Пять внешних чувств

В какой момент он раскрывает рот и позволяет этот поцелуй углубить — вопрос. Ответ не находится ни внутри, ни на поверхности собственных мыслей. У Феди есть предположение, что всё случается, потому что это необходимо. А кому конкретно — второй вопрос. Не то Юре, цепляющемуся за его куртку, не то Феде, пытающемуся не дышать лишний раз, когда губы раскрываются особенно широко, что можно успеть поймать один вход. Юра возможностью этой пользуется, поэтому целует с большим напором. И поэтому у него блестит слюна в уголках губ. Поцелуй отдаёт ничем иным, как металлом. И запах этот въедается в куртку, ровно до осознания того, что это не выдумка. Вопрос третий — чья эта кровь на руках? Юра даже не пытается её вытереть. Он пытается подчистую вылизать рот, будто в следующую секунду это прекратится раз и навсегда. И Федя гладит его по спине, убеждая, что это не так. Поцелуй продолжается и продолжается. И, кажется, Федя всё ещё слышит шум. Вскоре он должен услышать вой сирены, а до этого времени у него есть возможность пропускать через свой рот чужое волнение. Юра что в жизни дёрганый, что в этом поцелуе — то язык свой толкает до горла, то резко останавливается и начинает облизывать дёсны. Федя его язык толкает обратно своим, но Юра цепляется с отчаянием тонущего человека. И поцелуй продолжается. Как продолжается шум. Как продолжается жизнь. Это слишком легко оборвать. Можно даже не понять, в какой момент пуля проходит сквозь тело. Или в какой момент всё становится серым от удушающего захвата. Юра отстраняется, и губы его блестят. Так сильно, что Феде в первую очередь хочется провести по ним пальцем, а потом только вспомнить, что происходит. Эта не первая совместная вылазка — и это уже вечер. Юра, прижимая руку к своему боку, говорит, что, кажется, его не задело. Зря они волновались. Только странно, что это начинает быть важным сразу после того, как Федя отступает на шаг, а не пятью минутами ранее. Посмотрел бы на свои руки, в конце концов! Хотя Юра не виноват, что перестрелка затянулась. В прошлый раз он мог похвастаться своим везением, а сейчас выжил — и уже хорошо. Его счастливая монета в федином кармане, и хотя бы ему она приносит удачу. Потому что Федя только со взмокшим лбом и тяжёлым дыханием. И ему не пришлось ни в кого стрелять. Федя, если честно, это дело совсем не любит. А у Юры это главная работа. И он справляется. И плевать, что нарушает изначальный план своим ранением, из-за которого Костя выгоняет Юру на улицу. А за ним и Федю — «проверь, в порядке ли он». Стоит отдать должное: если бы не Костя… Если бы не этот свист у уха… Если бы не взволнованное лицо… Юре снова хочется его поцеловать, но Федя толкает его к стене и говорит «дай посмотрю». — Всё в порядке, Федь. Говорю же, не задело. — А кровь? — Да она не моя, — Юра руку поднимает, а она вся испачкана красным. — Кажется. — Когда кажется, креститься нужно, — ворчит Федя, и руку Юры убирает в сторону. Смотрит на рану сам. Думает увидеть ошмётки тела, но видит лишь ошмётки ткани. Костюм испорчен, это факт. А рана небольшая. Даже зашивать, наверное, не придётся. Но кровь бы остановить. По-хорошему бы ещё Грома увидеть, но тот остался там, среди запаха опасности и крови. Федя не удивлён: когда тот думает о себе, а не о других? Никогда. — Федь, не делай такое лицо, — Юра улыбается. На вопрос «какое», он уже знает, что ответит «такое» и попытается изобразить портрет печального Достоевского со школьного кабинета литературы. — Всё же хорошо. Костя твой в порядке полном. Федя выглядит ещё более недовольным, потому что, во-первых, какой это его Костя? А, во-вторых, где тут Юра увидел «в порядке»? — Я тебе сейчас на рану надавлю больно, если ты не прекратишь болтать. Юра улыбается. Разве бывает так, что каждое слово отзывается теплом? Бывает так, что, смотря на человека, думаешь только о том, как он привлекает. Как же он привлекает. — Было же весело, — говорит Юра. — Замолчи. — Мы справились. — Говорю же, замолчи. — Тебе не понравилось это всё? Федя поднимает недовольный взгляд. Какая буква в слове «замолчи» оказалась для Юры непонятной? Пересчитай по пальцам