Не расстраивайтесь, княжна

А Вере было не до Владимира и Ольги. Ее собственная жизнь била таким ключом, о котором она еще даже не могла подозревать. Разговор со Львовым закончился так же неожиданно, как и начался — она исчезла после упоминания своей сестры и бывшего возлюбленного, сама не понимая причины того раздражения, которое в ней временами рождал этот странный человек. Она не могла понять и разобрать своих чувств к нему, и это ее отворачивало от Николая Платоновича. С Владимиром было все предельно просто: он был ее детской любовью, переросшей в нечто большее и так же тихо угасшее, Сергея Михайловича она безгранично уважала, была чуть влюблена, но и это чувство тоже угасло со временем, и Вера поселила внутри себя прелестную уверенность в том, что ей были чужды все человеческие порывы, она была далека от всего бренного мира чувств, ее предназначение было в другом. Одним словом, она впала сначала в «печоривщину», а потом ее догнала уже несколько видоизмененная «базоровщина». Вера понимала, что ее убеждения были слабоватыми и глупыми и подспудно, как и всегда в своей жизни, ждала события, которое могло ей это доказать. Таким событием выступил Львов Николай Платонович. Она не была влюблена в него, это она могла знать точно; не было и близко того чувства, что рождалось у нее при взгляде на Владимира, не было того начинавшегося трепета от присутствия Оболенского, нет, всего этого были лишены их встречи, напротив, Вера с надеждой ждала, что Львов не появится, ее пугала эта фигура, так свободно ходившая по всей земле и не обращавшая своего внимания на суждения других. Но она не забывала его. Вот, в чем была загвоздка. Она думала о его словах каждый раз, когда ее мысли оставались свободными, она иногда видела его в незнакомых людях, а однажды и вовсе чуть не поздоровалась с ним на бульваре, когда тот сидел за столом летнего ресторана, прикрытый неизменной газетой. Она видела его даже тогда, когда ей самой этого не хотелось, и каждый раз, стоило Вере самой себе сказать, что его слова ничего не значат, она находила им подтверждение, раздражавшее ее еще сильнее и обращавшее ее против этого человека. А следом за этим, за обедом или за вязанием, она вдруг понимала, что Львов прав, и ничто его правоту поменять не может. Она понимала, почему его не любили — он, не стесняясь, обнажал ту правду, которую все предпочитали скрывать, а ему за подобные откровения ничего и не было бы, никто не предал бы его анафеме — с его золотыми рудниками всем хотелось дружить, и, как бы не хотела Вера обратного, приходилось признавать, что Львов был прав, и сам оставался личностью крайне незаурядной. Он действительно оказался прав. Скандал разразился вместе с наступившей долгожданной грозой, которая все назревала далеко из-за горизонта тяжелой тучей и все никак не могла опуститься на город. Разразился, правда, не на следующий день, а через неделю, когда пребывание Веры, Леночки и Зинаиды Михайловны в городе уже подходило к концу, и они снова засобирались наверх. Николай Платонович как раз должен был отбыть по делам в Вену, вместе с ним засобирался и Сергей Михайлович, решив забрать еще и Катеньку, и по такому случаю баронесса решила подняться обратно по склизким ступеням и проводить своих друзей самолично и достойно. Вера пыталась сказать, что хочет побыть еще немного в городе, где стало немного сырее и потягивало холодом от больших черных камней, но на свою беду она снова чуть раскашлялась, и решение тетушки было неумолимым — подняться домой. Как назло именно в тот день Анна Михайловна телеграфировала, что в Ялте должно было состояться собрание ее филантропического общества по очень важной проблеме, однако телеграмма затерялась, и когда Вера с сестрой и тетушкой вернулись обратно на дачу, их глазам предстала замечательная картина — все петербургское общество вместе с остатками ялтинского гордо восседало на их веранде, и, стоило им оказаться замеченными, как Вера потонула в облаках кружев, французских лент и одеколона «Светлая заря». Где-то сквозь дымку газа и тюля она заприметила растерянного Сергея Михайловича, пытавшегося объяснить, что же все-таки произошло, и все такого же невозмутимого Львова, стоявшего поодаль от всей толпы, и, что еще более удивительно, среди всех остальных Вера заметила Фредерика, пробиравшегося к ней со всех ног. — Верочька! Как жь я рад тибе! — на ужасно ломаном, а от того еще более милом русском заявил он сразу же, как только ее увидел. И тут же поклонился Зинаиде Михайловне. — Мой дорогой теть! Фы прекрасно выглядеть! — Ой, оставь, оставь, — добродушно отбивалась от него баронесса, но в лоб, как водилось, поцеловала и галстук поправила. — Как Лидия? Что-то случилось? — Фредерик, что-то с детьми? — встряла Вера. — Они заболели? — Неть, неть, што ты, Верочька, — затараторил ее названый брат. — Не волнуйтесь, дорогой теть, с детьми и Лидочькой фсе хорошо! Фсе хорошо! Я сбежал оттуда, — громко зашептал он, видя заинтересованные взгляды. — потому чьто не мочь вынести ее общества. — Какого общества? — не поняла Вера. — Лиды? Вы поссорились? — Неть, — замотал головой Фредерик. — Еще одной моей сесьтры, Ольги Дими… — он запнулся — с отчеством всегда у Фредерика выходила заминка. — Дими… — Я поняла, Фредерик, не волнуйся. Вера быстро взглянула в сторону Львова, но тот только медленно повернулся и так же неспеша поклонился, будто видел ее впервые. На лице не было никакого участия, никакой жалости, отчего бы Вере стало совсем невмоготу сидеть вместе с этим блестящим обществом, и она почувствовала искреннее единение на мгновение с этим человеком, с его спасительной прохладой, с тем, что он не оскорблял ее своим сочувствием. — Я сбежаль! — с ликующим видом закончил Фредерик и указала на Львова. — А с Herr Nikolaus у нас быть общие дела, так я и приехать сюда! — Какие это общие дела у тебя с Николаем? — отвлеклась тетушка на мгновение от общества и строго посмотрела