Быстротечность

С самого начала службы Какаши показал себя с лучшей стороны. Отдавался с полным усердием, выполнял все поручения, даже самые мелкие, подслуживал также изрядно. Видя такое рвение, призвал его в один день майор и назначил в подручные, чтоб в командировки ездить мог. А то такого солдата жалко в неволе держать, хоть развеется немного. Какаши никогда до этого в командировках не бывал, поэтому ответить, что из себя они представляют также не мог. После первой своей поездки, вместе с унтер-офицером Генмой, что с самого начала пути до его окончания ходил хмельной, отношения к ним у него остались смешанные. Вроде работенка не пыльная, платят нормально, но какого только контингента людей он не встречал. Бывало, перевозили они как обычных ученых, тихо сидевших в углу кареты всю дорогу, лишь изредка шурша какими-то заумными книжками, а то попадались такие буйные, что даже канаты не помогали усмирять их. Вон, однажды они перевозили сумасшедшего, который весь путь горланил о беззаконниках, слугах антихристовых и пытался выбить окна в повозке. Прошло так около полугода и вся былая жалость Какаши, которую он испытывал к арестантам испарилась. На смену ей пришла равнодушность и некая жестокость. И так бы продолжалось до сих пор, если бы не пришла на смену лету осень. А вместе с ней и очередной вызов начальства. Пришли унтер-офицер с подручным, (скорее принес подручный унтер-офицера, потому что Генма уже успел выпить где-то изрядно, так что чуть все казенные деньги не потерял), в замок, бумагу, как следует, подали и остались ждать. В этот раз им надобно было везти омегу-политичку, вроде даже из дворянского рода. Вид редкий, обычно это были бывшие крепостные или омеги легкого поведения, но чтобы дворяне... Причем назначен он был не в волость, а в город уездный. Вот Какаши и думал, что же за особа такая им попалась. Прождали они с получаса, пока вещи омежьи собирали. Хотя, чего там было собирать: маленькой узелок с юбками, стопка книг да кошель с полтинником. Только вывели его, Какаши больно смотреть стало — лица на омеги не было. От природы смуглый был он бледней платочка дрянного, что был обернут вокруг головы. Сам худенький, маленький, ей-богу, если только 16 исполнилось. Стал он одеваться: пальто, калоши, варежки, всё протертое. И так жалко Какаши стало, так жалко. Подошел он к сундуку, что выдавали каждый раз при командировках, достал тулуп казенный и подошел к омеге, протягивая, но тут же отдернул к груди. Так взглянул на него омега, будто пламенем обожгло. Глаза черные вспыхнули гневом, лицо покрылось красными пятнами, а маленький ротик скривился в отвращении. Омега вздернул подбородок, будто ему не тулуп теплый предлагали, а гадость какую, и гордо прошел в карету, стараясь унять дрожь от холода — осень нынче была морозной. Чудного омегу звали Ирукой Умино, выходец дворянский, но обедневший. Сиротка, воспитывался в приюте, потом вступил в организацию и был арестован на студенческой вечеринке. Как и все революционеры питал нескрываемую обиду и неприязнь к жандармам, особенно ему не взлюбился Какаши, который из всех наблюдающих, наоборот, относился к нему нежнее всех. Очень уж Хатаке нравились эти черные очи, обжигающие его каждый раз дикой яростью, смоляные кудри, прятавшиеся под платком, но иногда выбивающиеся на лицо, и маленькие ручки, дрожавшие от холода, но ни плед, ни теплую одежду от солдат не принимавшие. Гордый был этот чудак, даже бывало за весь день не посмотрит на них ни разу. Один раз, Генма, даже протрезвевший, когда узнал, кого они везут с собой (омеги были его второй слабостью после алкоголя), попытался лапку эту согреть в своих ручищах, но получил такую звонкую пощечину, что больше не притрагивался к омеге вовсе. — Дурак он, — обиженно ворчал унтер-офицер на очередной остановке, отхлебывая от принесенной хозяином бражки. Особенно Генма обозлился, когда на станции омега отказался пить с ними чай из одного самовара, а приказал принести ему новый, уплатив за это двойную цену. И так Ширануи обиделся на него, всю ночь ворчал Какаши, что омеги нынче совсем совесть растеряли, что неплохо было бы его за такое действо прихлопнуть чем-нибудь. А Какаши лежал молча, казалось, даже не слушал товарища. Все любовался на маленький силуэт, прикорнувший на диване. Он не знал, как можно было описать то, что он чувствовал. Это было похоже на влюбленность, но вместе с тем ему было по-отечески жалко Ируку, хотелось каким-то образом улучшить его тяжелое положение, но в ответ на все страдания он