сборник текстовых

В голове у Чанбина одновременно прокручиваются сотни вариантов развития событий, но ни один из них так и не докручивается до конца, а вместо них накручивается лишь сам Чанбин. Поэтому он просто продолжает напряженно поглядывать на беседующих внизу у края сцены Минхо и Хенджина, настойчиво подавая последнему активные мысленные сигналы. Сигналы не находят отклика, поэтому он дополняет их абсолютно диким выражением лица и странными жестикуляциями, пока Хенджин, наконец, не бросает на него случайный взгляд, словно внезапно открыв в себе дар телепатии. Взгляд быстро меняется на вопросительный, а в разговоре с Минхо повисает подозрительная растерянная пауза, которую он тут же старается скрыть. «Уведи», — яростно артикулирует размытая боковым зрением фигурка Чанбина, — «Уведи его куда-нибудь». «Как? Куда?» — едва не восклицает вслух Хенджин, возмущенный такой неконкретной и неудобной просьбой. На шпионские игры он не подписывался, но с Чанбином иногда лучше просто согласиться. Поэтому Хенджин напоминает себе, что любит этого мнительного деда, чуть заметно кивает, обещая сделать всё возможное, и возвращает все внимание на Минхо. Чанбин благодарно поднимает большие пальцы вверх. Немного подумав, он дополняет благодарность жестом сердечка. И еще одним. И еще. Осталось дождаться, пока Хенджин проявит свои дипломатические и актерские навыки и сможет увести Минхо из актового зала. К глубочайшему разочарованию обоих, тот никак не хочет уводиться, словно хоть один лишний шаг с места состарит его на пять лет. — Звуковое оборудование посмотрим? — Я в нем не разбираюсь. — У видеокружка лежат осветительные приборы… — Нам они сейчас нужны? — Нет, просто… Может, склад показать? — Чего я там не видел? У Хенджина заканчиваются все возможные предлоги. Почувствовав, что его хотят заставить что-то делать, Минхо окончательно рушит и так хромающий сговор и протестующе усаживается на ближайшее кресло из зрительного зала, лениво откинувшись на спинку. Отчаявшись, Хенджин мысленно репетирует смелое «Может, сходим покурим?» и кажется, уже действительно готов рискнуть и пожертвовать собой. Чанбин лишь беспомощно кусает костяшки на пальцах и прислушивается к звукам со стороны гримерки. Минхо теперь видит всю сцену, и если сейчас что-то… — Чанбин, твою мать! Я сказал, что доберусь до тебя! Позабыв о конспирации, Хенджин смачно хлопает себя по лбу и зажмуривается. Из-за кулис, на удивление зрителей, так не вовремя выбегает главный герой, крайне раздосадованный и жаждущий праведной мести. Джисон пересекает сцену быстрым угрожающим шагом и без прелюдий вцепляется поседевшему Чанбину в воротник. — Как? — лишь выдыхает тот, еще не до конца осознав весь масштаб провала, но привычным движением все равно перехватывает руки Джисона и почти без напряжения удерживает того на безопасном расстоянии от себя и спиной к залу. Лишившись возможности махать кулаками, тот принимается язвить. — А у меня прадед по матушке Копперфильд, блять. У вас двери больше нет, кстати. — Ты серьезно? — искренне пугается Чанбин, как будто сохранность двери ему действительно сейчас очень важна. — Думали, от меня так легко избавиться, волки позорные? — бушует Джисон, обращаясь ко всему составу в целом, по умолчанию посчитав их сообщниками. Те лишь отмахиваются, непонимающе пожимают плечами и возвращаются к симуляции деятельности. Позже Чанбин узнает, что с дверью все в порядке, а внезапным спасителем Джисона оказался всего лишь Феликс, оставивший в гримерке свой телефон. Сейчас же его главным приоритетом было как можно быстрее сопроводить сбежавшего пленника к выходу, пока тот не повернулся в зрительный зал. Джисона от Минхо спрятать не удалось, но еще можно спрятать Минхо от Джисона. Чанбин изо всех сил отказывается верить, что их бесполезная миссия провалена. Сквозь пальцы Хенджин все же решается быстро взглянуть на второе действующее лицо в этой трагикомедии. Присущая куратору расслабленность, обычно выразительная, очевидная и раздражающая всех вокруг, держится на последних ниточках и почти теряется на фоне напряженных плеч и застывших ног, готовых встать и бежать в любую секунду. Лицо, однако, все так же спокойно и безэмоционально. А по подлокотнику судорожно стучат пальцы. Конечно, какая-то часть Минхо — довольно весомая часть, надо признать, — надеялась, что благодаря этой новой-старой работе они смогут случайно столкнуться в школе. Но то, что Джисона вообще-то можно встретить и в самом драмкружке, почему-то напрочь вылетело у него из головы. Возможно, потому что понятия «Джисон» и «внеклассная деятельность» в принципе трудно вяжутся друг с другом. «Ты идиот, Минхо», — делает он уже привычный вывод, глядя прямо в знакомый светлый (Светлый? Почему светлый? Что он сделал с волосами?) затылок. И даже одной только спины достаточно, чтобы сердце забилось в ушах, в горле, в висках одновременно, а мозг в исступлении повторял «Только не оборачивайся, только не оборачивайся», как мантру. Минхо уверен, что просто умрет, что лишь один только секундный зрительный контакт тут же убьет его на месте, и на потертом актовом стуле останется лишь обуглившийся труп и тоненькая струйка дыма, и никто даже не успеет понять, что произошло. Но все равно остается сидеть на месте. И надеется, что Джисон все-таки обернется. — Это наш ассистент, — до абсурда обыденно сообщает Хенджин, сохраняя завидное спокойствие, пока двое на сцене пытаются перекричать друг друга, а третий в зрительном зале пытается прекратить существовать. Минхо едва не вздрагивает, напрочь забыв о присутствии Хенджина, и тут же привычно сканирует себя: как он выглядит, как смотрит, какие эмоции выражает, можно ли что-то прочесть на его лице. Все, что было возможно, Хенджин уже прочел, но решил воспринимать это как простое удивление. Ну серьезно, Джисон и актерство? Он ведь совершенно не умеет притворяться. И некоторым явно стоит у него поучиться. — Ты объяснишь, что это было, или мне самому догадываться? — утомившись от крика и импровизированной игры в маленьких сумоистов, Джисон понижает тон на почти спокойный. — Я случайно. — В смысле случайно? — тут же повторно вспыхивает Джисон, — Ни хрена не случайно! Как можно запереть кого-то случайно? По глазам вижу, ты что-то мутишь! Чанбин тут же закрывает глаза, чтобы у Джисона не было никаких доказательств, что он «что-то мутит», и уперто мотает головой. — Признавайся! — Это сюрприз, — на ходу придумывает Чанбин, — В честь того, что ты теперь официально с нами. Сидеть полчаса в пустой комнате — такой себе обряд посвящения, но вполне в их стиле, поэтому Джисон почти верит. Почти. Вот только Чанбин, на секунду потеряв бдительность, лишь сейчас замечает, что их карусель успела развернуться на 180 градусов, и Джисон сейчас в опасной близости от того, чтобы случайно перевести взгляд, и… И… что? Что случится, посреди актового зала развернется черная дыра? Австралия поменяется с Австрией? В моду вернутся джинсы с заниженной талией? Чанбин не хочет проверять. И он очень хочет перестать так потеть. — Джисон, смотри на меня. Внимательно смотри на меня, слышишь? Что-то в его интонации заставляет Джисона притихнуть и послушно округлить глаза, ожидая дальнейших объяснений. — Тебе срочно нужно уйти, — тихо просит Чанбин, и вдруг выглядит пугающе серьезным, — Я потом тебе все объясню, но ты должен уйти, пожалуйста. Последней фразой он допускает роковую ошибку, хотя был уже так близок к победе. Джисона никогда не устраивало «потом объясню», ему нужно здесь, сейчас, все карты на стол, а потом он уже сам решит, что с ними делать. Поэтому на просьбу Чанбина он лишь недовольно хмурится, вновь почувствовав, что от него что-то (или кого-то) прячут. — Ладно, это все было очень забавно, но, — начинает он, невольно или вполне себе назло избегая зрительного контакта, — Хватит уже считать меня за идиота. Чанбину действительно становится немного стыдно. — Я знаю тебя сто лет и понимаю, когда ты пытаешься что-то скрыть. Только зачем? Что происходит? Я просто никак не могу понять, что у вас тут могло произойти такого, — Глаза смотрят в дощатый пол сцены, на древнее пианино за кулисами, на нитку из чужого пиджака: куда угодно, лишь бы не на собеседника, который уже и не пытается остановить неизбежное, — О чем именно мне почему-то... Взгляд случайно, чисто интуитивно падает за плечо Чанбина, и из легких тут же вышибает весь воздух. — ...нельзя знать. Окончание фразы тратит последний оставшийся кислород и прилипает к разом пересохшему горлу. Чанбину не обязательно оборачиваться, чтобы понять, куда смотрит Джисон. План провалился. — Чт… — едва слышимый хрип повисает в загустевшем намагниченном промежутке воздуха — от одной пары глаз к другой, и Чанбину приходится буквально вытолкать зависшего Джисона за сцену, пока тот не начал задыхаться. Уводить куда-то человека, который упорно смотрит в противоположную сторону, как загипнотизированный, оказывается не очень удобно, но все-таки выполнимо. Напоследок Чанбин инстинктивно оглядывается на Хенджина и видит в нем то же неловкое беспокойство, которое, как он догадывается, вырисовывается и на его собственном лице: нужно ли как-то отреагировать? Насколько все плохо? Стоило ли вообще прятать их друг от друга? Что нам теперь делать? На Минхо же ему посмотреть страшно. Страшно любопытно. Поэтому он переводит взгляд совсем вскользь, как ужастик сквозь пальцы, и успевает выцепить лишь непривычную растерянность. Минхо