раны, открой словарь и найди всего два слова. Опасность и веселье. И сопоставь эти чувства. То, что Юра называет весельем, Федя называет безрассудством. И нужно им было сюда идти? Зачистили бы этот притон и без них в следующем месяце. К счастью, наводки были. — Вам с Громом нужно в паре работать, — Федя, как и обещал, на рану давит, но не так сильно. Юра шипит, чувствуя, что прижимается к нему не рука, а ткань: сложенный в несколько слоёв шарф. — А не со мной. — Ну что ты, Федь, — Юра смотрит не то пьяно, не то болезненно, — без тебя мы убьёмся раньше времени. Отпустишь? Федя не сразу понимает вопрос, потому что на языке вертится, что никуда он этих двоих не отпустит, только Юра-то кивает на его руку, обрисовывая то, что от стены отлипнуть с таким напором никак не получится. Нужно отпустить. Отпустишь? — Можешь не отпускать, если тебе внезапно нравится меня зажимать, — Юра позволяет себе ухмылку. Настолько наглую, что на рану бы стоило надавить побольнее. Но Федя своим чувствам не даёт выходить через чужую боль. Нехорошо так с людьми поступать. Федя бы так не стал, потому что и к себе бы такого отношения не хотел. — Ты невыносим. Зажимай рану, я не собираюсь тут стоять всю ночь. Юра кладёт свою руку поверх его ладони и прижимает к себе. Больнее, чем следует. Но только через боль можно осознать две вещи — что он жив и что всё реально. В ушах эхом отдаёт свист пуль. — Это было опасно, — приходит запоздалое осознание. Федя отфыркивается: ну, конечно, это было опасно! Каким нужно быть дураком, чтобы понять это только сейчас! Юра чувствует, что Федя хочет руку убрать, и снова вжимает её в шарф. В свою открытую рану. Если бы он мог, он бы позволил Феде через это пулевое руку засунуть по самое сердце, и почувствовать, что оно живое и бьётся так быстро от этой близости. Не от этих пуль в голове. А от вполне реального сбитого дыхания. От реально прилипших ко лбу волос. — Юр? — тихо зовёт Федя. Слышны шаги. Юра слышит только чужое дыхание, пока дрожащими пальцами убирает с лица Феди его волосы. Подумать только: он мог попасть под град пуль только из-за желания Кости поторопить события. — Хочешь пойти за ним? — Юра кивает в сторону. В стороне ничего нет. Федя качает головой — Костя справляется без него. Федя тоже учится справляться отдельно. Да и ранен тут только Юра. Значит, Федя в нужно месте и в нужное время. Костя прекрасно знал куда, зачем и кого отправил. — Если нет, то могу я тебя ещё раз?.. Феде не нужно отвечать, чтобы получить нежное касание к губам. Юра ждёт, когда Федя сморщится и отстранится, и скажет, что всё это ошибка. Но Федя выдыхает ему в рот «ты совсем рехнулся», а потом их языки сплетаются, и Федя не знает, можно ли этот поцелуй назвать нежным и чувственным. Не последними глотками жизни. Не последними. Юра опасность осознаёт слишком поздно, а потом пытается попробовать всё то, что мог потерять. Этот город даёт ему новые шансы, и Юра берёт сполна. Сразу за все свои жизни, которые никогда не проживёт. Та жизнь, где он может быть любим, оказывается потеряна в первую очередь. Юра бы проиграл и ту жизнь, где любит сам, но судьба не всегда бывает к нему благосклонна. Но он жив — и это хорошо. Федя же опасность не любит. Он не рискует своей жизнью, ведь в отличие от них, он понимает, что она у него одна. И ценить её нужно сильнее, чем самого дорогого человека. Любовь начинается с себя. — Вижу, что он в порядке, — голос Кости звучит сразу после приглушённых шагов. Асфальт ещё влажный после дождя, и каждое движение Грома сопровождается хлюпаньем луж. Будто они смотрят на этот поцелуй… и аплодируют им. Костя не выглядит удивлённым, чем Юра пользуется, потому что Федя вот удивлён — этим появлением, этим тоном, этим взглядом. Костя смотрит только на Федю. Ясное дело — с Юры никакого спроса. — В полном, если ты вдруг переживал, — Юра отталкивается от стены, и Федя отступает на шаг. Ему удаётся высвободить руку, потому что Смирнов показывает красный шарф, как показывают флаг при объявлении мира. Да, всё же ранен. Да, всё же не показалось. — Спасибо, Федь, что оказал первую помощь раненому, — голос Кости полон ехидства, но дальше он