По ту сторону врат: Мордрак

Лес, в который они забрались, был не тем, что рос на поверхности, под солнцем и дождями. Это был подземный лес, выросший в трещине между скальными пластами, где кристаллы в потолке горели тусклым, зеленоватым светом, как глаза змеи. Деревья — не из коры и древесины, а из черного камня, выщербленного временем, с ветвями, похожими на кости мертвых зверей. Между ними висела паутина, не из нитей, а из серебристого мха, колыхающегося от едва уловимого сквозняка. Воздух был прохладным, влажным, пахнущим гнилью и чем-то сладковатым — как будто земля здесь медленно разлагалась. Под ногами — не трава, а толстый слой пепла, оставшегося после древнего пожара, который, может, и не закончился до сих пор. В центре небольшой поляны, где земля была плотнее, они разбили лагерь. Костер горел тихо, синеватым пламенем — топили не дровами, а смолой из каменных корней. Рядом — повозка, снятая с колес, перевернутая, чтобы служить укрытием. На земле — спальные мешки, пару мешков с припасами, оружие, аккуратно сложенное. И тишина. Густая, как смола. Только шелест мха, треск костра и редкие шаги охраны. Каррен. Она лежала на скатанном плаще, укрытая чьей-то курткой. Ее лицо, бледное, как пепел, было спокойным. Глаза закрыты. Дыхание — ровное, но поверхностное. Она лежала так, будто ее тело забыло, как двигаться. И вдруг — вздох. Ее пальцы дрогнули. Потом — рука. Потом — веки. Медленно, как будто каждое движение давалось с усилием, она открыла глаза. Сначала увидела только свет: бледный, неестественный. Потом почувствовала запах. Знакомый. Маро. Его кожа, пот, запах железа и страха, который он пытался скрыть. Она почувствовала, как чья-то рука сжимает ее пальцы. — Ты проснулась! — выдохнул Маро. Его голос дрожал. — Слава всем святым, ты проснулась! Он схватил ее за руку, прижал к лицу. Его глаза блестели. Он был на грани слез. Он не спал. Не ел. Сидел рядом с ней все это время, как страж. — Тише ты, идиот! — рявкнул Талли, отрываясь от лука, который чинил. — Мы только что вырвались из лап пустотника, у меня нет стрел, и ты уже орешь, будто на праздник пришел! Здесь полно зверья, которое на звук бросается, как на горячее мясо! Маро опустил голову. Но не отпустил руку. — Просто… просто я рад, — пробормотал он. — Я думал, я тебя потерял… Каррен медленно села. Ее тело было слабым, как у младенца. Каждое движение давалось с усилием. Она огляделась. Увидела костер. Увидела Талли, с его лисьими ушами, прижатыми к голове. Увидела повозку. Увидела Леона. Он сидел у края лагеря, спиной к стволу каменного дерева, меч лежал на коленях. Его тело было изранено, но лицо выражало спокойствие. Глаза — желтые — смотрели в огонь.             — Что… что произошло? — прошептала она. Она посмотрела на Леона. — Кто это? — Это он нас спас, — ответил Маро. — От того чудовища. Пустотника. Он знал, как его остановить. Не волнуйся, Каррен, с тобой все хорошо. Ты потеряла память после… я потом все объясню тебе. Каррен посмотрела на Леона. Попыталась улыбнуться. Слабо, но с теплом. Леон не ответил, не улыбнулся в ответ, не кивнул. Просто смотрел, как будто ее и не было. Тогда Каррен опустила взгляд. Улыбка исчезла. Потом ее глаза скользнули по лагерю. Видела костер. Видела деревья. Видела Талли. Видела Маро. А потом заметила «его». Велик лежал на земле, на втором спальнике. Его лицо было бледным. На плечах — остатки от пепельных следов. Те же, что были у нее. Его дыхание было ровным, но слишком глубоким. — А это кто? — спросила она. — Я… я его не узнаю. В ответ — тишина. Талли не ответил. Только посмотрел на Маро. Взгляд его был тяжелый. Маро сжал губы. Он хотел сказать. Но не мог. Не знал, как. Как сказать, что это тот, кто бросился на пустотника? Что это тот, кто принял удар на себя?             — Его тоже коснулся пустотник, — сказал он. Голос был ровным, без жалости. — Я убил чудовище сразу, но связь успела укрепиться. Он теперь в таком же состоянии, в котором была ты. Мечник потерял сознание. Память… возможно тоже. Ему понадобится время. Много времени. Леон не стал говорить, что Велик, может, вообще не проснется. Но этих слов уже не требовалось. Каррен замерла. Ее пальцы сжались. Глаза почти мгновенно наполнились слезами. Не от боли, не от вины, не от осознания. Она не знала этого человека. Но почему-то слезы наворачивались без ее желания. Будто она знала, что это из-за нее он пошел на это. Что это из-за нее он теперь лежит, как мертвый. — Я… я не помню его, — прошептала она. — Но… Почему мне больно? Каррен опустила глаза. Внутри все сжалось. Она не помнила Велика. Не помнила его лица, его голоса, его руки, которые, казалось, держали ее тысячу раз. Но в груди — как будто пустота, которую она не могла заполнить. Что-то было сломано. Что-то важное. Как будто сердце билось, но не узнавало. Она опустила голову. Ей стало не по себе. Как будто ее душа снова начала проваливаться в пустоту. Маро, видя ее слезы, инстинктивно потянулся к ней. Хотел сказать, что все будет хорошо, что Велик проснется, что они вернут его память, что они вернут все. Маро протянул ей руку. Медленно, осторожно. Хотел прикоснуться к Каррен, обнять ее, прижать к себе, как будто одним только прикосновением можно было остановить боль, которая сжимала ее изнутри. Но когда его рука коснулась ее плеча — она слегка отстранилась. Не резко, не грубо…. Просто отодвинулась. Ее пальцы сжались в кулаки, лежащие на коленях. Глаза были опущены. — Не надо, — прошептала она. — Просто… не надо. Маро опустил руку. Его лицо исказилось. Он не знал, что хуже — видеть ее без сознания или видеть ее живой, но чужой. — Он проснется, — сказал Маро. Голос дрожал, но он пытался звучать уверенно. — Ты же проснулась. Значит, и он проснется. Просто… нужно время. Мы далеко от того поля. Мы в безопасности. Самое страшное позади. Но Каррен не перестала плакать. Слезы текли тихо, без всхлипов. Только блестящие капли, падающие на колени. Она смотрела на Велика. На его бледное лицо. На пепельные следы на его плечах. И не могла понять, почему ее душа кричит, когда она смотрит на этого незнакомца. Леон смотрел на них. С того края лагеря, где сидел у каменного ствола. Его желтые глаза не отрывались от Маро, от его попыток утешить, от его дрожащих рук, от его беспомощных слов. Он не чувствовал жалости. Не чувствовал отвращения. Вообще ничего. Он просто наблюдал, как будто изучал, как люди ведут себя, когда теряют тех, кого не хотели потерять. Талли, сидевший у костра, чинил лук. Его лисьи уши дернулись. Он посмотрел на Леона. — Хочешь знать, почему она начала плакать? — спросил он. Леон не отвел взгляд от пары. — Нет, — сказал он. — Это не важно. Он достал кулон. Из-под рубашки. Деревянный. С вырезанной кошачьей лапкой. Положил на ладонь. — Важно это. Почему вы носите этот знак? Кто вы такие? И что он значит? Талли хмыкнул. — Ну да. Ты — пустой. Тебе все равно, кто за кого плачет. Кто кого любит. Кто кого ненавидит. Талли отложил лук. Посмотрел Леону прямо в глаза. — Но ты хочешь знать, кто мы, — сказал он. — Почему мы носим эти знаки. Ты хочешь знать, что за символ у тебя на кулоне. Значит, ты будешь слушать. Не потому что хочешь, а потому что должен. Потому что ты теперь часть этого, хочешь ты того или нет. — Обязательно? — спросил Леон. — Обязательно, — ответил Талли. — Потому что ты спас ее. А Велик… он не просто лидер. Он не просто мечник. Он сделал паузу. Посмотрел на Велика. На его пепельные следы. На его тяжелое дыхание. — Потом я расскажу кто мы. Откуда. И зачем мы идем в «Убежище Шута». Леон кивнул. Медленно. Спокойно. Он опустил кулон обратно под рубашку. Подтянулся ближе к костру. Сел. Меч положил рядом. Глаза — на Талли. Он был готов слушать. Талли сидел у костра, его лисьи уши чуть дрожали, ловя каждый шорох в темноте леса. Он не смотрел на Леона. Смотрел в огонь. В синеватое пламя, которое едва освещало его лицо, придавая ему оттенок старого серебра. Он молчал долго. Не потому что боялся. А потому что вспоминал. — «Белые лапки»… — начал он. Голос стал тише, не таким резким, как раньше. — Так и называется организация, которой мы принадлежим. Он сделал паузу. Провел пальцем по тетиве