на обоих. — ЧТо за тайны, Николай Платонович, а? — Ровным счетом никаких тайн, Зинаида Михайловна, — ровным тоном отвечал Львов и так же легко, как и Вере, поклонился в ответ. — Я лишь рассказал барону о деле Веры Дмитриевны, надеясь, что она не станет возражать против его участия. — Как я могу быть против участия своего родственника? — Родственники бывают разными, Вера Дмитриевна, некоторых и просто так не пожелаешь видеть. — Трудно не согласиться. Он, верно, ожидал, что она вспыхнет, ужаснется его словам и начнет отстаивать честь своей семьи, и так бы оно и было обязательно, укажи он прямо на Ольгу, однако тут были лишь одни пространные изречения, и доставать свое забрало Вере вовсе не хотелось. — Однако ваш дом, Зинаида Михайловна, и ваш, Вера Дмитриевна, — продолжал Львов. — теперь настоящая площадь. — То есть, как это? — Собрание, тетушка, — пояснила Вера, держа в руках телеграмму. — Мама срочным порядком сообщила, что собрание ее филантропического общества будет тут. — О, вот как! Очень интересно! Баронесса хотела возмутиться, но времени на это не нашлос. Все общество зашумело так же, как и в тот вечер в ресторане, и забурлило, замешалось. Вера почувствовала, как по спине у нее проползло что-то неприятное — предчувствие. Она относилась к обществу мамы очень положительно, однако действовало оно только исключительно в ее присутствии, а без нее же превращалось обычно в нечто непонятное. — Господа, господа! — вперед выбежала все та же молодая генеральша Зуева. Вера только вздохнула и отвернулась. — Знакомые все лица. — пробурчала Зинаида Михайловна. — Господа, вы знаете, как важна работа наша комитета, нашего общества! Именно благодаря замечательной и такой тонкой натуре, как Анна Михайловна Тоцкая, мы можем решать судьбы нашего народа, возвращать им веру в будущее, спасать и лечить их израненные души! — послышались аплодисменты. — И я буду очень рада, если и дочь этой прекрасной графини, достойной уважения и всяческого восхваления, также будет с нами на сегодняшнем собрании! Вера Дмитриевна, где вы? — завертела головой Александра Сергеевна, и Вера пожалела, что не взяла с собой веера — можно было прятаться и за ним. — Ну что, Вера, — насмешливо потрепала ее по плечу баронесса. — будешь ты на этом собрании? — А у меня разве есть выбор? Толпа чуть расступилась, и Вера неловко поклонилась. За что ей было кланяться, за что благодарить? Никогда в жизни она так глупо себя не чувствовала, и слова Львова о реакции вспомнились очень вовремя. — Ах, Вера Дмитриевна, как же хорошо, что вы здесь! Нам так важно ваше горячее участие в жизни нашего общества, так важно! — Благодарю. — И ваша матушка! Она — истинный ангел! Она одна, кто служит нам надеждой, что в мире еще не все потеряно! — Благодарю, я ей передам. — И ваш отец! Он так благороден, так добр! Все знают его, как щедрейшего человека, мецената! Ах! И Николай Платонович тут! Вы знаете, — она подошла к нему и чуть запрокинула голову. — я даже не сержусь на вас за ваши слова! — Львов в крайнем удивлении воззрился на нее; Вера почувствовала, как к ее горлу подкатил смех. — Вы были так правдивы в своей резкости, и вы, Вера Дмитриевна! Вы тоже были так правдивы, не правда ли, господа?! — Да, да! — Конечно! — О России следует говорить по-настоящему, не щадя нашего самолюбия! — Лучше разбить самолюбие в щепки, чем страну! Иначе такие дровосеки придут, что мы еще заголосим, господа! — Да поздно будет! — Ну и что же, — тихо проговорил Николай Платонович. — нравится вам все это? — Желаете увидеть второе отделение концерта в моем исполнении? Так напрасно, — отрезала Вера; он только улыбнулся. — Если же исключительно за компанию с вами. — Однако если так пойдет, так и случится. — Господа! Мы будем решать сегодня вопрос исключительной важности! Из одного ателье этого города, этого прекрасного города у Черного моря, нам привезли девочку! — Вера почувствовала, как все внутри нее пришло в напряжение и невольно подалась вперед. — Да-да! Девочку! Она утверждает, что с ней жестоко обращаются, не дают ей есть, чуть ли не бьют до смерти! — Боже мой! — Какой кошмар! — Надо что-то делать! — Именно, надо что-то делать! Только вот что? — Необходимо изъять ребенка из этого ателье и дело с концом, — в общем гомоне спокойный голос Николая Платоновича прозвучал очень ясно. — Всем известно, что заставлять детей работать не поощряется нашим сводом правил. — Ах, это правда! Но, милый Николай Платонович! Куда же потом деть ребенка?! Куда она потом пойдет?! Разве есть такие школы, которые могут помочь бедным детям, дать им кров и пропитание, дать работу! Вера почувствовала, как сердце у нее забилось сильнее под шелковым воротником. Если бы только она раньше начала! Если бы она только смогла уже сейчас взять эту девочку в школу, дать ей кровать, место, хлеба, чтобы она больше не возвращалась туда, где ее постоянно бьют! Львов, вероятно, подмечал все перемены ее настроения, потому что следующим заговорил снова он. — Вера Дмитриевна как раз подобное заведение и устраивает, — все глаза обратились к ней. — Осталось лишь еще немного времени, и подобная школа откроется. — Вот как? — слабо удивилась Зуева. — Как это прекрасно!.. — Вера Дмитриевна, это правда? — Вера Дмитриевна, вы — достойнейшая дочь своих родителей! — Вера Дмитриевна, вы — настоящий ангел! — Браво! — Разве вам нужно помочь? — Я, — было хотела сказать она, но Львов, предупредив ее слова, мотнул головой. — Не стоит, господа, мы с Верой Дмитриевной уже и так все расчеты провели, всего хватает. Поверьте мне, — прошептал он, подходя снова к ней. — ни копейки не дадут, а если и скинут вам с барского плеча сто рублей, так с такими процентами, что вовек не расплатитесь. — Но если не хватит? — Хватит, — твердо ответил Николай Платонович и, видя ее хмурое замешательство, усмехнулся. — Не бойтесь быть мне должной, Вера Дмитриевна, я ведь и для себя стараюсь, для своего реноме. Вдруг