи. И Кадифь сидит перед зеркалом. И его древнее золото делает её лицо тусклым, болезненным и жёлтым. И служанки вплетают в её волосы цепочки с алмазами… И она читает короткое послание из Жардо: «Император Флавиен убит. На трон взошёл император Беренгер Второй». Тонкая полоска бумаги, свёрнутая трубочкой, исписанная мелким почерком, пронесённая голубем через горы и море… Кадифь перечитывает её снова и снова, с каждым разом хмурясь всё сильнее. Кем он убит? Своими же? Саарскими шпионами? Что это значит для её страны? Что значит для её мужа, её брата и её Шемера — для всех, кто вот-вот высадится на землях Южного Риетта и узнает новости? Какова будет первая воля нового Императора? Быть может, он не поддержит политику отца. Быть может — о, как милостивы были бы небеса при таком раскладе, — ему чужд путь крови и завоеваний. Он мог бы отправить посла к Гаттару и договориться о мире, принести извинения за деяния отца, пообещать золото или земли — и закончить эту войну до её начала. Но согласился ли Гаттар? Примет ли такую плату за смерть Джайгира-ахшада? Шемер мог бы уговорить его… Но всё может сложиться и иначе. Если нрав нового Императора горяч, он поведёт войска навстречу саарским кораблям… Кадифь растирает складку меж бровей, тихо выругиваясь. Видит в зеркале, как служанки смешливо переглядываются: наверняка прошлая ахшене не позволяла себе крепких выражений. Кадифь откладывает послание и встаёт. Как бы то ни было — война или нет, — дворцовые заботы ждать не станут. И ей, и Совету, придётся ждать вестей от Гаттара. Они с Шемером обещали послать голубей, когда высадятся с кораблей, да только она им в ответ его послать не сможет, покуда они не займут какую крепость или форт-пост в колониях Риетта… Сдадут им его южане без боя, сочтя освободителями? Или их встретит имперское войско — и что тогда? Осада?.. Кадифь ругается снова, спугивая стражу у покоев. Паскудные мужланы со своими саблями и обидами… Как осточертели ей эти заносчивые, заигравшиеся дети! Кому нужна эта война, кроме них? Уж точно не тем, кто остался их ждать — и не тем, кто по ним будет плакать. Она не будет. Обещала себе, что не будет. Ни слезинки не прольёт ни по одному из них: ни по Гаттару, перечеркнувшему столетия мира в Сааре, ни по Дарэму, что по глупости обрёк себя быть его верным псом, ни по Шемеру, который оставил её здесь с Мерабом. Нет, не дождутся. Сдохнут там — она и бровью не поведёт. Кадифь кладёт руку на живот — пока ещё плоский. Всего на мгновение задерживает там ладонь, прикрыв глаза. И, вздёрнув подбородок, идёт к Залу Советов. Приём будет долгим. Император, в конце-то концов, убит.

