разукрашу все руки под космоса цвет, заберу все орбиты планет в эту песню.

Он — Владимир Ленский. У него длинное имя, которое приятно растягивать по слогам. Он разговаривает сам с собой, когда моет посуду. Он послал меня на хуй, когда я напомнил про учебу и экзамены. Он слушает рок, раскачивается на стуле, наобум решает номера по геометрии и язвит. У него губы цвета язвы, созданные постоянно ерничать и злословить. Он носился поздно вечером на улицу, потому что пахло сиренью. Нашел цветок с пятью лепестками и съел, решив что так он точно сдаст математику. По дороге завел разговор с какими-то грузинами у подъезда, успел стрельнуть чью-то сигарету, погладить пять облысевших кошек и выпросить у продавщицы в лавочке мармеладных червяков, обещая чуть позже занести эти двадцать два рубля. Потом прибежал, сказал, что червяки до отвращения кислые. Опять у него губы раскрасневшиеся, со вкусом злой сатиры и кислых резиновых гадюк. Он этими же губами читает оригинального Канта наизусть, выдает случайные и неожиданные признания в любви на немецком, а потом грязно ругает французский. «ну, потому что, блять, Жень! он звучит так, как будто ты пытаешься одновременно мурчать и мычать!». Обзывается, обязательно бьет по голове книгой (обязательно немецкой и в оригинале), шлет в ебеня и уходит ставить чайник. Наливает мне кофе с молоком и без сахара, обязательно из стеклянной банки. Садится, вытаскивает ноги повыше, кладет на коленки подбородок. Пока на свои коленки. Никогда не извиняется и лишь смотрит укоряюще-печально. Мне все равно не обидно. Запускает пальцы в мои кудри, целует их, гладит и снова бормочет что-то на своем. Признается в любви в тысячу первый раз, сползает совсем, прямо в руки и прямо за кухонным столом, сидит уже на моих коленях и просто дышит в шею. Наверное, опять ругался с родителями. У него тридцать сто видов свитеров сорок сотого размера. Он забрал все мои толстовки еще в первые месяцы, а теперь натягивает их до колен и сворачивается в худые комочки на прохудившемся диване. Маленький, тонкий и совсем хрустальный, сыпется звонким смехом и бисеринами слов. Хрупкий и хлипкий, громко ругается, снова кричит на своих родных по телефону, устав огрызаться; бьет меня Кантом. Худой и хрустящий костяшками, с равнодушными глазами и язвой на губах. Язвой вместо слов. Показывает средний палец людям в метро, спит на моем плече, целует скулы на морозе и бегает по бордюрам. У него в душе все равно вечный май, он поскальзывается на ноябрьском льду и почти падает на спину. Наверное, он бы мог умереть, раскроив себе череп, но я держу его под подмышками и ставлю обратно на асфальт. На своем дне рождения он широко распахивает окно с холодным ноябрьским снегом, включает Пошлую Молли на все возможные колонки и ждет, когда приедут менты. Он странно относится к ноябрю, но точно знает, что в этот месяц почти влюблен я. У него вечный май в душе, он тащит меня встречать рассветы в четыре часа тридцать девять минут, снова заползает на колени, говорит, что мерзнет и молча дышит в шею. Наверное, он просто любит Канта, май, немецкую философию и дышать мне в шею. Хотя может и покусать. Просто так. До синяков. Ищет философию в чужой боли и активно меня использует. Пьет чай из термоса, случайно его проливает, смеется хрупко и беззащитно на весь наш квартал. Потом затягивает песню ssshhhiiittt!!! тоже на весь квартал и вручает термос с слишком горячим чаем. — Ты в курсе, что в этой жизни я люблю только твои пальцы? — почти падает с бордюра, поскользнувшись на листе подорожника, но я хватаю его и ставлю на асфальт, умудряясь не пролить кипяток. — Когда они в тебе? Он зевает от недосыпа, отбирает термос и не отвечает, только жуя губу. — Пошли. Я буду рисовать твои пальцы на фоне майского рассвета и той стеклянной банки «Жардина». Разворачивается, чертыхается, снова напевает. Он уже отказывается и от Канта, и от немецкого, он просто заставляет меня не дергаться и чиркает у себя в скетчбуке, обклеенном Хелоу Китти. У меня, кстати, зажигалка тоже с Хелоу Китти, потому что Володя подарил наклеечки. — Тебя я тоже люблю, кстати. Отряхивает кудри назад, растягивает язвительные губы и не ждет ничего в ответ. А Саша говорил, что у нас максимально нездоровые отношения, основанные на идолическом поклонении одного и масштабном похуизме другого. Ху из ху из этого набора, он не сказал. Но в то же время, кто сказал, что мы не универсалы?