Осень в крови

Никита сидел у окна, сжав в руках кружку, будто боялся, что кто-то вырвет её. Чай уже остыл, но он продолжал держать его, как последний источник тепла. Снег за стеклом ложился мягким ковром, скрывая под собой грязь и трещины старого асфальта. Фонари снаружи отбрасывали длинные, дрожащие тени на стену, и казалось, что город дышит чем-то тяжёлым, вязким. Я стоял за стойкой, но всё время ловил себя на том, что краем глаза слежу за ним. Этот парень выглядел так, словно не спал несколько ночей подряд: глаза усталые, кожа бледная, на губах застывшие трещинки. Волосы мокрые, и вода с них всё ещё капала на пол, оставляя тёмные следы. Одежда на нём висела мешком, слишком тонкая для такой погоды. Я подошёл, чтобы забрать пустую кружку, но Никита всё так же не поднимал головы. — Часто гуляешь в такую погоду? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. Он пожал плечами. — Не особо. Просто… дома хуже. Я остановился, держа кружку в руках. — Родители? — Ага, — он усмехнулся, но в этой усмешке не было ни грамма веселья. — Знают, что я где-то шатаюсь, им всё равно. Мы оба замолчали. Он не пытался продолжить разговор, а я не стал его заставлять. Я слишком хорошо знал это состояние — когда любое слово кажется лишним. Когда к вечеру посетителей почти не осталось, он всё ещё сидел за тем же столиком, словно не решаясь уйти. Я снял фартук, подошёл к нему. — Провожу тебя, — сказал я. Он поднял взгляд и покачал головой. — Не надо. — Темно уже. И холодно. — Я знаю. Я бросил на стол свой тёплый шарф. — Тогда хотя бы это надень. Он немного помедлил, но всё-таки обернул шарф вокруг шеи. Мы вышли на улицу вместе. Снег хрустел под ногами, дыхание превращалось в облака пара. Город в этот час был пустынным, только издалека доносился глухой шум машин. Он остановился у старого, обшарпанного подъезда. — Здесь? — спросил я. — Здесь. — Он сделал шаг к двери, но потом вдруг повернулся ко мне. — Можно я завтра приду? — Приходи. Он кивнул и исчез за тяжёлой железной дверью, а я ещё какое-то время стоял на месте, глядя на тёмные окна. В груди было странное ощущение — смесь беспокойства и какого-то необъяснимого тепла.

***

На следующий день он пришёл почти в то же время. Я заметил его сквозь витрину ещё до того, как он открыл дверь. На этот раз он выглядел чуть лучше — волосы сухие, но всё такая же тонкая куртка, а в руках — ничего. Ни сумки, ни книги, ни даже перчаток. — Привет, — тихо сказал он, подходя к стойке. — Привет, Никита. Он удивился, что я запомнил его имя, но ничего не сказал. Я сделал ему горячий шоколад, хотя он просил обычный чай. Сначала он хотел отказаться, но, попробовав, просто кивнул и забрал кружку. Сел за тот же столик у окна, будто другого места в кофейне для него не существовало. В этот день он говорил чуть больше. Рассказал, что учится в девятом классе, но почти не дружит с одноклассниками. В школе его дразнят — иногда за одежду, иногда просто «потому что можно». Дома — ещё хуже: отец пьёт, мать вечно усталая и раздражённая. Иногда, по его словам, он ночует у знакомых, но чаще просто ходит по городу до поздней ночи, лишь бы не возвращаться домой. Я слушал, стараясь не задавать лишних вопросов. Когда он рассказывал, взгляд становился стеклянным, а пальцы нервно крутили ручку или край салфетки. Я понимал, что для него это не просто разговор, а, возможно, первый случай, когда кто-то действительно слушает. К вечеру в кофейне стало тихо. Я начал убирать посуду, но Никита не спешил уходить. Взгляд его был устремлён на улицу, где фонари отражались в свежем снегу. — Тебе нравится здесь? — спросил я. Он пожал плечами. — Здесь тепло. И… никто не орёт. Я усмехнулся. — Это уже немало.

***

Так он стал приходить каждый день. Иногда просто сидел в тишине, иногда немного рассказывал о себе. Постепенно я начал замечать, как меняется его поведение: сначала он входил в кофейню осторожно, почти робко, а теперь дверь открывал уверенно, будто это уже и его место тоже. Иногда он помогал мне мыть столы или выносить мусор. Иногда мы просто сидели за стойкой, пили кофе и смотрели на медленный снегопад. Но однажды, в конце сентября, он пришёл с разбитой губой и царапиной на щеке. Лицо было каменным, но глаза выдавали злость и усталость. Я не стал спрашивать «кто» и «почему». Просто протянул ему пакет со льдом и налил горячий чай. — Спасибо, — сказал он, когда приложил лёд к губе. — Ты знаешь, что всегда можешь прийти сюда, если… — я замялся, не зная, как подобрать слова. — Если что-то случится. Он кивнул, но ничего не ответил. В тот вечер он ушёл позже обычного, и, когда дверь за ним закрылась, я понял, что уже втянут в его жизнь сильнее, чем собирался. Конец сентября принёс в город сырость и пронизывающий ветер. Снег уже не лежал — превращался в кашу под ногами, а мелкий дождь впивался в кожу ледяными иглами. В такие дни людей в кофейне становилось меньше, но Никита продолжал приходить. Иногда я даже видел, как он стоит у витрины минуту-другую, прежде чем войти, будто решался, нужен ли он здесь. В тот день он вошёл без привычного «привет». Молча сел на своё место и уставился в стол. Я заметил, что на его шее свежий синяк, тёмный и неровный, уходящий под ворот куртки. Сердце неприятно сжалось, но я постарался, чтобы голос звучал ровно. — Кофе или чай? — Всё равно, — ответил он, не поднимая глаз. Я сделал ему сладкий латте — знал, что он никогда не просит ничего кроме чая, но сладкое хоть немного вытягивает из оцепенения. Поставил перед ним кружку и сел напротив. — Снова дома? Он кивнул. — Батя… напился. А я… — он замолчал, потом выдохнул. — Я сказал ему, что он… что он мне никто. В глазах Никиты мелькнула смесь злости и страха. Я слишком хорошо помнил такие разговоры — в детстве я тоже однажды сказал взрослому всё, что думал. И тоже потом прятался от ударов. — Ты сделал правильно, — сказал я тихо. — Но теперь будь осторожен. Он усмехнулся безрадостно. — Осторожность уже не поможет. Вечером я закрыл кофейню чуть раньше обычного. Никита всё ещё сидел, хотя за окном уже стемнело. — Пойдём, — сказал я. — Провожу. — Не надо… — Я сказал, пошли. Мы шли по узким, плохо освещённым улицам. Ветер швырял в лицо мелкие капли дождя, под ногами чавкала грязь. У подъезда он остановился, но заходить не спешил. Я видел, как его руки дрожат, и понимал, что это не только от холода. — Никита, — начал я, — если будет совсем… плохо, ты можешь… Я замялся, потому что не привык предлагать кому-то такие вещи. — Можешь прийти ко мне. Ночью. В любое время. Я не спрошу, почему. Он долго смотрел на меня, как будто пытался понять, серьёзно ли я. Потом кивнул, тихо сказал «спасибо» и ушёл в подъезд. Всю дорогу домой я думал о том, что сделал. Понимал, что теперь я в это втянут по-настоящему. Но почему-то не чувствовал, что это ошибка. Скорее наоборот — впервые за долгое время мне казалось, что я делаю что-то правильное.