***

К концу недели она получает ещё двух голубей. От Гаттара: «Сошли на берег, разбили лагерь. Передавай письма в Ронде, будем там к новой луне». Его почерк поспешный, всегда с лишним, злым нажимом. Кадифь знает, что советникам он написал больше: и о настроениях на Юге, и о своих дальнейших планах. Впрочем, много слов голуби не унесут, надо ждать гонцов, которые прибудут позже, сильно позже. Послание Шемера и того нелепей. Он пишет мелко-мелко, чтобы всё уместить на тоненьком лоскутке, и читать его и без того корявые строчки становится нестерпимо: «Милая Кади, пишу едва с корабля. Юг чудесен, зелен и игрив. Хотел бы я свозить тебя сюда. Море было к нам благосклонно. Твой суженный несноснее обычного. Пиши мне в Ронде обо всём». «Он ещё не знает», — понимает она. Не знает о том, что донесли птицы из Жардо: император убит северянином — Йоргеном, Палачом Королей. Изменщик казнён следующим утром. Все во дворце уже знают, а Шемер — нет. Все во дворце уже судачат о том, что хассете ахшеде, должно быть, совсем обезумел от ночей со своим господином, раз рубит головы правителей направо и налево. Даже слухи поползли, а не по приказу ли Шемера-ахше он расправился сначала с ахшадом, а потом с Императором? Кадифь делает всё, чтобы пресечь их, но молва идёт. Радует её лишь то, что говорят ещё и другом: что северянину сломали волю в кюэрском плене и что всё это их приказы. Говорят и о том, что он был верен лишь Норд’Эхсту и что Север так мстит Империи за годы рабства, мстит Сааре за недостаточную помощь в восстании — дикари, что с них взять. Много о чём говорят… Кадифь не знает, что думать о самом Йоргене. Нет, она не жалеет о его смерти: туда ему, предателю, и дорога — на плаху. Но ей трудно поверить в то, что он натворил. Трудно узнать в Палаче Королей того прямого и твердолобого наложника, что собирал абрикосы в садах Жумчужного павильона. Она не может представить, чтобы рука, которой он подавал чашу с вином Шемеру-ахше, занесла меч над головой Императора Риетта. И всё же он сделал это, их Йорген. Свернул шею ахшаду, обезглавил Императора. Рождённый на Севере, продававший риеттские медали в тавернах за кружки пенной браги, возлежавший с саарским ахше и ставший его правой рукой, он был казнён в Жардо как цареубийца. История будет помнить его долго, думает Кадифь. Будет судить его как сложного, противоречивого человека, хотя об был прост, казалось ей, так прост… А потому она отказывается тратить на него свои мысли. И так весь мир носит его на своих языках, в своих головах — она не станет. Вместо этого она думает о Шемере. Он отправил ей голубя, сойдя с корабля, но пока крылья несли его слова над морем, войско уже разбило лагерь на Юге, уже, может, дошло до Ронде: до нового месяца остались считанные дни. Шемер ничего не знал, пока писал ей, но сейчас… Сейчас где-то там, в Риетте он, возможно, уже оплакивает свою потерю. И ей ничего не остаётся, кроме как ждать. Ждать — и писать в Ронде.

***

«Ахшад! Будь так любезен вспомнить, что я не только твоя жена, но и ахшене страны, которую ты оставил беззащитной, умчавшись мстить уже мёртвому старику! Пиши о кампании и мне, а не только советникам, не выставляй меня дурой на собраниях, которые мне приходится посещать вместо тебя. Твои дочери в порядке. Твоя пятая жена сбежала из дворца. Мераб подозрительно тих. Бросай заниматься дурью и возвращайся править страной вместе со мной. Разве не об этом ты всегда грезил?

Кадифь-ахшене»

«Шемер, Пришли мне весточку. Не горюй по предателю. Возвращайся домой, где тебя ждут, и захвати с собой своего — и моего — полоумного братца. Вам нечего делать в Риетте, ведь человек, который приказал убить вашего отца, уже поплатился за это. Дальнейшая война принесёт лишь горе. Я прошу тебя одуматься.

Кадифь»

«Жена! Мы больше не в Родне. Пишу сейчас из Лиссано, но мы продвинемся дальше на северо-запад, так что ответ пиши на арвельский форпост. Местный лорд обещал отдать крепость в наше распоряжение. Там мы будем ждать имперского посла. Что мне писать тебе, женщине, о военной кампании? Ты в ней не смыслишь. Думай лучше о нашем ребёнке. Ты уже носишь его? На Гвинетту мне плевать, пусть катится в преисподнюю, мерзкая шлюха. Можешь и остальных туда же послать, мне они теперь без надобности. Я взял двух наложниц из южанок, они хороши, но до тебя далеки. Думал о тебе, пока трахал их. Не повезу в Сааре. К чему они мне там теперь? Ты наверняка уже знаешь, что учудил лаххэ Шемера. О нём тут все треплются, а ещё о Севере, мол, восстанет теперь снова. Нам это только на руку. Думаю о союзе, но можно ли доверять этим дикарям? Если так, возьмём козлиные имперские рожи в тиски. Юг красив. Когда выиграю войну, возьму здесь дворец для нашего сына. Будь скромна и прилежна, не порочь мою честь во дворце своим скверным нравом.