продолжает серьёзно. — Юр, можешь пройти в служебку. Тебя подштопают. — Нет нужды, рана поверхностная. — Юр, ты лучше дай врачам посмотреть, — Федя настаивает после Грома. И Костя говорит: «да, да, ты лучше прислушайся к своему спасителю». Федя чувствует, что закипает, но ничего не говорит. Юра наклоняется к нему и тихо шепчет «хочешь, поцелуемся ему назло?» И сколько раз Юре нужно задать этот вопрос, чтобы Федя доходчиво объяснил: нет. Нет. И ещё раз нет. Не тянет его целоваться вот так, играя на чьих-то чувствах и совершенно игнорируя свои. Юра заглядывает ему в глаза, и будто бы считывает это всё, поэтому прижимает шарф обратно к ране, и проходит мимо. Мимо Феди, мимо Кости, мимо своей счастливой жизни. Если кто и умеет довольствоваться малому, то это точно не Юра. Он хочет всё самое лучшее, что жизнь ему может предложить. И отношения с Федей — это апогей его личных желаний. Костя бегло оборачивается: лужи хлюпают под ногами Юры. Этой сцене не нужны зрители, поэтому эти завершающие сцену аплодисменты закрывают кулисы, а за ними Федю и Костю. — Покурить бы, — тихо бурчит Костя. — Ты не ранен? — Федя смотрит на него, а в груди щемит до такого ужаса, что и не верится, что всё это — его чувства. — Может, тоже к врачам сходишь? — Сигарет с собой не взял, — продолжает Гром. Его ключ от жизни — пачка сигарет, зажигалка и сын. Большего ему и не нужно. Федя идёт по лужам, у него руки в чужой крови. Гром смотрит на них, смотрит на его губы, и молчит. Это не первый поцелуй, свидетелем которого он стал. И, наверное, не последний? Костя даже не может предположить, что будет дальше. Что будет между человеком, который любит и человеком, который не любит? Это неправильно перепечатанная история их чувств. Костя ругается «чёрт». — Нужно было у Юры стрельнуть. — Кость, — зовёт Федя. Он подбирается всё ближе и ближе. И он видит его лицо всё лучше и лучше. — Ты в норме? У Кости нет ни единой причины злиться, кроме того, что он не подумал о том, что захочет перекурить. Не подумал о том, что в кармане ему пачка не помешает. Смятая. Старая. Почти пустая. Она могла бы его спасти от стиснутой челюсти. Пока он бы курил, он бы не заглядывал к этим двоим. Он мог не видеть то, что теперь прокручивает в голове. Счастлив ли Федя? Едва ли. Счастлив ли Юра? Относительно. И стоит этим двоим так себя мучить? Костя вот чего не понимает: откуда у них всех столько, блять, взялось чувств. — Да я в порядке, — выплёвывает Костя. — Сам как? У Феди только руки в чужой крови и жар на щеках, в остальном он очень даже неплохо. Костя шарит ещё раз по карманам, потом Феде протягивает платок. — Это Игоря. С тебя потом причитается. Федя со смешком вытирает кровь о платок — потом его только на выброс. Что-то в этих всех жестах заставляет Федю чувствовать себя уютно, хотя взгляд у Кости такой, что если он сейчас не закурит, то кого-нибудь прибьёт. Возможно, Федю. — Я отлично, думал, что лезу в самое пекло, а в итоге проветривался подальше от опасности, пока ты разбирался со всем один, — Федя видит, что Костя в порядке. И, ей-богу, он не понимает, как тому это удаётся. Ну не всегда же будет везти. Ни в одной из задачек по вероятности не бывает такого абсолютного результата, что, например, всегда, подбрасывая монетку, будет выпадать решка. Или всегда только орёл. — Да мне ж не в первой. — В том-то и дело, — Федя вздыхает, — о себе когда подумаешь? — Да обо мне ты обычно думаешь, две головы на одного меня — многовато. А две бездумные головы на одного Федю — тоже многовато. Юра, хоть и жизнью своей дорожит больше Кости, всегда лезет под пули. Думает, видимо, что все раны затянутся. Только вот есть такие, которые становятся смертельными. Кто бы этим двоим об этом рассказал, потому что Федя не справляется. — Или, вернее, думал, — бормочет Костя. Федя приподнимает брови. — О чём ты? — Да ни о чём, Федь, ни о чём. — Если начал говорить, то продолжай, — настаивает Федя. Он уже чувствует сильное недовольство от Кости. От одного только требования закончить свою мысль. А уж сама мысль — от неё тянет гарью. — А что продолжать? Ты всё слышал, — Костя смотрит почти с вызовом: ну, задай ещё