послышался какой-то шум, и из-за плеча Леночки, удивленно посматривавшей на всю компанию, вылетела девочка такого же возраста, вся растрепанная, в разодранном платье и, что самое ужасное, с огромным синим пятном на руке. Веру немного замутило, она усилием воли заставила себя не отворачиваться и смотреть на девочку прямо и без всяких судорог, ахов и вздохов. Бессилие, одно бессилие наполняло ее, что могла сделать обычная светская девочка против такого беззакония, что? Она хотела оглянуться, поискать Николая Платоновича, но того рядом уже не было, и где-то в глубине дома мелькал его белый сюртук. — Какая хорошенькая, — услышала Вера сзади себя и больше терпеть не получалось, несмотря на все выученные правила хорошего тона. — Она, что, по-вашему, игрушка, — резко Вера повернулась к барышням, стоявшим сзади нее, те недовольно посмотрели на нее в ответ, смущенные, что их шепот оказался услышанным. — Или кукла живая? — Вера, Вера, — гладила ее по руке Зинаида Михайловна, но та только брыкнулась. — Что «Вера»? Что, тетушка? Это бесчеловечно, вот что я скажу. — Подойди, милая, — ласково обратилась к девочке Зуева, и та, потоптавшись, сделала робкий шаг вперед. — Что случилось, рассказывай. — Что рассказывать, барыня? — едва слышно выдавила из себя девочка. — Кто тебя обижает, рассказывай. Девочка как-то странно дернулась, качнулась в сторону, а потом вдруг взяла и заревела во всю громкость. Почтенное общество зашебуршалось, послышались удивленные восклики, кому-то, как водится, стало дурно, и вве внимание оказалось прикованным к нюхательным солям и носовым платкам. А девочка плакала все громче и громче, Оболенского же со Львовым нигде не было видно, сверху, на третьем этаже, раздавалось какое-то движение. Зинаида Михайловна и Вера не вытерпели вместе. — Иди-ка сюда, милая моя, — прогромыхала баронесса и без всяких церемоний притянула девочку к себе. — Рассказывай, что случилось и кто тебя обижает, — спокойным тоном, каким она всегда разговаривала с малышками в институте, начала Вера. — Не бойся, тебя никто не выдаст. — Барышня… Милая… Помогите… Пожалуйста, — захлебывался в истеричном плаче ребенок. — Они ведь меня совсем убьют, правда! Сюда еле-еле сбежала, помогите! — Откуда сбежала? — Ателье, что на Большой улице! — И что же там с тобой делали? — раздался сухой голос Вера скривилась — для нее это была самая нелюбимая женщина во всем свете. Графиня Давыдова никогда особой добротой душевной не отличалась, все знали, что она решила судьбу своих детей быстро и мимолетно — дочь она месяцами не видела в Смольном институте, сына же женила «на состоянии», и тот был глубоко несчастлив. Однако в свете ее уважали — состояние графини исчислялось миллионами и боялись; красивая гордячка с холодной французской кровью по матери, она мало у кого вызывала симпатию, однако мужчины до сих пор сходили по ней с ума — тут мало приходилось спорить, красотой она обладала удивительной. — Били! Ейный день били! А если реветь будешь, еще сильнее били! Грозились, что тогда вообще белого света свидеть не получится! — Боже мой, какой ужас! — прошептала Александра Сергеевна и так быстро-быстро задышала, что Вера одной рукой сдернула с себя небольшой мешочек и вытащила нашатырь. — Александра Сергеевна, уйдите, — Вера попыталась ее увести, но та только трепетала и стояла на месте. — В вашем положении это может быть опасно. Молодая жена генерала была в положении, как было принято говорить, в тягости, однако сама Вера этого слова не любила. Еще когда вся ее жизнь вертелась вокруг Владимира, мысли о детях, большой семьей радовали ее и заставляли по ночам спать мирным сном. Она искренне хотела быть матерью, пусть и узнай кто-то о таком желании, ее бы оставили без завтрака за постыдные мысли и разговоры. Теперь же мысли о детях вызывали в Вере только одну горечь, и она старалась не завидовать тем, кто в ее возрасте мог познавать подобное счастье. Однако Александра Сергеевна хоть и покраснела, но, вероятно, смущение сыграло иную роль, и она только сильнее уперлась носками туфель в доски террасы. — Вера Дмитриевна, вы желаете быть одной здесь героиней? — выпалила она, и Вера непонимающе уставилась на нее самым неприличным образом. — Раз вы дочь Анны Михайловны, так сразу же в кругу внимания? — Я вас не понимаю, — холодно отвечала Вера. — Мне казалось, все здесь собрались только ради одной цели — помогать людям, разве нет? — Вера, подойди сюда! — раздался отчаянный крик Зинаиды Михайловны, и она кивнула в ответ. — Минуту. Вы неправильно рассуждаете обо мне, Александра Сергеевна, если считаете, что все мои поступки — одно лишь напускное. Это не так. И поберегите себя, — добавила она, возвращаясь к баронессе. — Вам это может только навредить. Что случилось? — спросила она уже у Зинаиды Михайловны, однако в разговор вмешалась графиня Давыдова. — Mon ange, — начала она, но Вера вежливо перебила ее. — Прошу прощения, однако я предпочитаю, когда ко мне обращаются по-русски и моему же имени. Она поймала и отвела в сторону предупреждающий взгляд тетушки и быстро повела плечами. Усмешка графини только сильнее ее раздражала, ее пугала эта плачущая девочка, ее приводило в исступление все наигранное радушие филантропического общества и свое собственное бессилие, ей было не по себе от того, что Львова не было рядом, и ее не преследовал этот вечно равнодушный, бесстрастный, даривший, оказывается, столько силы и помощи. — Ах, вот как? — улыбнулась Варвара Петровна и совершила неповторимое движение веером. — Зинаида Михайловна, ваша племянница столь оригинальная особа! — Именно за это я ее люблю, однако, мне казалось, что мы обсуждали иной вопрос. Что делать с девочкой? — Я полагаю, что эта ситуация ужасна, — вздохнула Варвара Петровна и заиграла кистями своей шали. — Возвращаться обратно ей просто нельзя! Как тебя зовут, дитя мое? — наклонилась она к девочке, спрятавшейся в складках юбки баронессы. — Феня, — прошептала