Твой муж, Гаттар-ахшад»

«Драгоценнейший муж! Подавись рыбьей костью! Я не намерена и впредь читать твои паскудные наставления, как и твои грязные заметки о похождениях с местными девками! Держи плоды своего скудного ума при себе. Как прошли переговоры с имперцами? Надеюсь, вы достигли соглашения, и ты уже ведёшь войска обратно в Сааре. Мне не дошло послание от Шемера. Получил ли он моё? Передай ему, чтобы написал вновь.

Кадифь-ахшене»

«Жена! Как там мой сын? Ты чувствуешь, как он растёт в твоём чреве? Готов поспорить, на сносях ты расцвела. Прикажи придворному искуснику нарисовать твой портрет хоть бы углём — и пришли мне. Переговоры не удались. Шемер выжил из ума. Этот верблюжий выродок потребовал у имперцев тело убийцы нашего отца. Те ответили, что его уже скормили свиньям, а голова украшает пику памятника на дворцовой площади Жардо. Шемер сказал, что тогда мы заберём и голову, и памятник, и площадь вместе со столицей. Признаться, я от него такого не ждал, но знатно повеселился. Брат прав: война закончится в Жардо. Когда мы возьмём город, я переименую его в Айе-Кадифе в честь своей прекрасной жены. К следующему месяцу мы покинем Юг, начнутся бои. Наконец-то! Я уже подыхаю с тоски. Воины наши тоже заскучали. Молись богам о здравии своего мужа — и я вернусь с победой к тебе и нашему сыну. Отправил посла на Север. Поди и выйдет что. Накажи Эджехен, чтобы писала отцу! Пишет мне сейчас только Айфа. Пригрози, что лишу приданого. Ответ пиши в Лоравейс. Жду портрет.

Твой муж, Гаттар-ахшад»

