сборник текстовых

Последние этажи Джисон проходит пешком, замедляясь с каждой ступенькой до черепашьей скорости, чтобы в конце-концов остановиться, не дойдя до нужной двери два шага. Себе он клянется, что просто переводит дыхание — не заявляться же в гости в таком виде, — и не спешит признаваться, что боится. Потому что не совсем понимает, чего именно. Минхо может вовсе не быть там. Он может быть один или с кем-то. Он может быть абсолютно здоров и невредим, а может — не совсем, или даже очень не совсем. В любом случае то, что Джисон найдет или не найдет за дверью, полностью лишит его мнимого контроля над ситуацией. Развернувшись и сбежав в тот вечер, отказавшись прощать Минхо, он оставил за собой право на последнее слово. И сейчас стоит в двух шагах от того, чтобы его вернуть. «Позорно сдаться» — подсказывает неприятный внутренний голос, но Джисон заглушает его звонком в дверь. Никакого ответа не следует, и он звонит еще раз, хотя сердце уже предательски пикирует вниз. Минхо действительно может просто не быть дома, и тогда весь этот забег изначально не имел никакого смысла. И бежал зря, и грыз себя тоже зря. Из уважения к своим страданиям или просто из-за злости на ситуацию, Джисон звонит в третий раз и на всякий случай неловко барабанит в дверь. — Есть кто-нибудь? — собственный голос звучит непривычно, искусственно, и Джисон морщится, — Это я. Он уже собирается уйти, чувствуя себя до болезненного глупо, но в квартире что-то падает, и кто-то тихо выругивается на источник шума. Кто-то, по чьему голосу Джисон за эти дни успел соскучиться — хотя сейчас в этом вряд ли себе признается, конечно же. — Минхо? Тишина. — Если ты сейчас не откроешь, я уйду, — блефует Джисон. Такой себе шантаж, да и уходить он не собирается: как тут просто взять и уйти, когда тебя очевидно избегают и не хотят видеть? В мире Джисона так не работает. Но дверь так и не открывается, а демонстрировать свою позицию и характер довольно трудно, когда тебя держат за порогом. Джисон больше не звонит и не стучит, лишь неустойчиво делает шаг назад. И еще. Уходить не хочется. Но с каждой мучительно долгой секундой Джисон чувствует, будто это он в чем-то виноват и почему-то именно он сейчас неловко стоит и словно ждет возможности извиниться. И закономерно злится на это чувство. Если Минхо действительно все это важно, он бы открыл. Несмотря на возможный стыд, чувство вины или что там у него еще осталось из человеческого. Он бы открыл, чтобы просто увидеть Джисона. Раз нет — что поделаешь. Пора привыкнуть ошибаться в людях. Джисон разворачивается и медленно, неохотно идет обратно к лестнице, периодически с наивной надеждой оглядываясь на дверь. Отсюда только одна дорога: домой, лицом в подушку, опять реветь и вероятно больше никогда никому не верить. Поэтому он тянет. К счастью, надежда не успевает смениться на разочарование, когда замок наконец-то щелкает эхом по пустому подъезду. Джисон замирает, где стоял. Сквозь щель видно лишь очертания человека, который явно мешкает и не спешит открывать дверь до конца. Джисон терпеливо ждет и отчетливо, почти с облегчением выдыхает, когда очертания наконец трансформируются в Минхо. Рука до побеления костяшек держится за ручку двери, словно отпусти ее — и сорвешься вниз, в пропасть. Смотрит исключительно Джисону под ноги, и лишь с огромным усилием заставляет себя поднять глаза. Выглядит Минхо ужасно. Неизвестно, спал ли он вообще, чем питался и сколько выпил, но темные отекшие дыры вместо глаз и посеревшее лицо отчаянным хрипом вопят о помощи. Мятая толстовка, которую Джисон уже давно планировал под каким-нибудь предлогом выкрасть себе, потеряла презентабельный вид, обзавелась пятнами неизвестного происхождения и явно не снималась несколько дней. «Зачем ты пришел?» — повисает в воздухе немой вопрос. Очевидно, Минхо прекрасно справлялся с самобичеваниями в одиночку, и лишние зрители и соучастники ему не нужны. А в то, что его попросту пришли спасать, он ни за что не поверит: ведь себя бы он спасать не стал. Джисон и сам не знает, зачем пришел, и почему все еще стоит здесь. Но уйти сейчас, лично увидев эту картину — все равно, что откинуть от себя руку утопающего, а на такое Джисон не способен. Гордость никуда не денется и может подождать. — Я могу зайти? Неожиданно для самого себя, он почему-то говорит как можно мягче, словно боясь спугнуть. Минхо просто напуганный нашкодивший ребенок, с ободранными коленками, весь в грязи и траве, которого надо отвести домой, обмазать йодом и лишь немного поругать для приличия. Он и сам знает, что виноват, и больше никогда так не будет, честно. Минхо борется сам с собой, но все-таки дергано кивает, глядя куда-то в сторону, и снова безмолвным призраком пропадает в квартире. Джисон осторожно