лука. — Если коротко — это сеть приютов. Для сирот. Для детей, которых выбросили, как мусор. Их основала та, кого все зовут «Мисс Вайт». Говорят, и она была такой. Сиротой. Какой-то «добрый человек» спас ее в детстве, а она решила, что будет такой же для других, мол, будет светом в этом темном мире. Ну… Это так говорят. Он сделал паузу. Посмотрел на Каррен. На ее бледное лицо. — Каррен и Маро… они встретились в приюте лет в четырнадцать, может, в пятнадцать. Не помню точно. Но с тех пор — как будто всегда были вместе. Мало кто говорит о том, что было до приюта. А я не спрашиваю. Потому что знаю — если бы они захотели рассказать, сказали бы. А они молчат. Значит, было тяжело. Если человек молчит — значит, он еще не готов, и лучше не копать. Он перевел взгляд на Маро. Тот сидел, держа Каррен за руку, не отпуская, даже когда она отстранилась. — Каррен… ее гнали отовсюду. Отбирали еду. Били. Плевали. Потому что она — демоноид. Потому что у нее синеватая кожа, рога, и уши как у летучей мыши. Потому что у нее глаза, как у твари. А в приют попала… Ее просто выбросили у ворот приюта, как мусор. Он замолчал. Потом добавил: — И тогда появился Маро. Он сказал… — Талли усмехнулся, — он сказал что-то дурацкое. Что-то вроде: «Твои глаза не ужасные. Просто красные, как у вишни. Красиво». И все. Просто сказал, и больше не отходил от нее. С тех пор — неразлучны. Как брат и сестра. Он посмотрел на Леона. — Или как лучшие друзья. Только… — он посмотрел на Маро, — он хотел быть для нее кем-то больше. Только он слишком неуклюжий, чтобы это показать. Упрямый, как осел. Целеустремленный, как голодный волк. Но добрый. А она… она — тихая. Даже слишком тихая. А еще Каррен чувствует боль. Не свою. Боль других. Как будто слышит, как сердца разрываются. Она — прирожденная целительница, и приют это увидел, начал учить. Талли выпрямился. Голос стал тверже. — Потому что «Белые лапки» — это не просто приюты. Это еще и школы. Их учили жить. Учили выживать. Одних — бою. Других — лекарскому делу. Третьих — разведке. Чтобы потом они были полезны: городу, «Убежищу Шута», и самим «Белым Лапкам». Чтобы отдать долг. Чтобы стать кем-то, а не просто выжить. Леон сидел напротив и внимательно слушал. Его желтые глаза, светящиеся в полумраке леса, были устремлены на Талли. Огонь костра отбрасывал на его лицо дрожащие тени. Он не шевелился. И наконец подал голос, ровный и лишенный эмоций: — А когда пришел Велик? Талли усмехнулся. Не злобно. С горечью. Он покачал головой, как будто Леон только что пропустил целую поэму и даже не спросил, о чем она была. — Пропустил всю их историю, а теперь прыгаешь к концу? — бросил он. — Ну ладно. Велик пришел позже. Когда мы уже подросли. Когда приют стал не просто школой, а настоящим домом. Он появился как гость… Он сделал паузу. Посмотрел на Велика, лежащего без движения у костра. На его пепельные следы. На его бледное лицо. — Говорят, он был солдатом из Астера. Тем самым, который воюет с нашим Хиденом. Но Велик дезертировал. На сколько я помню, ему приказали казнить невинных детей, а он не смог исполнить приказ. Бросил меч, ушел из армии, и пришел к «Белым Лапкам». Говорил, что ищет покаяния, что хочет защитить тех, кого не смог спасти. Может, врал, а может и нет. Но он стал тренером. Наставником. Учил нас держать меч. Учил не убивать без причины. Учил… справляться со страхами. Леон молчал. Потом спросил: — Как он связан с Каррен? Талли посмотрел на него. Прищурился. Его лисьи уши чуть дернулись. — Пустой вдруг заинтересовался судьбой двух людей? Или мне показалось? — спросил он. — Ладно. Раз уж ты спрашиваешь… Он откинулся назад, оперся на лук. — Постепенно… он начал сближаться с ней. Ну, знаешь… не кричал об этом на весь приют, не дарил цветы, не целовался у всех на виду. Он ведь старше ее почти на десять лет. Но… видно было. Иногда они уходили к реке. Сидели там на камнях, держались за руки, разговаривали. Но тихо, как будто боялись, что кто-то услышит. Я знаю это… потому что видел. Меня учили разведке. Проникать в тень: следить и слушать. А Маро… он не