та. — Феня! Какая прелесть! Держи, Фенечка, это тебе конфета! Но девочка только мотала головой и судорожно рыдала так громко, что у Веры заломило в груди. Следовало что-то делать, лихорадочно думала она, стараясь не ломать рук, иначе бы вся неприглядность их положения стала бы невыносимой. Разумеется, о том, чтобы отправить девочку в ателье обратно не было и речи, следовало приютить ее здесь, в крымском доме, но ведь это только на неделю-полторы, а что дальше? Мама прислала вслед за телеграммой письмо, что положение Ольги в доме было невозможным, и ссоры с Лидой происходили изо всего, задерживаться в Ялте не представлялось возможным. Значит, следовало взять девочку с собой, но куда же ее можно было определить в Петербурге? — Дамы и господа, — звучал вдалеке звучный голос княгини Цимбеевой; близкой подруги Анны Михайловны, той, на ком еще хоть как-то держалась вера Веры в людей. — Нужно что-то решать сейчас, сию же минуту, ей нельзя возвращаться обратно! — Разумеется! — Конечно! — Бедное дитя! — Следует немедленно забрать ее! — Но куда?! — А что же, если навести справки об истинном положении дел в этом ателье? В Петербурге она могла определить девочку к ним в дом, либо в приют на попечении самой Анны Михайловны. Там часто бывал Михаил Андреевич, а уж он-то девочку в беде бы не оставил. Вера машинально, даже рассеянно быстро провела рукой по спине девочки, как научил ее дедушка еще в первые годы пребывания в институте определять — все ли кости целы. Тогда их впервые начали одевать в корсеты, и все ее подруги падали в обморок на жесткие плиты актового зала, сколько раз Вера своими неумелыми действиями поспевала раньше крикливой мадам Наке, не переносившей чужой слабости. Малышка чуть вскрикнула, когда Вера нечаянно тронула место ушиба, и в сердце у нее что-то оборвалось. — Да, господа, обязательно справки навести! — Конечно! И комиссию прислать! — Варвара Петровна, блестящая мысль! — Блестящая мысль, только вы пока комиссию будете присылать, девочку там со свету сживут, а когда ваши попечитель явятся, то скажут, что никакой Фени и не было вовсе. Николай Платонович стоял посередине террасы, и, обеспокоенная горем ребенка, Вера увидела, как в красивых чертах графини Давыдовой промелькнуло что-то маслянистое, и она расплылась в такой не подходящей к месту улыбке, что Веру передернуло. Сам же Львов на это проявление чувств не отозвался; в привычных чертах было все то же самое равнодушие, правда, Вера все же смогла уловить ту же горечь и мрачность, что заметила в их прошлый разговор у раскрытого окна. — Но что же нам тогда делать, Николай Платонович? — изящно повела руками Варвара Петровна и оглянулась, смотря на все общество. — ведь, кто же знает, вдруг девочка врет? — Врет? — всколыхнулась Вера, не удерживаемая руками баронессы. — По-вашему люди, так рыдая, могут врать? И дети тоже могут врать? — Вера Дмитриевна, — с выражением искреннего участия произнесла графиня. — ваш трепет вполне понятен, вы так еще юны, так молоды, что вам кажется, будто можно спасти весь мир, но в вас говорит лишь ваша наивность! — О каком всем мире мы с вами говорим? Как даже здесь вы умудряетесь говорить так пространно? — окончательно выходя из себя, Вера почти что кричала. — Одна девочка, одна! — Вера Дмитриевна права, — за ней, наступая на последние слова, выступил Львов. — Мы с вами не проблемы человечества решаем, а один вопрос. — Но что, если девочка врет? — Дети не умеют врать. — отрезал Львов, — Оставьте меня у себя, — вдруг бросилась девочка к Вере, и та инстинктивно обняла ее; все вздрогнули. — Умоляю, не опускайте! Она ведь меня со свету сживет! Я все умею, все! Только возьмите меня к себе, не отдавайте меня ей! — Но если ее отправить туда только на пару дней, пока все не решится? Кто позволит этой женщине дурно поступит с девочкой? — А кто помешает? Николай Платонович собирался сказать что-то еще, как воздух огласил безнадежный стон, и к ним выбежала молодая женщина, ее Вера тоже знала — дочь богатого юриста Карцева, еще одна подруга Ольги, воспитанная точно так же, как и Александра Сергеевна. Она заговорила быстро, кроша в руках тонкий батистовый платок, и в глазах у нее стояли слезы. — Хватит! Хватит!.. Прошу вас, прекратите это мучение!.. Так нельзя! Нельзя! Вы доводите девушку и меня своими словами до отчаяния! Разве это человечно?! Разве так можно поступать?! Как же все это страшно! Бедный ребенок! Как страшна ее судьба! Как же мы все беспомощны! Как же мне страшно, разве так можно?! Да если бы я только… Если бы мне… Почему я не могу?.. И с рыданиями она бросилась в объятия своей матери. Все снова окружили Лику Евгеньевну, бросаясь от нее к девочке, уже сухо рыдавшей в платье Веры, и той стало так отвратительно, так пусто на душе, когда она вдруг поняла, что ничего решаться не будет, что все это только маскарад в отсутствии самой Анны Михайловны, что все собравшиеся хотели лишь красивых слов, но не дела, а девочка, возможно, в них вызывала только страх, но не из-за своей судьбы, а страх того, что их мысли и бессилие станут явными. Она мельком наткнулась на серьезный взгляд Николая Платоновича и вспомнила его слова про чудовищные поступки; это стало последней каплей. — Довольно, хватит! Прекратите эту истерику немедленно! — когда уже слезы начали перемешиваться с припадочным смехом, Вера встала со своего места посадила девочку на скамью, где сидела сама. — Разве вам самим не отвратителен этот спектакль? Все говорите, говорите, жалеете ребенка, а на действия силы не находите, потому что боитесь! Потому что неприятно, не так ли? Хорошее же участие принимает общество моей матушки в ее отсутствие! — Вы, что же, собираетесь нас поучать, Вера Дмитриевна, — холодно воззрилась на нее Варвара Петровна. — Или же станете осуждать милую Лику за ее искреннее сочувствие к девочке? — Я не намерена давать вам ответ, Варвара Петровна. Слова нынче имеют малое значение. — Николай