не просто растерян. Да, он не сдетонировал на месте, как планировал, не сгорел, не разлетелся на части, он все еще сидит на этом дурацком кресле, и всего лишь до боли уязвим, словно с него живьем сняли кожу. Все сирены бьют тревогу, все защиты рушатся, и он спешно пытается их восстановить, отведя взгляд как можно дальше в сторону, чтобы не видеть Джисона даже боковым зрением, пока во всей этой внутренней системе не наступил перегрев. Джисона же совершенно не волнует, почему Минхо вдруг так заинтересовался краской на стенах актового зала. Он все еще смотрит — но ничего не видит; хочет сорваться с места, но почему-то не может пошевелиться. Весь мир сузился до пульсирующего шума в голове, сквозь который голос Чанбина звучит как отдаленный, слабый сигнал барахлящего радио. — Джисон. Джисон! Сигнал становится четче. «Это мое имя», — понимает Джисон, обнаруживает себя уже за сценой и с трудом отмагничивает взгляд от темного тяжелого занавеса, за которым где-то там сидит он. Минхо. Настоящий. Живой. Его Минхо. Сидит там. Здесь. Рядом. Так близко. Он там. Минхо. Сидит. Он здесь. — Ты меня слышишь? Слух вернулся, а вот способность составлять буквы в слова — еще нет, поэтому Джисон лишь рассеянно кивает. — Я не знал, правда, — зачем-то горячо, торопясь оправдывается Чанбин, — Я ничего не знал, я бы обязательно сказал тебе заранее. Прости. Я запаниковал. Понятия не имел, что мне делать. Джисон слушает извинения без особого интереса и раз за разом машинально уводит взгляд обратно в сторону зала. Он и не думал винить в чем-то Чанбина. Он вообще сейчас не способен думать. — Ты как? — Чанбин видит, что Джисон еще не до конца вернулся в реальность, и сочувственно заглядывает ему в глаза. — Н… — голос хрипит и срывается, и Джисону приходится коротко прокашляться, — Нормально. Недостаточно уверенно. — Точно? — Чанбин хмурится, отводит его еще дальше, практически к выходу, и переходит на совсем заговорщицкий шепот, — Я не знаю, что у вас там тогда произошло, и не хочу знать, но… Вы же в одном помещении находиться не могли, я помню. Джисон тоже помнит. Кажется, это было так давно, так далеко, и уже не имеет ничего общего с реальностью. Однако, вот он — почему-то снова прячется, сбегает, боится, молча давится своими же чувствами. — Ты из жизни потом совсем выпал, на тебя смотреть было страшно. Мне казалось, что теперь тебя начало отпускать наконец-то, но судя по твоей реакции… Джисон больно прикусывает губу и не может ни согласиться, ни опровергнуть. — Все еще так плохо? Из-за него? Чанбина нельзя винить за то, что он по незнанию продолжает поливать ссадины лимонным соком. Он видит ситуацию иначе, просто, грубо и однобоко: Джисону было плохо; ему, видимо, и сейчас плохо; сам он не вылезет, его надо спасать. И во всем виноват Минхо. Джисон с трудом сглатывает твердый колючий ком и вдруг выглядит совершенно измученно. Ему так хочется рассказать все Чанбину, переубедить, успокоить, доказать, что это все в прошлом, и сейчас у них все хорошо. Но ведь не хорошо. И, что иронично, его реакция действительно это выдает, и Чанбин, получается, почти прав, даже если опаздывает по сценарию на целый акт. А Джисон, получается, продолжает самозабвенно жевать один и тот же кактус, игнорируя разодранное горло. История повторяется. Неужели ничего не изменилось? Нет, изменилось — понимает Джисон. Сейчас все иначе. Несчастный школьник, безответно влюбленный в учителя — все-таки уже давно пройденный этап. Сейчас он хотя бы может, должен поговорить с Минхо. Тот, в свою очередь, имеет полнейшее право его послать. Но Джисон готов рискнуть и хотя бы попытаться все исправить. Возможно, все снова будет хорошо. Нужно просто сказать ему. — Ты можешь уйти, если хочешь, — Чанбин воспринимает затянувшееся тревожное молчание по-своему, — Может, тебе станет легче, если вы вообще не будете видеться. Джисон медленно, отстраненно мотает головой. — Нет. Нет, все нормально. Правда. Все в порядке. Я останусь. Нужно сказать. Нужно сказать ему. Джисон должен сказать Минхо, что больше не может так. Что вся эта ссора абсолютно бессмысленна. Что он готов извиняться перед ним сколько угодно, даже если не виноват, лишь бы вернуть все обратно. Что он просто глупый капризный ребенок, отталкивающий то, без чего буквально задыхается. Что он уже почти готов сорваться, наплевать на всё и кинуться к нему прямо сейчас, на глазах у всех. Что без Минхо ему в сто тысяч раз больнее, чем с ним. Пусто, плохо, тошно. Неправильно. Он должен сказать ему хоть что-то. Осталось лишь дождаться, когда вокруг не будет толпы любопытных подростков, а голова начнет хоть немного соображать и выдавать чуть более связные мысли, иначе Джисон рискует сделать все только хуже.