По ту сторону солнца

Atlas: Touch — Sleeping At Last

Человек по настоящему умирает в тот момент когда приходит спокойствие — в мыслях пустота, кровь гулким шумом не стучит в висках, а кости на изнанку не выворачиваются. Ты понимаешь, что когда-то бывшего тебе другом больше нет. Боль не заглушается рыданием навзрыд и не переходит в стесанные о стены руки — она беззастенчиво распахивает двери и тебе только и остается, что сидеть с ней бок о бок. Кровавый Хэллоуин проходит громогласным мельтешением, а похороны оседают в глубине души как одно из самых жестоких и горестных воспоминаний. Апатия настигает тебя с головой, пожирает и скручивает изнутри, но ты просто не в состоянии сделать что-то более. Винно склоняешся в ожидании гильотины и единственное, что клубится под кожей — нарастающее чувство обреченности и беспомощности. У Майки глаза пусты, мешки чуть ли не в глазницы западают, а стены вокруг — серые-серые — нагнетают и душат. Раскинув руки и бездумно пялясь на потолок, он продолжает существовать. Майки просит так искренне и жалостливо, чтобы его оставили. Бросили так и ушли не оборачиваясь. И его просьбу выполняют — все и так задавлены то горем, то трауром и каждый переживает всё по-своему. Когда в глаза врезается свет лампы, те слезятся с непривычки, а роговицу будто ножом полоснули. Кохэку врезается в его маленький мирок стремительно и беззастенчиво. Топчет то устоявшееся ощущение ненависти к самому себе и не глядя проходит дальше. — Мы идем на фестиваль. Он припечатывает не спрашивая, не интересуясь — словно бы сам Майки сказал-отрезал. Смотрит пристально, с неясным оттенком решительности и просто ведет за собой. Майки не сопротивляется. Они минуют шумных людей с улыбками и смехом во все стороны, небольшие лавочки с пряными запахами и пестрыми, яркими вывесками. Звуки праздника завлекают и утягивают в свои объятия, опьеняя и заставляя забыться. Манджиро держит в руках большую и плюшевую недо-собаку и пускай бросает в чужую спину слова-колючки — идет с еле сдерживаемой улыбкой. Сегодня Кода перед ним — стреляет точнехонько по мишеням и в этот момент выглядит завораживающе-трепетно. Он смеётся над Сано, подкалывает и играючи вертится из стороны в сторону, лицо у него лучится еле заметной искренностью и подобное многого стоит. У Майки в голове отпечатывается третье ноября лисьим прищуром с отблеском свинцовой патоки, вздернытыми уголками губ и переливчитым смехом. — Ты больше дуйся — так вообще не отличишь! — Захлопнись уже. Или кости ломаться перестали? Фейерверки они встречают в отдалении, на старой лавчонке и с кипой разных сладостей и угощений. Под боком новый питомец, а в небе громогласные и красочные искры взрываются. Майки отрывает взгляд от ночной темени — смотрит как Курода дует на горячие такояки и жадно кусает. Она морщит нос от удовольствия и мычит нечто неразборчивое — ненароком в головы врезается мысль, что о любимых блюдах Куроды он раньше знать не знал. Сам он откусывает свой Имагаваяки с ванилью и вновь разглядывает чарующие завихрения в небе над собой. Спустя некоторое количество времени — он не уверен, но казалось будто в такой обстановке, Майки может находиться бесконечно — Кохэку протягивает руку вниз и показывает на обозрение бумажный пакет. Майки на это вскидывает бровь в немом вопросе. Кода не разъясняя, изымает всё содержимое: стопку керамических блюдец и бутылку с надписью «Саке». Молча ставит три небольшие ёмкости на лавочку между ними и разливает по ним алкоголь. В нос бьет слабый запах спиртоного. — У Баджи есть одна раздражающая черта, — еле заметно, но на имени Друга Майки вздрагивает и не по своей воле сжимает кулаки — он всё делает невовремя. Кода покручивает в пальцах палочки от еды и продолжает всё тем же спокойным тоном: — Вот, взял недавно, и явился ко мне без предупреждения! — она усмехается от недавнишних событий, глядит из-под ресниц на открывшейся вид — фестиваль культуры разворачивался