Платонович, скажите свое веское слово! — Не намерен, — отозвался он, пристально смотря на Веру. — так как согласен с графиней Тоцкой. Он, может быть, проверял ее, может быть, следил за ее спокойствием, таким натужным, что Вере самой становилось тошно, он впервые назвал ее по фамилии, но все это было не важно. Вера поискала Леночку и нашла ее, спрятавшуюся за Зинаидой Михайловной. Она смотрела на Феню с таким искренним участием, что старше сестре захотелось прижать младшую к себе и не отпускать от себя никогда. Она поманила ее к себе рукой, та сразу же подошла. Не заботясь, что на них уставились все, Вера наклонилась к Леночке и негромко заговорила: — Милая, помнишь, дедушка нам рассказывал про таких бедных детей, что у них нет своего дома, и они даже в институте не могу быть устроены? — Лена кивнула, смотря на девочку. — Так вот, Феня одна из тех, про кого ты все время слушала. — И мы должны ей помочь? — не стесняясь, спросила Лена. — Да, милая. Потому что, кроме нас, никто этого не сделает, а девочке опасно оставаться там, откуда она пришла. — Эти устрицы, — презрительно фыркнула младшая в сторону блестяще одетых дам. — все равно ничего не сделали бы! — Скорее всего. Понимаешь, какое-то время ей нужно будет пожить у нас в доме. — Здесь? — Да. А потом она уедет в Петербург, в теплый дом, где ее больше никто не тронет. Но несколько дней она поживет с нами, и тебе нужно будет не бояться ее… — Но Лена ее перебила. — Вера, что ты разговариваешь со мной, как с маленькой? Я все понимаю, — она важно подняла голову и прошагала к Фене. Потом нерешительно остановилась и протянула руку. Несчастная девочка во все глаза смотрела на красивую барышню, не смея ответить, и тогда Леночка сама взяла и потянула ее осторожно за рукав. — Пойдем со мной, — степенно она потащила ее в дом. — я тебе куклу покажу. И дом настоящий. Все облегченно засмеялись, когда девочки скрылись из виду за компанию с бдительной Дуней, но Вера отступать далее была не намерена. — Зинаида Михайловна, вы не возражаете? — баронесса только обиженно фыркнула и стукнула тростью. — Очень хорошо. Фредерик, — позвала она шурина; тот что-то увлеченно обсуждал с Оболенскими и Львовым и не переставал вытирать глаза — он был очень сентиментальным. — Фредерик! Тот бросился к ней со всех ног, обнимая и плача у нее на плече, задыхаясь. — Вера, mein Glück! Danke, meine Liebe, danke, dass ich nicht von Menschen enttäuscht bin, wie kann ich dir helfen?! Wie?! («Вера, счастье мое! Спасибо тебе, моя дорогая, спасибо тебе за то, что я не разочаровался в людях, как я могу тебе помочь?! Как?!») — Фредерик, когда ты возвращаешься обратно? — Zurück? О, я не знать! Не знать! Мой баронесс, — кинулся он к Зинаиде Михайловне, но та развернула его обратно к Вере. — Лидочька без меня так тосковать, особенно, с вашей сестра! Ой, — хлопнул он себя по губам. — что я такое говорить! — Послезавтра ты поедешь? — пыталась выпытать у него Вера, но тот, от волнения совсем позабыв русский, только вертел головой. — Фредерик! — Ja! — Ты завтра… Да что же ты будешь делать, — выругалась Вера и опомнилась, только когда заметила улыбку Львова. — Поезд, Фредерик, Боже мой, как же будет поезд! — Zug, — отозвался Львов. — Благодарю. Фредерик! — Frederick, man fragt dich, wann du nach St. Petersburg gehst und worauf? («Фредерик, тебя спрашивают, когда ты поедешь в Петербург и на чем?») — вступил в разговор Львов и чуть потряс барона за руку. — Frederick, kommst du vor Wien nach Hause? («Фредерик, перед Веной ты заедешь домой?») — продолжала Вера. — Ja, natürlich! Ich habe die Mädchen, Mita und Lida so sehr vermisst! («Да, разумеется! Я так соскучился по девочкам, Мите и Лиде!») — Dann bringst du das Mädchen mit und bringst es zu uns nach Hause, ich werde Lida und Mom warnen. Sie wird nichts kaufen müssen, ich werde mich um alles kümmern und über alles telegrafiere ich. («Тогда ты возьмешь с собой эту девочку и привезешь ее к нам домой, я предупрежу Лиду и маму. Ничего покупать ей не нужно будет, я обо всем позабочусь, и обо всем телеграфирую.») — Хорошо, хорошо, gut, — закивал головой Фредерик. — а что есть дальше? — Об этом я подумаю позже, — Вера вдруг почувствовала, как голова у нее налилась тяжестью, и она потерла виски. — Сначала, главное, увезти ее отсюда. — Это на расходы, — Николай Платонович вдруг достал из кармана чек и махнул рукой, зная, что Вера скажет. — Не вздумайте спорить, вы тверды, как скала, Вера Дмитриевна, но я таков же. — Что ж, хорошо. Благодарю. — Теперь что касается девочки. — засунув руки в карманы, Львов прошелся по веранде. Вера вглядывалась в его лицо, стараясь найти подтверждение тому, что ему было все равно, однако не находила. — Пока наш с вами план не претворен в жизнь, ее судьбу надо как-то устраивать. — Я думаю об этом. — Как и я. — просто сказал Николай Платонович. — Мой очень хороший друг и друг Сергея Михайловича держит приют, в котором часто видят вашего дедушку. Вера знала, о каком месте говорил Львов — приют под патронажем Ее Высочества был одним из лучших мест в Петербурге, но потому и всегда недоступным. — Он переполнен, туда нельзя никого определить. — Я взял на себя смелость это сделать, и если вы согласитесь, Феню сразу же поместят туда. Можете не волноваться, место чистое и безукоризненное. Вера колебалась. — Я бы хотела, чтобы она была у меня на глазах. — Она и будет, — успокаивающе проронил Львов. — просто кто же знает, что с ней делали в том ателье? Сможете ли вы справиться с последствиями той тирании? — Вера покачала головой. — Вот, и я тоже не смогу. А после приюта вы возьмете ее к себе в дом. — Спасибо вам. — с той душевностью, которой она сама не ожидала от себя, вдруг сказала Вера. — Спасибо. — Пока что еще не за что благодарить, поверьте. О, Зинаида Михайловна, — он поклонился за ее спиной баронессе, и Вера обернулась. Она не могла с точностью определить выражение ее лица, но что-то