заходит за ним и закрывает дверь. В квартире душно, затхло, пахнет перегаром и потом. Минхо суетится, спешно убирает полупустую бутылку со столика возле дивана, словно на полу рядом не стоит и не лежит еще несколько таких же, двигает туда-сюда забитую пепельницу и зачем-то смахивает рукой пыль с полки, после чего морщится и оттряхивает ладони. Джисон медленно, смущенно проходит, будто находится здесь впервые: в какой-то степени так и есть. Минхо же делает вид, что все абсолютно нормально — настолько отчаянно, что это сразу же бросается в глаза и дает лишь обратный эффект. Он не останавливается на одном месте дольше секунды, вызывая у Джисона головокружение своей беготней, не задерживает ни на чем взгляд, без конца поправляет волосы и трет лицо; и постоянно что-то болтает хриплым уставшим голосом, плохо замаскированным под нарочитую бодрость. — Будешь что-нибудь? У меня есть… кофе. А, нет, кофе нет, я допил. Пиццу не предлагаю, — он небрежно указывает рукой на коробку рядом с диваном, — Я не знаю, сколько она тут лежит. Он неловко и очевидно обходит Джисона по огромной дуге, глядя в пол, и исчезает на кухне. — Подожди, где-то был чай. Какой-то прикольный, подарочный. Сейчас. Джисон молча и не спеша идет за ним, на ходу напряженно пытаясь оценить ситуацию и придумать, что вообще делать. Потому что думать и принимать решения ему явно придется за двоих. Минхо воюет с заварочным чайником, который вероятно уже годами не видел свет в доме, где привыкли к пакетикам. Джисон тихо облокачивается на дверной косяк и смотрит, как тот трясущимися непослушными пальцами промахивается мимо фильтра, благополучно всё рассыпает и шипит от раздражения. — Сейчас, подожди. Он оставляет это мероприятие буквально на секунду, пока тянется за совком, и случайно задевает открытый полный пакет чая, моментально увеличив масштаб хаоса. Совок с досадой летит на пол, и Минхо с удовольствием отправился бы за ним на холодную плитку, но нужно доделать… — Да оставь ты уже в покое этот ебучий чай! Минхо отчетливо вздрагивает от резкого неожиданного выкрика и рассыпает все окончательно, но послушно оставляет ебучий чай в покое. Джисон, испугавшись не меньше, переводит дыхание, тушит жгучее желание вцепиться ему в шею и ждет от затихшего Минхо хоть чего-то. А тот стоит, уперевшись напряженными руками в столешницу и измученно опустив голову, и больше не издает ни звука, не шевелится, и кажется даже не дышит. Джисон уже почти решается сделать шаг: правда, еще не определившись, назад или вперед, когда Минхо наконец отмирает и подает голос. Тихо, почти не слышно, без намека на прошлую суетливость. — Что мне сделать, чтобы ты меня простил? Слова бетонными плитами падают Джисону на плечи, и он не может их удержать. Потому что честно до сих пор не знает. Может ли он простить? Как в таких ситуациях обычно поступают взрослые? Разве нормальные люди не должны поставить точку и громко заявить, что уходят навсегда, драматично развернувшись на пятках? А у них все не как у нормальных людей. Не дождавшись ответа, Минхо чуть поворачивает голову и смотрит на Джисона исподлобья, затравленно, забито. Тот лишь пожимает плечами. — Ничего. Минхо подвисает на секунду, осмысливая, и медленно отворачивается обратно к созерцанию столешницы. «Тогда зачем ты пришел? Поиздеваться? Помучать?» — хочется бросить на грани истерики, но вместо этого он лишь не в тему усмехается и устало бредет из кухни мимо Джисона. Плюхнувшись на диван, он запрокидывает голову на спинку и закрывает глаза. И тут же жалеет об этом, потому что окружающий мир начинает плыть неисправной каруселью. Минхо решает, что лучше щурясь разглядывать лампу на потолке, чем видеть Джисона, который в ожидании стоит над ним на другой стороне комнаты и молча заламывает пальцы. Говорить Минхо уже пробовал. Все, что он мог бы сказать Джисону, тот уже слышал. А все, что хотел бы — не сможет сформулировать. Джисон судорожно выдыхает и откашливается. Минхо нужно вытаскивать со дна колодца, в который он сам же запрыгнул, но для этого сначала придется спуститься к нему. Говорить Минхо уже пробовал, теперь пусть попробует слушать. — Я, — неловко начинает Джисон, очевидно слишком громко для вязкой липкой тишины в комнате. Он переводит дыхание и смущенно понижает громкость, но все-таки продолжает, — Я очень зол. Начать свой монолог Джисон решил с констатации очевидных фактов. Минхо сжимает зубы настолько сильно, что десна рискуют закровить. — Я очень зол, — повторяет Джисон уже увереннее, — И, блять, имею на это право. Минхо и не думал его оспаривать. Только слышать это вот так прямо оказывается гораздо страшнее, чем он ожидал. Потому что за словом «зол» мелким полупрозрачным шрифтом бежит невысказанное «разочарован». — Ты поступил