получал лишь презрительный взгляд и вздернутый подбородок. Однако Какаши было не обидно. Он знал, что омега просто так не сдастся и знал, как будет воспринята любая попытка помощи в его сторону. Знал, но все равно делал. Вскоре Ирука начал кашлять. Сначала это был короткий сухой кашель, который буквально через пару часов перерос в мокроту и сильную отдышку. Еще через день пути политичка начал кашлять кровью. Обеспокоенный тем, что Ирука не предупредил о болезни заранее, Какаши пытался уговорить его поехать обратно и лечь в больницу, но ответом ему был все тот же взгляд, полный презрения и быстро брошенное: — Не поеду в тюремную больницу. Умру, так вдали от вас. Трое суток ехали без остановок, наконец приехали на место. На Ируке лица не было, исхудал бедняжка еще больше, еле на ногах держался, но от помощи упрямо отказывался. Сам взял свой узелок и пошел к начальству, даже не взглянув на провожатых. Какаши грустно смотрел ему вслед, про себя молясь, чтобы к следующему его приезду чудной омега был жив. Следующий его приезд состоялся через месяц — везли одного студента, проезжали через уездный город. Остановились отдохнуть, студента в комнату отправили, Генма как всегда к бутылке потянулся, а Какаши, быстро выскочив за дверь, отправился к администрации. Расспросил про Умино Ируку, ему и ответили, что живет тот на отшибе ото всех, видят его редко, чем занимается — никто не знает. Еле нашел Какаши указанный дом — весь обветшалый, покошенный, крыльцо трухлявое, окна повыбитые, тканью закрытые. Вошел через низкий порожек и замер. На кровати, прямо около окна лежал омега. Любой мог сказать, что он слаб: щеки впали, огромные синяки под глазами могли сравниться своей чернью с темными ресницами, волосы, некогда пышные и кудрявые, лежали редыми клоками на подушке, обвивая голову. Уродливая болезнь полностью извела юного Умино, забрав всю его былую красу, но стоило только открыть ему глаза, Какаши будто дали поддых. И понял он, что чувствует к омеге — любит он его, всегда любил эти горящие глаза. Даже будучи немощным больным, Ирука подскочил с кровати как был, в одной сорочке, прикрывшись руками и пленил безвольное сердце жандарма. Но как бы сильно не любил Какаши маленького омегу, как бы сильно не хотел сделать своим, с той же силой, если не сильнее, омега его ненавидел. Не хотел признавать он его своим другом, не хотел даже близко с собою видеть. Какаши для него был врагом и даже божественное чудо не смогло бы переубедить его в обратном. Как бы слаб он ни был, ни разу не присел омега гордый в то время, как Какаши был в его доме. Глаза все также горели яростью, а губы, бледные, будто недавно выпавший снег, все также кривились в отвращении. Ушел Какаши с ничем. Попытался было узнать, можно ли как-то омегу в супруги взять – на смех подняли. Спросил у Ируки, нужна ли помощь какая – был отправлен восвояси с предупреждением больше никогда на порог дома чужого не являться. И в первый раз Какаши стало чисто по-человечески обидно. Он готов был жизнь положить пред ногами Ируки, но на него даже не посмотрели бы. Так, бросили бы взгляд, будто он предмет интерьера и отвернулись. А Какаши очень хотелось быть с Ирукой. Он, хоть и не был красавцем, но был красивее всякого красавца, а вещи порой говорил такие замудренные, что Какаши чувствовал себя полнейшим идиотом. Почему-то, он был уверен, что несмотря на всю строгость, Ирука был бы хорошим супругом. Уехал Какаши тем же вечером, весь расстроенный. Очень, очень полюбил он Ируку, теперь жизнь свою представить не мог без него. Ну а что он поделать, коли он видеть его не желал, с порога гнал, обжигал словами. Не мог же Какаши заставить его полюбить, хоть и очень хотелось. Одно только и оставалось — навещать его каждый раз, как будет проезжать мимо города. Через два месяца после их последней встречи Ирука Умино умер. Как хоронили, Какаши не видел — был у исправника. Но на похоронах и так, кроме священника, да двух рослых мужиков, что могилу копали и закуржавелый гроб несли, никого не было. Слишком уж был омега сердитый, ни с кем не разговаривал, ни с кем не водил знакомств, оттого никто его и не жалел. Одну свечку за упокой поставили и дальше по своим делам разбрелись. А Какаши с того момента как громом поразило. Всю поездку обратно молчал, на пьяные завывания Генмы не реагировал. А как приехали — в отставку подал. Уехал в деревню родную и по сей день там живет, уже пожилым считается. А скорбный образ умершего омеги все также вставал в темноте под глухие рыдания бури.