уточняющий вопрос, заставь выжать их себя ещё немного тех чувств, которых нет даже в природе. — Не моё это дело, с кем ты зажимаешься, зачем и почему. Но вот место и время… не самое удачное. Федя не спрашивает «почему», но оно и не требуется. Костя смотрит то на него, то себе под ноги. На одежду эту грязную. Вспоминает почему-то об Игоре… он там дома один. Его ещё кормить надо. Костя, вон, тоже один, а, вроде бы и нет, за него ведь «волнуются». Думает ли Костя о себе? Конечно, думает. Думает ли только о себе? Да сама жизнь этого не даёт. — Ты всё это с Юрой от большого волнения за меня делаешь? Вместо «мир не вертится вокруг тебя, Гром» — Федя говорит простое «нет». А Костя ведь не о том… Костя вопрос задаёт не для себя, а чтобы Федя сам об этом подумал. — Как это всё связано, Кость? — А так и связано. Обо всех сразу волноваться, Федь, не получится. Ты, стараешься, только вот чувства свои ты перекладываешь с одного человека на другого. Мне напарник нужен, с кем доверие есть, а не тот, кто работу от личной жизни не отделяет. Федя чувствует эти слова хлёстким ударом по самолюбию. Он с Костей уже сколько? Хоть раз подводил? Федя кулаки сжимает. Косте бы, что ли, покурить, остыть и снова подумать о своих словах. Потому что говорит он вещи никак с Федей не совместимые. — Я сделал всё, что от меня требовалось. Всё, что сказал мне сделать ты. — Когда именно я просил тебя с ним целоваться? — Это не имеет никакого отношения к тебе, — Федя кулаки сжимает, но просто потому, что самому курить нельзя. Он так никогда не бросит, если будет срываться по первому разногласию с Костей. — Почему мы вообще об этом говорим? Это никак не повлияло на работу. Вы оба — в порядке. — Доверие не в порядке. Фокус внимания смещается, когда появляются чувства. Мы это уже проходили, Федь. — Да я хоть раз тебя подвёл? — Феде кажется, что он кричит, что он повышает голос, но от стен его вопрос не отлетает эхом. И Костя немного наклоняется вперёд, вслушиваясь в слова, и вместе с тем ещё больше сжимая зубы. — Нахрена ты так со мной? Отвергаешь чувства, ну и ладно. Отвергай. Просто если тебе плевать, то зачем ты пытаешься меня задеть. Я не понимаю: ни что тебя злит, ни что заставляет сомневаться… Ни что я сам в тебе нашёл. Да, Федь? Это хочешь сказать? Покопайся в своей голове, как в помоях. Может, там ещё есть что-то с не истёкшим сроком годности. Но Федя знает: некоторые чувства просто дают о себе знать постфактум. Видишь человека, а в груди почему-то волнение. Хотя бы секундное. «Ты обо мне обычно думаешь… или, вернее, думал». — Да потому что поначалу это всё светлые и нежные чувства, пока не найдётся, кого полюбить ещё, — Костя пожимает плечами так просто, и вдруг с него спадает груз, потому что в голосе нет никаких эмоций. — Я не сомневаюсь в тебе, как в напарнике сейчас, но всё это до поры до времени. Как и чувства. Всё проходит. Все подводят. — Не знал бы тебя, подумал бы, что это просто ревность. Но, — Федя от горечи в голосе избавиться, как Гром, не может. — Кость, это и правда моё дело, с кем мне и что делать. Я думаю о тебе, но не постоянно, и уж эту мысль ты как-нибудь переваришь. Федя уходит с ощущением полной невысказанности, потому что Костя молчит, как знак согласия — переварит он это. Обдумает ещё. Покурит. Повторит в голове. Ему же для диалога сам Федя не нужен. Он за него решит, что, кто и к кому испытывает, и что это будет значить потом. Можно было бы и на себя позлиться, но Федя не зол, хотя бы по той причине, что в момент поцелуя с Юрой чувствовал себя… хорошо? Как когда имеешь какие-то представления о чём-то, отказываешься-открещиваешься, случайно пробуешь, и, оказывается, всё совсем неплохо. Новое принимать всегда тяжело. Федя хочет закутаться в шарф, но вспоминает, что свой-то он отдал Юре. Ветер неприятно касается кожи. Это, конечно, совсем не поцелуи. Это их полная противоположность. Примерно такую же морозность Федя ощущает внутри от разговора с Громом. Это не первый конфликт, и, знает, что потом будет легче, но в моменте хочется просто забыть о собственных чувствах. Щёлкнуть пальцами — и отключить. Но удаётся это только дома, и только во сне.