Обречённый посёлок

Вот живёшь в посёлке и думаешь, и думаешь. Думаешь обо всём, что ни есть и ни пить : о том, об этом, о томе, о втором, третьем, надцатом томе томных скитаний Тома Скита, и о своих собственных думаешь, и думаешь всё, и всё одно, второе, шестое, всё плакать хочется. Везёт тем, кто не думает, но не везёт тем, кто не жил в посёлке. А я вот жил, и видел, как прочие жили. Со своими выразительными очками я весьма в первый свой приезд в посёлок выделялся среди его жителей, у которых выразительных очков не было, но были выразительные очи, которые по природе сложения своих букв не далеко запытались от очков. И везде-то я находил какие-то истории, химии, физики, о, я видел физиков, химиков видел здесь с историями. И, наверное, самым историйным из встреченных мной в посёлке был Мольиско, мой дружище Мольиско. Он жил в посёлке меньше остальных встреченных мной здесь, но с ними я с первым познакомился, отчего Мольиско и сумел стать в очках и очах моих самым историйным. Рассказывал он правда много всего, этого не отнять, вот как сейчас помню, рассказывал много. И с таким чувством он, Мольиско, делал это, что невозможно было не плакать. Мой Мольиско, мой Мольиско! Вот как сейчас помню, в первую нашу встречу на рыжей, как взмокшая лошака, дороге между сосновым леском и сосновым леском Мольиско было звонких нананадцать лет. Нананадцать лет – отличный возраст, который на то и отличный, чтобы в него, пока ты его живёшь, отличиться как можно ярче, сильнее и даже ужаснее. И Мольиско отличался, но отличался не тем, чем обыкновенно отличаются, а всегда своими какими-то чертами и чертями. И он рассказывал мне про это, а я запоминал, как запоминают только самое нужное, то, которое вспомнишь не по случайности, а по случаю, и тебе это обязательно пригодится, обязательно. Мольиско рассказывал о себе так, что я не мог ворваться, пусть даже и хотел порой этого очень, хотел так, что сил не было терпеть и хотелось плакать, со своим прозаическим отступлением в его речь, что как речь Выв, текущий рядом с рыжей, как взмокшая лошака, дорогой и сосновым леском, была бурной и неукротимой. И откуда в Мольиско было столько сил для разговора? Ведь говорил, говорил, рассказывал мой Мольиско, мой рахитный, ракитный тощик Мольиско о себе без устали, узолота и уплатины. Про уплатину, кстати, Мольиско тоже мне рассказывал, и это был замечательный, отличный, отличительный случай, один из самых ярких, сильных и даже ужасных случаев отличения Мольиско. Случился тот случай с уплатиной незадолго, совсем близко, я бы сказал, к нашему знакомству с Мольиско. Тогда Мольиско вот-вот, только-только, лишь исполнилось нананадцать лет. Тогда, в этот отличный возраст, Мольиско впервые ярко, сильно и даже ужасно отличился. Вскоре за этим нас свела рыжая, как взмокшая лошака, дорога между сосновым леском и сосновым леском, воспоминания были свежи, головы горячи, грачи прозрачные грачи, далеко это было от домика из камушков, томно мы скитались, жарко, долго, и это был отличный повод для Мольиско рассказать мне про отличение своё в недавнем случае с уплатиной. Вот как сейчас помню, рассказывал мне Мольиско про это, и я слушал, и думал, и думал, и плакать хотелось мне, а всё слушал... Мольиско говорил, говорил про то, как хотелось ему, и так хотелось сильно, что сил не было терпеть и хотелось плакать, принести к себе в дом, а у него дом не из камушков, а из зерёбы, а по соседству с ним живёт некто по имени Вараввар, по слухам слепой и до бессмыслия туманный, немного каригмы. Из лепестков, из ягод, из корней делают все, кому не лень, каригму, но самая лучшая – так мне рассказывал мой Мольиско, вот точно помню – самая лучшая каригма делается на истоке Выва кем-то с именем Гаёл. Я сам, признаюсь, каригму не пробовал, но Мольиско с его рассказом верил совершенно. Столько чувства там было! Мольиско говорил, что он очень долго пытался к истоку Выва, пытался и всё же допытался. Так до бессмыслия далеко это было, и думал Мольиско : вот допытался же сюда Гаёл! Встретил Гаёла там Мольиско, так рассказывал мне Мольиско, вот как сегодня было, помню, каригму Мольиско требует, а Гаёл требует уплатину за каригму. И тогда, Мольиско мне точно про это рассказывал, Мольиско вспомнил, что не припытал с собой сюда, к истоку Выва, уплатину. И вышло ему уплатину за каригму выискивать, выдёргивать, вытаскивать из каких-то близлежащих и близстоящих подколенных средств. А дальше я, не поверите, попросил Мольиско, моего Мольиско, не рассказывать мне то, что случилось после, какое такое подколенное средство он нашёл для уплатину Гаёлу за каригму. Так и было, вот как сейчас помню, было. Не поверите, но я всё же ворвался в бурную и неукротимую, как речь Выв, речь Мольиско о случае с уплатиной, ибо так страшно мне стало тогда, что плакать хотелось, и до сих пор, как вспомню этот рассказ Мольиско, как подумаю о нём, так и хочется плакать мне. Ведь это хоть и яркий, сильный случай отличения, а всё же очень ужасный – забыть уплатину за каригму и выкручиваться, вывинчиваться, выскребаться из этой безобразилии подколенными средствами. Вот и не знаю до сих пор, чем там всё у моего Мольиско и Гаёла на истоке Выва кончилось, страшно, беспросветно. Будь я в такой ситуации, так я бы, трус, признаюсь, не нашёл бы подколенного средства уплатины, и задрожал бы, и согнулся, и задрипался бы весь там же, на месте, у истока Выва, как облитый ведяной лодой лесостепной челук или как наученные жестокой и страшной ответственности лесостепные ныи. И не писал бы сейчас ничего, и не восхищался бы этим ярким, сильным, но очень ужасным случаем отличения моего Мольиско. Но я жив, и даже не планирую пока пытаться к истоку Выва за каригмой, и хоронить мне себя нечего.