знал. И, может, лучше так. Потому что он… он бы не выдержал. Маро, сидевший рядом с Каррен, напрягся, когда услышал свое имя в рассказе Талли. Его лицо исказилось, но он не разобрал слов из рассказа. Только сжал ее руку сильнее. Леон посмотрел на него. Потом на Каррен. На ее закрытые, заплаканные глаза. На ее синюю кожу. — Я не знаю, что значит «сближаться», — сказал он. — Не понимаю о чем ты. Талли посмотрел на него. Долго. Словно пытался увидеть, что скрыто за желтыми глазами. — Неудивительно, — сказал он. — Ты ведь не знаешь, что значит «терять». Ты не знаешь, что значит «любить». Вряд ли тебе приходилось хоть раз плакать над телом того, кого, возможно, уже не вернуть. Вряд ли ты держал кого-то, кто умирал, и говорил: «останься», хотя знал, что он не услышит. А он — держал. И говорил. И плакал. И теперь он лежит там, как мертвый. А она… не помнит его. И это, пустой… это хуже смерти. Леон сидел, не шевелясь, его желтые глаза, отражающие синеватое пламя костра, были устремлены на Талли. Воздух в лесу был густым, пропитанным запахом гниющей коры и влаги, но он его не чувствовал. Он чувствовал только слова, вонзившиеся в него, как нож. — Ты не прав, — сказал он. Голос был тихим, но ровным, как лезвие. Талли поднял бровь. Его лисьи уши дернулись вперед. Он даже отложил лук, чтобы посмотреть на Леона как следует. — Не прав? — переспросил он. — Серьезно? Неужели у пустого есть что-то, что заставило его чувствовать? Что? Или, может, кто? Леон не ответил сразу. Он смотрел в огонь. В пламя, которое не грело, а только отбрасывало тени. Его пальцы сжались на рукояти меча. Не от угрозы. От воспоминания. — Это был мой наставник, — сказал он. — Единственный, кого я знал дольше всех. Единственный, кто… не боялся меня. Он научил меня держать меч. Думать. Видеть. Он учил меня о тех, кто ходит по пустошам. О зверях. О пустотниках. О том, как выжить, когда внутри — ничего. Он замолчал. На мгновение. В его глазах мелькнуло что-то, что не было пустотой. Что-то темное. Глубокое. — Но в один день… — он начал, но не закончил. Просто покачал головой. Будто внутри него что-то щелкнуло. — Неважно. Это не имеет значения. Он поднял взгляд. На Талли. — А ты? Откуда ты знаешь все это про мечника и целительницу? Талли усмехнулся. Не злобно. С горечью. Он провел лапой по лицу, по шраму, тянущемуся от виска к подбородку. — Я тоже был в «Белых Лапках», — сказал он. — Только не как сирота. Я — изгнанник из своей общины. Мы жили в глубоких туннелях. Ели то, что добывали. Но когда мясо закончилось… они решили, что люди — тоже еда. Он помолчал. Его голос стал тише. — Я отказался. Сказал, что это не по-людски, что мы не звери, даже если наша шерсть твердить обратное. И меня выгнали. Хотя нет, не просто выгнали, а хотели порубить на мясо, чтобы «не пропадало». Повезло, что я бегаю быстрее, чем они раздумывают. Он посмотрел на Леона. — Меня подобрали «Белые Лапки». Не спрашивали, кто я. Не судили. Просто дали крышу, еду, образование. И я остался. Потому что… идти больше было некуда. Ну и конечно, там меня хотя бы не хотели съесть. Он взял лук. Проверил тетиву. Она была пуста. Как и его колчан. — Так что да. Я знаю. Потому что я — один из них. Леон кивнул, будто ему не нужно было больше объяснений. Потом посмотрел на Каррен, рядом с которой все еще сидел обеспокоенный Маро. — Неужели все так просто? — спросил он. — Целительница плачет… просто потому что полюбила мечника… и забыла его имя? Талли посмотрел на него. Не с презрением, но с жалостью. С сожалением, как на того, кто смотрит на огонь, но не чувствует жара. — Любовь — это не просто, — сказал он. — Это, может быть, самое сложное, что существует в мире. Ты не поймешь. Ты — пустой. Ты думаешь разумом. Ты действуешь так, как тебя учили. Ты не помнишь, как испытывать чувства. Ты не знаешь, что такое душа. А она… Он кивнул на Каррен, которая все еще сидела, опустив голову, ее пальцы дрожали, как будто пытаясь удержать что-то, что уже ушло. — Она, может, и потеряла память. Но она помнит. Не имя, не лицо, а сам факт, что любила. Что кто-то был важнее