в нем Веру насторожило, будто Зинаида Михайловна пыталась бороться с мыслями и чувствами, однако борьба проходила вовсе не в ее пользу. Не могло быть того, чтобы она не одобрила идею Веры, не с ее привычками и теми принципами, которые она всегда внушала своей племяннице; тут было что-то другое. — Тетушка? — позвала ее Вера; та обернулась. — Да? — Вы не одобряете мою идею? — баронесса молчала, и Вера затараторила, боясь своих мыслей. — Но разве они?.. — Не замучили бы ее? — перебила ее баронесса. — И не бросили? Конечно. Все обязательно закончилось обычным пустословием. — И разве я не должна была, — но она снова не договорила. — Взять девочку на свои поруки? Тебя к этому никто не принуждал, но ты поступила так, как должен быть поступить порядочный человек. — И все равно вы мною недовольны. — заключила Вера. — Не тобою, моя дорогая, тут дело в другом. — В чем же? — Вера, — каким-то непривычным тоном начала баронесса. — я не больше тебя уважаю эту группу напыщенных глупцов, которые думают, что они совершают ужасно благотворительные дела, в Петербурге держится все только на влиянии Анны, здесь же все в таком положении, что смотреть стыдно. — Так в чем же моя вина? — Они не знают другой жизни, Вера. И мы не можем возлагать на себя право учить их жизни. — Только потому, что я моложе их? — Это касается и меня. Ведь мы с тобой впадаем в гордыню, Верочка, а это очень нехорошо. — Вера задохнулась от возмущения, но баронесса продолжала. — Разве тебя не переполняло чувство превосходства над всей этой толпой, такой невежественной и лицемерной? Разве не было приятно сознавать, что ты отличаешься от них, такая чистая и хорошая? — Ну, тетушка, — выдохнула Вера и взмахнула руками, желая что-то показать, но те повисли безвольно вдоль ее платья. — От вас я никак этого не ожидала. — И ты имеешь на это право, душа моя, но только по той причине, что тебя так воспитали. Твой отец прививал тебе мысль, что следует всегда помнить о тех, кто обездолен, Анна всегда была примером милосердия, дедушка и вовсе таскал тебя по самым жалким лачугам, чего я не одобряла, кстати говоря, никогда. Тебе выпал шанс быть и правда отличной от этого общества, нести свет, но нельзя задирать нос кверху, думая, что мы лучше их. — Я? Я задираю нос? — она едва верила в то, что слышала. — Вера, пойми, — толковала Зинаида Михайловна. — ты имеешь право так думать, ту не о чем спорить, но нельзя, к сожалению, винить их за то, что у них нет сердца. Ты же не станешь кричать на человека без ноги, что он слишком медленно передвигается, разве не так? — По вашему представлению я выхожу ничем не лучше Ольги. — Ангел мой, я вовсе не об этом говорю! — всплеснула руками баронесса и приобняла Веру, но та застыла. — Я лишь говорю, что нельзя порицать всерьез тех, кто живет не всерьез! — Нет, тетушка, вы сказали, что у меня есть гордыня, что я возвышаюсь, смотря на их беспомощность! Только вот разница есть между теми, у кого нет ноги, и у кого нет сердца! Первые только себе могут навредить, их нужно от мира спасать, а от вторых-то как раз мир! — Вера! — И если вы думаете, что это только рисовка, то мне очень жаль! — Верочка! — Я пойду погуляю. — пробурчала Вера, пробираясь мимо баронессы. — Куда ты пойдешь? — К воде. Она быстро прошла мимо Оболенского и Львова, стоявших у перил веранды и, вероятно, слышавших весь разговор; она что-то говорила про себя, ругалась, но ничего путного озвучить так и не могла. Она скакала по ступенькам, не думая о том, что нога может подвернуться, размахивала руками, не думая о равновесии, и только когда спускаясь легкомысленно по склизкой лестнице, Вера чуть не свалилась в ущелье, страх близкой гибели отрезвил ее и заставил остановиться. Морской воздух был не таким, какой она привыкла ощущать в поместье дедушки, рядом с Нижним Новгородом. Соленой запах моря раздражал ее, щипал гле-то в носу, опускаясь на грудь странными волнами; ее захлестнула тоска по Волге, по запаху сладковатой реки, по гулу далекого парохода, мелкой ряби у песчаной кромки. Ялта была прекрасна, красива, сказочна, но все-таки чужая. Вере здесь было неуютно, ее как бы все сковывало так же, как и в далеком детстве. Может быть, проживи она здесь год или два, снова привыкла и к чуть мрачноватой даче, и к черной полоске моря, и к забавным купательным кабинами, но сейчас ей все было чужим. Самое неприятное было то, что тетя говорила правду. Вера действительно считала себя лучше тех, на кого все привыкали равняться, кого все считали блестящими умами, надеждами России; от всего этого она презрительно отмахивалась и говорила, что настоящей жизни они и знать-то не знали, а вот дедушка! Вот, кто был настоящим надеждой и великим человеком! Она быстро привыкла к тому, что о настоящем положении дел ей было известно больше, чем кому-либо, и эта неприглядная правда заставила ее повзрослеть чуть раньше, но вот визит гордыни Вера как-то пропустила, и тем сильнее он был неприятен. Шаги сзади нее она уловила не сразу, но когда повернулась, совсем не удивилась фигуре Николая Платоновича, который меланхолично рассматривал песок и что-то чертил своей тростью. — Думаете, Зинаида Михайловна права? Он как бы чуть встрепенулся и не сразу посмотрел в ее сторону. Их разделяло приличное расстояние, однако он подошел к ней ненамного ближе, видимо, ценя ее же одиночество. Помолчав, он улыбнулся в той же манере, что Вера привыкла видеть обращенной к Сергею Михайловичу. — Баронесса по обыкновению часто бывает права. Однако и вы в этом достижении не отстаете. — Вы считаете, что все сделанное мной, это все из-за гордыни? Николай Платонович одним движением повернулся к ней и с привычным уже равнодушием прямо посмотрел на нее. Правда, теперь во взгляде было и то, что раздражило Веру в их первую встречу — что-то изучающее, будто она была занимательным объектом наблюдения. — Вера Дмитриевна, зачем вам мое мнение? Вопрос был коварным, но Веру он не смутил. — Желаю