прямо под ними. — Так кстати выпало одно спокойное утро, а ему и здесь нужно было влезть. И что-то такое есть сейчас в её взгляде, что отдаленно напоминает о грусти, но оно исчезает со взмаха ресниц и на поверхность прорезается прежняя непосредственность. Кода дарит Майки такой нежный и добрый взгляд, тянет губы в тени улыбки и говорит без единой фальши в голосе: — Умереть за три дня до своего рождения! — Майки от этих слов замирает и с силой стискивает зубы, хоть по прежнему и выглядит непринужденно. Слова Кохэку обманчиво нежные — завлекают, укутывают в бархат, а затем выкидывают одним броском на пепелище из осознания и реальности. — Что за идиот! Кода смеётся без тени злобы, без намёка на иронию — не так как обычно и это прошибает словно ударом в тысячу вольт. — В этом весь Баджи — никогда не знаешь чего тот выкинет. Майки восклицает это в голос с Кодой, но вот в глазах у него застывает горечь. Он собирал себя по крупицам, осколкам былого Майки — сильного и надежного. Самого-самого, с непробиваемой непосредственностью и отвратным характером. — Ну, я полагаю, что плакаться мне в плечо ты не станешь, — Кода больше не увиливает, не ищет обходных путей, а говорит, на те темы и материи, то Сано даже про себя не решается. Сам себе не дозволяет, упрямо сглатывая этот вострый ком и раздирая гортань. — предлагаю проводить его в последний раз. Майки хочется поморщиться от этих слов, хочется что-то сказать в ответ, но тело только больше немеет и замирает. Он смотрит на Коду — уверен, что до неприличия безразлично, с глазами-стекляшками и непроглядной черной дырой — и в отместку не получает ни грамма сомнений. Кохэку — такой спокойный и непроницаемый — поглядывает на Майки с серьезным намерением выбить всю почву из-под ног. — Баджи умер и единственное, что от него останется — это память в твоей голове. И весь этот фарс с прощанием, ему уже ничего не сделает. — Кода заглядывает прямо в душу и режет без ножа, но так остро и стремительно, что взвыть хочется. Она протягивает ему в руки блюдце и с лязгающим скрежетом произносит: — Нет смысла в жалости к почившим. Они все исчезают и их больше нет, все эти люди не могут грустить, не могут сожалеть и плакать — это привилегия живых. Больно — тебе и только тебе дано как столкнуться с этим. Дать сожрать себя изнутри, или встать рядом с теми кто у тебя остался. По округе разносится гул фейерверков, а от деревьев отталкивается завывание ветра. Волосы метаются по плечам, путаются и бьют в лицо пощечинами. У Манджиро не стучит пульс в ушах, не звенит в голове от лязганья собственных криков и мольбы, у него не ломаются ребра и не прорываются наружу кровавыми брызгами. Почва под ногами и воздух не пропадают как раньше, а дышать не становится непосильной задачей, чтобы в порыве хвататься за горло и раздирать до краски под ногтями. Просто сейчас мысли мелодичным перезвоном — чистым и упорядоченным — подкидывают кинопленку из лишений, потерь. У матери тонкие запястья с паутинкой синих вен и впалые щеки. Глаза — тусклое напоминание о тех переливающихся заботой и теплотой ониксах. Маме трудно лишний раз двигаться, но она упрямо это отбрасывает — поглаживает его по лицу, глядит с неописуемой гордостью и шепчет слова любви. — Манджиро… Мой любимый ангелочек. Шиничиро пахнет машинным маслом и какой-то определенной маркой сигарет. Ужасно неуклюжий и абсолютно безнадежный, когда дело касалось девушек. С синяками и ушибами — он даже так был самым сильным и добрым. Майки вспоминает, как тот неожиданно кидался на него с объятиями, прижимал так крепко, что кости трещали и плакал. От радости, от грусти, от щемящих сердце чувств. Спина у Шиничиро широкая, теплая и надежная. Он катает его по ночному Токио и заливисто смеётся. — Тебе весело, Манджиро? Баджи стоит на вершине машинной свалки и крик его — как громом поражает — зовет Майки и заставляет сердце ухнуть вниз. Страшно и жутко. У него торчат клыки-двойки, рот