как последний черт, Минхо, понимаешь? — Джисон продолжает озвучивать то, что тот прекрасно знает и сам, — Ты предал меня. Хочется сжаться в маленький комочек и потеряться в щели между диванными подушками. — Я вряд ли когда-нибудь тебя прощу, — пожимает плечами Джисон, словно извиняясь, — Точно не сейчас. И навсегда это запомню, и тебе не дам забыть, и буду припоминать постоянно, и ещё долго буду злиться… Джисон шумно втягивает воздух через нос и заканчивает уже тише, наконец подытоживая все, что не давало ему покоя все эти дни. — Но это не значит, что я люблю тебя меньше или хочу все прекратить. Он, потупившись, смотрит в пол и несильно раскачивается на пятках, чтобы сбросить напряжение и внезапную неловкость. — Вот. Как-то так. Я понял это буквально только что. Да, я терпила и лох, получается, но что поделать... — Ты меня любишь? Джисон осекается, потому что Минхо вдруг оживает и смотрит на него в такой шокированной надежде, словно это для него новость. — Что? — растерявшись, глупо переспрашивает Джисон, окончательно потеряв нить рассуждений о том, что он лох и терпила. — Ты сказал. Только что. Джисон мысленно прокручивает свою же фразу, но все еще не совсем понимает, почему Минхо так искренне удивлен, будто на отлично сдал важный экзамен, к которому не успел подготовиться. Да, он и сам не особо рад, что из всех миллиардов людей почему-то выбрал возиться именно с ним, но разве это не было очевидным фактом? Хочется расплыться в глупой теплой улыбке и на грани слез драматично прошептать «Конечно люблю, идиот», но Джисон сокращает это до: — Ты идиот, что ли? Без намека на слезы, улыбку и какую-либо теплоту. Минхо слегка кивает, соглашаясь, и иронично обводит пространство руками: — А ты до сих пор этого не понял? Вместо ответа Джисон театрально вздыхает и устало трет переносицу. Минхо почти слышит, как тот мысленно бормочет «Господи, за что мне все это». Интересно, в какой момент они поменялись местами? Повторять сказанное и как-то успокаивать Джисон явно не собирается, но Минхо и не ждет. Это было бы незаслуженной роскошью, а ему, если честно, уже с головой хватает и того факта, что Джисон просто пришел. Джисон почему-то все еще здесь. И Джисон сейчас без лишних слов подходит к нему, такому жалкому и недостойному, и неловко присаживается рядышком. Они не смотрят друг на друга, даже наоборот: не сговариваясь практически отворачивают головы в противоположных направлениях, как на первом свидании в сопливых школьных романах. Осталось только постепенно подсаживаться все ближе, а потом есть лапшу с разных концов и краснея встречаться посередине. Только никакого наивного романтического предвкушения нет — есть только растерянность, стыд и головная боль. И внезапно накатившая на обоих смертельная усталость, от которой хочется как следует вздохнуть, тяжело и страдальчески так. Потому что теперь им придется как-то собирать и склеивать обратно все, что Минхо разбил, а Джисон расшвырял, растоптал и едва не отправил в мусор. Но вот: все осколки теперь перед ними, и оба безоговорочно готовы взяться за эту реставрацию, потому что… иначе никак. «Иначе» просто не существует. Вместе трудно, но врозь — невыносимо, это они уже выяснили. Минхо штормит, беспорядочно кидает по волнам мыслей и эмоций, которые он уже не контролирует и захлебывается. Все становится в сто раз хуже (или лучше), когда Джисон, все еще не оборачиваясь, наощупь находит его руку и осторожно накрывает дрожащую ладонь своей. Минхо зажмуривается и благодарно сжимает ее. И ныряет. Он говорит, говорит долго и жадно, сначала еще стараясь хоть как-то подбирать слова, но все больше путаясь, обрываясь и сплетаясь в одно сплошное неразборчивое «Прости». Он пересказывает тот вечер, теперь уже сам, лично, от начала и до конца, отказываясь более хранить это в себе, с опозданием сознаваясь и раскаиваясь в том, что Джисон заслуживал знать с самого начала. И тут же извиняется, и извиняется еще раз, и извиняется за то, что извиняется. Его колотит, он подтягивает к себе колени, инстинктивно пытаясь успокоиться, и бесконечно трет глаза и лицо. Джисон в какой-то момент решается наконец повернуться к нему, чтобы тут же застыть в растерянности. Потому что Минхо, очевидно, плачет. Джисон рывком хватает его руки, отнимая их от лица, чтобы убедиться. Минхо вяло сопротивляется и пытается отвернуться, но Джисон предпочитает забыть, что формально они еще в ссоре и сейчас находятся в разгаре выяснения отношений, и срабатывает, как профессиональная подушка безопасности. Минхо хватают и настойчиво прижимают к себе, и тому ничего не остается, как послушно быть прижатым, осторожно обхватив Джисона за талию; и тихо сидеть так, периодически судорожно всхлипывая и отпечатывая на его футболке мокрые пятна.