сравнить видение меня с двух сторон: со стороны человека, знающего меня всю жизнь, и со стороны того, кто видит меня второй или третий раз. — Вот оно что. — только и бросил Львов и вернулся к разглядыванию песка. — и на основе этого составить истинное мнение. — Хороший эксперимент, я полагаю. Что ж, если желаете знать мое мнение, да, — она повернулась и наткнулась на его взгляд. — но и нет. — Вера помотала головой и нахмурилась. Львов снова улыбнулся. — Знаете, когда я был еще вашего возраста, мне прочили хорошую карьеру демагога. — Очень точное определение. — В вас и правда играет гордыня, вы считаете себя выше и лучше тех, кто рядом с вами, но вы имеете на это право, потому что это правда. У вас не было иного выхода, как, впрочем, — он едва повернулся в сторону дома. — и у тех; просто вы обречены на то, чтобы следить за людскими горестями и невзгодами, стараться помочь, а они — чтобы не замечать подобного. К тому же ваша гордыня хоть и существует, однако все же дает и некоторые положительные плоды, их же ощущение превосходства не дает миру ничего. Главное, вам не пуститься в одно самолюбование, однако, по моему опыту, могу сказать, что вам это не сильно угрожает. Вера молчала, собираясь просить Львова о некой вещи. То, о чем она собиралась заговорить, не давалось ей с легкостью, напротив, в какой-то степени она наступала на горло своей гордости, но той было столько, что Вера уже могла в ней захлебнуться, поэтому без всяких сожалений она произнесла: — Я могу просить вас об одолжении? — Надеюсь, что выполню его. — Если вдруг вы сможете меня заметить такой, — она запнулась, но с беспощадность к себе продолжала. — такой глупой, скажите мне об этом. Львов усмехнулся и что-то начертил на песке; Вера успела уловить только что-то на французском. Волна поднялась и унесла за собой непонятные буквы в черную глубину. — Непременно. Надвигался вечер, и с ним же приходила тоска по дому и родным. Домой хотелось и не хотелось одновременно; она с трудом могла себе представить, что войдет в те стены, где было так хорошо без Ольги, и где теперь от ее присутствия все становилось каким-то неприятным. И в Ялте она была чужой, и в Петербург Вера уже не так рвалась. Хотелось к маме и отцу. Она даже не заметила, что самым грубым образом позволила прерваться разговору, однако Львов на это, кажется, не обратил никакого внимания. Они стояли молча у притихшей воды и смотрели куда-то, каждый в свою сторону. Не желая признаваться в том, что она бы еще дольше так простояла, Вера откашлялась. — Вы уезжаете? — Да, — кивнул он. — дела требуют моего присутствия, хотя я бы и остался тут. — он огляделся, и какая-то невиданная раньше мягкость разлилась по его лицу. — Дача вашей тети прекрасное место, чтобы скрыться от всех. — Желаете незаметности? — буркнула Вера. — Временами нестерпимо. Вы, я так полагаю, тоже уезжаете? — повернулся он к ней. — Да. — мрачность в ее голосе была слишком явной. — Мама прислала письмо, что настроение дома невозможное. Лида и Оля все время ссорятся, атмосфера ужасная, долго она их вдвоем не вытерпит. — Могу себе представить. Я буду в Петербурге, вероятно, как раз к именинам вашей сестры, — Вера вздрогнула, когда знакомый брегет снова прозвонил; на этот раз восемь часов. — поэтому, скорее всего, заберу племянника с собой, может быть, хоть это внесет сколько-то спокойствия. — Желаете наказать его службой или ссылкой в Самару? — угрюмо усмехнулась Вера. Львов коротко рассмеялся. — Поверьте, одно мое пребывание рядом с ним станет для Владимира уже пыткой. Так что, в неком роде вы будете отомщены. Вера покачала головой. — Я не желаю ему мести. — Простили его поступок? Она задумалась. А ведь и правда — простила ли она Владимира? Она не задумывалась об этом раньше, но теперь, когда возможности встречи была куда ощутимее, в сердце что-то закололо. Вера вспомнила, как часто в институте они размышляли о том, какая жизнь будет ждать их впереди, сколько чудесных планов они рисовали, сколько надежд рождалось у нее в голове, как ей хотелось стать примерной женой и матерью… Вера не знала, как изменилось ее лицо в этот момент, сколько мягкости на мгновение приоткрылось за маской привычной собранности и холодности; открылась та Вера, Верочка, которой Николай Платонович и не видел никогда, ведь ему предстала несколько угрюмая, чуть сутуловатая девушка с непроницаемым взглядом, за которым разглядеть хоть что-то было невозможно. А теперь такие перемены!.. Вероятно, она была и впрямь занимательным объектом для наблюдения; Вера встрепенулась. — Не могу с точностью вам это сказать, однако он меня теперь мало трогает, — слова она роняла неторопливо, обдуманно, чтобы не сказать чего-то лишнего. — его жизнь меня не заботит, но и зла ему не желаю. Нравится мне это или нет, но теперь он стал частью моей семьи, а насылать несчастье на моих близких, этого я вовсе не желаю. Пусть дальше прикрывается своими пустыми словами о том, что он дитя порока и подобной чепухой. — Это он вам сам так сказал? — живо повернулся к ней Львов. — Про порок? — Он писал об этом в одном из писем. — Вот же неблагодарный негодяй, — отрезал он и хлопнул рукой по карману. — Впрочем, откуда там взяться другому. — Я не знаю, что он имел в виду. — Вам незнакома эта история? Он не рассказывал вам? — Нет, все изъясняются только какими-то загадками. — Очень мило. И Сережа тоже не упоминал об этом? — Мы не в таких отношениях с Сергеем Михайловичем, чтобы он упоминал о своих семейных тайнах. — холодно произнесла Вера. — Я понимаю, однако же вы собирались войти в его семью, стать женой его племянника, к тому же вы не из тех, кто будет говорить об этом на каждом углу. — Мерси. — Вот что, — Львов помолчал, а потом резко ткнул тростью в песок и сделал шаг вперед; сама того не желая, она пристроилась к его шагу. — Вера Дмитриевна, тайна это не моя, а Сергея, однако, если я его уговорю, он расскажет вам сам, если же не