в кровавых разводах, но все равно дергается в ухмылке — задорной, добродушной. И за этот образ он хватается как за спасательный круг… — Майки… Разозлился из-за меня! …чтобы потом свалиться в непроглядную бездну. Из-за подобных фрагментов-осколков, что вспарывают вены, вонзаются в легкие перекрывая кислород, которые проникают под кожу терзая ту до бордовых потеков. В груди всё сжимает, стучит гулко и отбивает набатом в подсознании так, что собственных мыслей не слышно. Майки теряется, содрогается всем телом, а нагнетающее чувство тревоги, паники, горя, ужаса и много-много… Это порой накрывает как волной и сбивает с ног остатки разума и адекватности. Майки медленно погружается в трясину зыбучих песков, но сделать ничего не в состоянии — руки заняты тем, что раздирают мясо до ребер, там, где должно биться сердце. И в этой темени ужасно холодно. Майки знает это состояние. Не по наслышке знаком с ним, можно сказать — спит и дышит с ним под боком. Если и засыпает то только так, чтобы окунуться в кошмары-реальности. — Ты неисправим… Манджиро встряхивает светлые волосы с лица и поднимает потухшие глаза на протянутую склянку с саке. — Когда тебе чего-то хочется — это не значит, что можно напрягать других. Сколько раз повторять? Не названивай мне посреди ночи. У Кохэку голос — прохладный мороз, лязгающий метал, скрипучее рокотание и нежные переливы. Вариантов не то чтобы много, но то как они звучат, то как ласково и трепетно слова Куроды касаются слуха в любой ситуации — всё стоит того. — Я не буду ехать к морю в такое время. Да, даже если Доракен не берёт трубку. Майки без тени сомнения выдумывал тогда один за другим — поводы-причины-условия — с одной только целью, увидеть его прямо сейчас. — Что значит: «Я уже здесь»?.. Майки принимает без единого колебания кирамику. — Если ад существует, ты обязательно туда попадешь. Кода говорит, так, но понимает что спорить и дальше — пустая морока и молча заводит мотор. — Если это так, то вот лишний повод делать всё, что захочется! — Действительно. — Не будь таким нытиком. И так слишком расхлябился — сколько уже отмораживался! Братаны так не поступают! — Езжай уже. Та ночь запомнилась привкусом соли и морского бриза на губах, песком в сандалях и холодными волнами на слуху. А ещё мелькающими на периферии зрения темной копной волос, короткими, еле различимыми смешками и будоражащими глазами цвета свинцовой тучи и дыма выдыхаемого никотина. — За Баджи. В воздухе звучно сталкиваются чаши и жидкость в них расплескивается. — За Баджи. Майки провожает друга не со скрежетом горя и вины. В Последний раз он выдыхает слова с теплой улыбкой и спокойствием под ребрами. Сегодня они отсалютуют Баджи и поздравят с несостоявшимся днем рождения, чтобы впредь идти по жизни без сожалений. Сано сидит напару с Куродой в приятной тишине, каждый о своем. Ненароком, Майки понимает, что уловить о чем конкретно размышляет парень — ему не узнать. Мысли Коды, что в первую их встречу, что сейчас — потемки с плотной завесой и закрытые под множеством замков. На ум совсем по-странному приходят слова-трепетание Эммы о щемящем в груди чувстве и мурашках по всему телу. Про то как сердце замирает, а мир сужается до одного конкретно человека. — Пф! Кода оборачивается к нему с подозрительным прищуром. — Что? Майки от сложившейся нелепицы хочется захохотать в голос, но единственное на что Непобедимого хватает, так это на отрицательный кивок. Может излишне дерганный и бутафорский. — Ничего. Кохэку оглядывает его, смотрит внимательно, но не найдя того что искал — забывает. И ведь правда, действительно ничего не случилось. У Майки не уходит земля из-под ног, не перехватывает дыхание и мир не останавливается вот совсем. Только сердце под ребрами стучит на диво громко, сильно и отдает странной болью в груди. Настолько странной и дикой, что без этого чувства Майки уже кажется, жить не сможет. Действительно ничего. Просто Майки влюбился.