Кадифь едва сдерживается, чтобы не разорвать письмо к чертям собачьим. Вместо этого откладывает обратно на поднос. Пальцы мелко подрагивают от злости. Они оба… Они оба сбрендили! Утратили всякое подобие рассудка! И ладно Гаттар, он всегда был безмозглым ослом, но Шемер?.. Шемер! О чём он только думает? Своей жизни не жалко — то не новость, но как же все саарцы, что идут за ним с братом? Как же… она? Как же его страна? Кадифь сжимает кулаки, пытаясь унять жгучую ярость внутри. Вместе с гневом и досадой к горлу подступает тошнота. Это дитя… Оно мучает её уже которую неделю — яблочко от яблоньки! Ни ночью покоя от него, ни днём. Ей всё чаще начинает казаться, что она носит под сердцем не ребёнка, а проклятие. С каждым рассветом дурнота будит её всё раньше, срывает советы, лишает аппетита. Кадифь сглатывает, прикрывая глаза. Кладёт подрагивающую ладонь на округлившийся живот. — Вы с отцом меня в могилу собрались свести, а?.. — вздыхает она. — С кем это ты говоришь, шаде? — голос Алайи заставляет Кадифь вздрогнуть. Лишь она всё ещё называет её так, по старой памяти. — Неужто с нашим маленьким ахшеде? Она ступает по ковру неслышно, с летящей лёгкостью танцовщицы — лишь браслеты выдают её и пояс, позвякивающий золотом на бёдрах. Алайя встаёт сзади, склоняется над ней, нежно целуя в макушку. Кадифь молча передаёт ей послание Гаттара. Ждёт, пока дочитает. — Шем… — Знаю, — обрывает подругу. — Не могу о нём думать сейчас. Эта война… — она морщится, трёт грудь, пытаясь унять тошноту, — …затянется. Может, на годы. — Пожалуй, — хмыкает Алайя. Кадифь поднимает голову, удивляясь её холодному цинизму. Рыжие волосы падают на лицо, щекочут шею. Пахнут розовым маслом и перцем. Домом. Ей вдруг хочется вернуться в Жемчужный павильон, запереться в своих старых покоях и заявить дворцу, что она не покинет их, пока не родит. Никто не станет судить её: здоровье будущего наследника прежде всего. Но кто тогда займёт её место в Зале Советов? Мераб-ахше, кто ж ещё. Нет. Такого она допустить не может. Он слишком… любезен в последнее время. Слишком покладист, этот скользкий червь. Не нравится ей это… — Считай меня бессердечной, шаде, но дела мне нет до этой войны. И да муженька твоего, уж прости, тоже. Сложит там голову — плакать не буду. — Думаешь, я буду? — фыркает Кадифь. Алайя улыбается. Ямочки на её щеках углубляются на мгновение — и тают. И лишь морщинки у глаз продолжают смеяться. Недолго, правда. До тех пор, пока со вздохом не срывается: — Лишь бы Шемер наш вернулся. Сказать по правде… — она перебирает волосы Кадифь, бездумно заплетая их в косу. — Оно для Сааре и лучше было бы, если б вернулся только он. — О смерти ахшада ведь мечтаешь. Изменщица родине, — цыкает Кадифь, стряхивая её руки. Знает, что Алайя не всерьёз. Ничего для неё серьёзного в жизни нет, для дурёхи этой. — А сколько раз на дню ты, красавица, изменяешь родине такими мечтами, м? — смеётся она. — Весь дворец слышит, как ты супруга костеришь. Уже ведьмой тебя за глаза кличут. — И что мне, языки им резать? — Может, и резать, — хихикает Алайя. — Ах, какой славной парой вы бы тогда с Тарэше стали! Мстительный ахшад и кровожадная ахшене! Я бы послушала песни, что о вас сложат… Они обе замолкают, думая об одном. О том, кто больше всех любит саарские песни. О том, кто чаще остальных становился их героем. — Поверить не могу, что Шем собрался идти на Жардо… — Он не пишет мне, — признаётся Кадифь. — Уж не знаю, что с ним творится, но… — Так ведь Йорген… — Да будь он проклят! — огрызается она. — Не мог как-то незаметно издохнуть, собака? Тьфу! — Если б не он, Шем бы по-прежнему хандрил, хромал да шербетом травился… — Вот и травился бы! И хандрил, и хромал! Здесь, во дворце… Джайгир-ахшад был бы жив. Войны бы не было. — А ты бы дальше сидела старой девой. — А ты бы ленилась в садовой беседке, распивая вино. Алайя протяжно хмыкает, делано призадумавшись. — И правда. Да, пожалуй, всем было бы лучше без Йоргена, — соглашается она. — Зря ты его, подруга, в гарем выбрала. — Да пошла ты!.. — Кадифь замахивается для оплеухи, и Алайя отскакивает от неё, хохоча. Кадифь и сама посмеивается, устало качая головой. — Я не знаю, что делать, Лайя, — говорит она, вновь беря в руки письмо. Будто со второго взгляда содержимое его покажется светлее и легче. Будто с третьего она сможет разглядеть там обещание весны. Но пока в Айе-Халиджи становится лишь холодней. Ночи всё длиннее. На поля, говорят, впервые за сотню лет поутру осел иней… — Конечно, знаешь, — мягко