сам, то я напишу вам письмо. — Благодарю. Они неспеша шли по песчаному берегу, плоские подошвы ее туфель свободно опирались на песок, и Вера порадовалась, что не обула нарядную пару на высоком каблуке, на котором она всегда раскачивалась из стороны в сторону. Набежал ветер, предвещавший грозу, и далекий раскат грома послышался за темными скалами. — Вы теперь к тетушке? Вас проводить? — Не стоит, — мотнула головой Вера. — Нас ждет сложный разговор. — Будете защищать свое доброе имя? — Напротив, иду виниться. Ведь повинную голову не секут? — Именно так. — усмехнулся Львов, а потом что-то искреннее показалось у него в глазах. — У вас очень хорошая семья, Вера Дмитриевна, в ней отдыхает душа. — Что же, очень рада, в нашем доме вы всегда желанный гость. Отец и мама очень любят ваше общество. — Вера ничего не знала об этом человеке — женат ли он, есть ли у него дети, а потому осторожно наступила на опасную почву. — Надеюсь, в вашей семьей вас не досчитываются, когда тетушка вас крадет на столько дней к себе в царство. — Нет, не досчитываются, — легко не согласился Львов. — от того, что семьи у меня нет. Он с такой простотой сказал это, что Вера почувствовала, как ей стало неудобно и неприятно. Она не могла себя представить без своей семьи, выросшая в ней, как в парнике, она оттого и относилась к Владимиру и Кате с особенной нежностью, потому что они не знали ни родительской ласки, ни любви. — Прошу прощения. — Не стоит, вам не за что извиняться, вы не могли знать об этом, да и никто не знает, в сущности. Вера понимала, что стоило заговорить о чем-то другом, продолжение могло быть неприличным, и кто знал, не смутился бы Николай Платонович своего неожиданного откровения, и во что оно могло преобразоваться, но Вера продолжала, ведь она так мало знала об этом человеке. — Я не хочу лезть в душу, но что-то страшное, — он ее прервал. — Нет, никакой греческой трагедии не было, обычные обстоятельства. Так случилось, Вера Дмитриевна, что с раннего детства я был заброшен в семью Сережи, где и воспитывался под руководством его отца, моего дяди, правда, очень дальнего. — Тогда, вероятнее всего, вы, как никто другой, должны были понимать Владимира. — Конечно, — отозвался он. — и никогда не мог взять в толк, как он мог отвечать на радушие Сергея такой грубостью. То обстоятельство, — он на секунду прервался, но после начал снова. — никак не могло повлиять на его отношение к собственному дяде. Я полагал, что Сережа его разбаловал, видимо, руководствуясь своими воспоминаниями из детства. — Разве отец Сергея Михайловича плохо к нему относился? — О, нет, наоборот, однако Сережа полагает, что Михаил Федорович был неоправданно жестким по отношению ко мне. — Это так? — Было бы странно ожидать другого отношения к тому, кто был закинут в семью просто так. Я же благодарен своему дяде и тому, что он полагал, будто из меня ничто ничего не выйдет. Возможно, именно из желания доказать обратное, я и совершал все то, что совершал. Может, его методы и были неправильными, но итог их говорит сам за себя. Вера боролась с тем, чтобы воскликнуть: «Но это же несправедливо!» Со слов Владимира он немало знала о Михаиле Федоровиче, и он говорил, что его дедушка всегда был милым и добрым, однако своих родственников недолюбливал, делая исключения только для своих сыновей, и Веру каждый раз возмущали эти слова. Владимир о подобном говорил с чувством превосходства — его тоже выделяли, — но Вера подобного не принимала. Однако знала она и то, что слов сочувствия Львов бы не потерпел, как не потерпела бы их и она. Оставалось говорить самое страшное — то, что она думала о нем на самом деле. — Вы многого добились, Николай Платонович, но самое главное, что в свете вам и слова сказать не смеют. — Ваша неразгаданная мечта? — глаза его смеялись. — Да. — пораздумав, она все же решилась на то, что хотелось сказать ей с сегодняшнего вечера. — Я долгое время сопротивлялась этому, да и сейчас, откровенно говоря, не оставляю этих попыток, однако такого уважения, как к вам, я никогда не испытывала ни к кому. Вращаться в таком обществе, знаться с такими людьми, владеть, прошу прощения за пошлость, несметными капиталами, и не скатиться в вульгарность, не отдавать своих фраков крестьянам, — его смех раздался над спокойной гладью чуть глуховато; Вера сама с трудом сдержала улыбку. — это нужно либо быть очень циничным человеком, либо знающим и сочувствующим. — Либо же соединять и то, и другое. — В равном соотношении. — Бесспорно. Благодарю вас, Вера Дмитриевна, приятно слышать искренние слова. — Можете не сомневаться в их правдивости. Вера очень любила Сергея Михайловича, но впервые она встретила такого человека, который, не боясь осуждения, поступал так, как сам считал нужным и не стеснялся обличать человеческие пороки. При этом делал он это аккуратно, не так, как Вера, которая сломя голову обличала всех и вся в их недостатках, что вызывало, разумеется, обратную реакцию. Нет, он… — Вы как-то так незаметно их ругаете, — расстроенно вздохнула она. — так, что создается впечатление, словно вы над всеми смеетесь, а я… — она махнула рукой. — Ну, вы более откровенны. — Я глупа, и этим все сказано. — Если вы думаете, что я стану поддерживать ваше самобичевание, то ошибаетесь — не стану, — лаконично прервал ее Львов и похлопал себя по карманам. — К тому же я, кажется, вижу вашу тетушку… Да где же они? Вера не успела спросить, что конкретно потерял Львов, а повернулась в сторону — с горы действительно спускалась баронесса, что-то недовольно ворча себе под нос. — Насилу тебя нашла, — пробормотала она, стряхивая с плеч Веры налетевший песок. — Ну-ка пойдем домой, душа моя, а то поздно уже. И ты, Николай, пойдем, у тебя поезд. — Да где же они? — все продолжал что-то искать Львов. — Куда я их дел?! — Да что ты потерял-то? — Зинаида Михайловна, — в крайнем изумлении посмотрел на нее Николай Платонович. — Я, кажется, у вас оставил очки.