жизни. И это… это чувство бывает сильнее памяти. Оно остается, даже когда все остальное стирается. Поэтому она плачет. Потому что тот, кого она любила… он лежит там, как мертвый. И она боится, что, когда он проснется… он уже не будет тем самым. Или вообще не проснется. И тогда… она потеряет его… дважды. Леон молчал. Долго. Только кивнул. Один раз. Не как знак согласия. Как знак запоминания. — Я запомню это, — сказал он. — А что насчет моего кулона? Значит, я ношу вещь, принадлежащую приюту? Значит, я мог быть одним из сирот? Талли посмотрел на него. Потом на кулон, который Леон все это время держал на ладони. Деревянный. С вырезанной кошачьей лапкой. — Все может быть, — сказал Талли. — Но этот кулон… Я видел такие, но только у тех, кто был близок к Мисс Вайт. И даже у них… они были другими. Железные, литые, с печатью. А этот… — он присмотрелся, — он сделан вручную. Каждая линия — как будто кто-то резал его с чувством, не как символ, а как… подарок. Он поднял взгляд на Леона. — Откуда у тебя эта штука? Леон посмотрел на кулон, лежащий на его ладони. Дерево было потемневшим от времени, но лапка — четкая, будто только что вырезанная. Он провел по ней пальцем, будто пытался прочесть что-то, спрятанное в древесных волокнах. — Она была со мной с самого начала, — сказал он. — Возможно, даже до того, как я перестал что-либо помнить. Я не знаю, откуда она взялась. Я просто… не выпускаю ее. Не могу. Талли посмотрел на него. Потом на кулон. Его лисьи уши дернулись, как будто он услышал что-то, что не должно было быть сказано. — Ну тогда, Пустой, тебе следует просто спросить саму Мисс Вайт, — бросил он. В голосе — сарказм, а на губах — легкая усмешка. — Приди, постучи в ее дверь, скажи: «Здравствуйте, я, возможно, ваш воспитанник, но не помню вас, зато у меня есть кулон. Вы не против, если я задам пару вопросов?» Он рассмеялся. Коротко. Горько. Леон не улыбнулся. Просто посмотрел на него. Спокойно. Без тени насмешки. — Где ее найти? Талли замер. Его улыбка исчезла. Он посмотрел на Леона, как на того, кто только что предложил вырезать себе сердце на удачу. — Ты что, серьезно? — спросил он. — Я пошутил. Я пошутил, понимаешь? Он провел лапой по лицу, как будто пытался стереть недоумение. — Кто вообще знает, где она? Она — тень. Скрытная. Появляется, когда нужно. Исчезает, когда захочет. Даже мы, из «Белых Лапок», не знаем, где она живет и где скрывается. Так что лучше тебе не зацикливаться на этом, а то будешь бегать по миру, как одержимый, с кулоном на шее, и спрашивать у каждого встречного: «Вы — Мисс Вайт?» Он помолчал. Посмотрел на огонь. — Кстати… ты же откуда-то шел. Держал путь куда-то. Ты вроде уже говорил, но я, видать, забыл. Не просто ж так ты бродил по пустошам, верно? Напомни, куда ты шел, Пустой? Леон не ответил сразу. Он смотрел на Каррен. На ее слезы. На Маро, который сидел рядом, не в силах ничего сделать. На Велика, лежащего как мертвый. — В Гоствэйл, — сказал он наконец. Талли нахмурился. Его уши прижались к голове. — Гоствэйл… — повторил он. — Кажется, слышал. Говорят, это «город-призрак». Место, где живут только мертвые. Но это все легенды. Никто не знает, где он. Он помолчал. Потом вдруг кивнул. — Но есть один, кто может знать. Лорд-Казначей. Управляющий «Убежищем Шута». Он знает все. Или делает вид, что знает. Если кто и сможет сказать, где Гоствэйл… это он. Я уверен. Леон кивнул. Один раз. Медленно. — Тогда я пойду с вами, — сказал он. — До «Убежища Шута». Он опустил кулон обратно под рубашку, и снова посмотрел на Велика. На его пепельные следы. На его тяжелое дыхание. Потом — на Каррен. На слезы, которые она не могла остановить. На Маро, который сидел рядом, как страж у могилы. Он не знал, что такое любовь. Но он видел, как она умирает. Леон не мог описать свои чувства, но это не значило, что он не чувствует совсем. И этот момент дал ему понять — что-то в нем еще живет. А значит он не потерял себя полностью. Потом, когда они дошли до города, Талли показал Леону секретный лаз, чтобы пустой мог пробраться сразу в нижние туннели, минуя стражу.