спорит Алайя. — Иначе бы не пошла к Гаттару в ту ночь. Кадифь кивает. Да. Она сделала это, потому что уже тогда знала: они могут не вернуться. И скорее провалилась бы сквозь землю, скорее выпила бы расплавленного свинца, чем оставила бы Сааре в руках этого мерзкого, жалкого, слизкого… Хм. К слову о нём… — Ты говорила с Мино? — спрашивает Кадифь. — Ты ведь знаешь, он больше не заходит к нам в Жемчужный павильон… — тянет Алайя. — Я не о том спросила. Алайя прицокивает, вновь принимаясь теребить её волосы. То на палец накрутит, то распустит. — Может, и перемолвилась парой словечек на днях, — её голос беззаботно переливается, но Кадифь прищуривается, расправляя плечи. — Что он говорит? — О тебе? О твоём новом гареме? — невинно уточняет Алайя. — О том, как ты половину жёнушек Гаттара посадила на поводки, а вторую отправила в… — Да сдались мне дворцовые сплетни! Что он знает о делах Мераба? — Мы с ним о таком не болтаем, — пожимает плечами она. — То есть, он о таком не болтает, — мрачно переводит Кадифь. — Мино всегда был скрытным. Я никогда не могла понять, что у него на уме. Но Шем верил ему… — Шем и гадюке поверит, если она поклянётся, что укусила его лишь из уважения и любви! — Тут ты ошибаешься, шаде, — улыбается Алайя. — Шем верит гадюкам как раз оттого, что знает: они его не укусят. Из уважения и любви, разумеется, — посмеиваясь, добавляет она. — Помнишь, когда мы были маленькими, во дворец приезжал кюэрский старик… У него была плетёная корзина и деревянная дудочка. — Заклинатель змей? — вспоминает Кадифь. То лето всплывает в памяти неохотно, рябью и маревом. Кажется, мальчишек тогда отправили в Академию на учения, и они с Алайей маялись со скуки и жары, чередуя чтения с раёше в библиотеке с уроками танцев. Во дворце было слишком тихо без заливистого смеха и звона сабель. И тогда… А ведь точно! Тогда ахшад пригласил для них и подрастающих дочерей бродячих артистов из Кюэра, которые поставили шатёр на краю города. — Он играл какую-то простенькую мелодию и… — И змеи показывались из корзины, — с улыбкой кивает Алайя. — Одна за одной. Танцевали под его дудочку, как зачарованные. Кадифь хмурится. — И ты считаешь, что Шемер как этот заклинатель? Что он не верит гадюкам, а… — Шемер? — удивляется Алайя. — Разве ты о нём спрашивала, шаде? Кадифь не успевает ничего ответить: к горлу подкатывает тошнота, и она склоняется над ночным горшком, выворачивая наизнанку и без того пустой желудок. Алайя ойкает и убегает за служанками. Кадифь устало вытирает рот, сплёвывая желчный привкус. «Вот такой портрет пусть тебе рисуют, ублюдок», — зло думает она, гадая, не позвать ли придворного художника. А потом встаёт и берётся за перо. Ей хочется написать Гаттару: «Тарэше, возвращайся. У тебя будет трон, и я, и наш сын. Этого мало?» Хочется написать Шемеру: «Шем, пожалуйста, очнись. Я скучаю по твоему смеху. Ты нужен мне». Хочется написать Дарэму: «Верни их мне, Даруш. Ты обещал защищать меня, помнишь?» Ей хочется написать отцу, чтобы продал все рубины, изумруды, алмазы из семейных шахт, чтобы купил ей флот и армию, чтобы она пошла войной на войну. Чтобы она изничтожила саму её суть. Ей хочется написать Императору, чтобы снял голову северянина с пики, чтобы сложил её в сундук с другими останками, чтобы отправил их с миром — и позволил Шемеру увести их в Сааре и захоронить с честью, которой Йорген не достоин, но которую купил своей любовью, потому что он любил его, неправда ли? Он был предателем и убийцей, но он любил Шемера, и Кадифь тоже, тоже его любит. Ей хочется написать каждому саарскому воину: «Домой». Каждому риеттскому: «Домой». Она сжимает перо. Она знает, что никто из них, из этих упрямых, своенравных, безрассудных болванов её не послушает. Мужчины… Они готовы поднять за неё сабли — за свою сестру, жену, подругу, свою ахшене. Они не станут за неё их опускать. Кадифь макает золотой кончик пера в чернила. Разглаживает бумагу. И пишет: «Мама, Простите, что давно не писала. Как ваше здоровье? Быть может, вы захотите приехать в столицу погостить? Хотя бы на неделю или две. Я знаю, что вы не можете надолго оставить имение и отца, но я была бы рада встрече. Я распоряжусь о лучших покоях для вас и приглашу во дворец того поэта, чьи стихи вам…» Рука Кадифь застывает над листом. Она смотрит на аккуратные строчки мгновение, другое. Неспешно складывает листок пополам и бережно кладёт в камин. Надо попросить слуг затопить его, пожалуй. Зима в Сааре в этом году холоднее, чем прежде.