Исповедь

И сказал Господь сатане: откуда ты пришёл? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошёл её. [Иов.2,2.] Илиан погрузился глазами в прекрасное молодое лицо, выгнав из себя последний воздух. И церковь была величественна, золота и пахла по-особенному, и песнопения кружили, отталкиваясь от стен, но его безбожное сердце трепетало лишь от кожи, что казалась на ощупь бархатнее бархата, от дрожащего в пении кадыка, от чуть прикрытых глаз и налившихся кровью щёк. Он смотрел на него хищнически, стыдился этого, но взгляда отвести не мог. Некрещёный, неверящий, неверующий, он теперь был в доме божьем часто, был лишь с одной несбыточной, мечтательной, тоскливой мыслью. И певчий, даже имени которого Илиан не знал, замечал Дьявола в уголке своих глаз, и старался не пересекаться с ним взглядом. А Дьяволу было больно. И не знал Дьявол, куда ему себя деть, что сказать или выразить. Поэтому он лишь смотрел. Смотрел на то, как изящные пальцы зарываются в ангельски золотые волосы, а зрачки в раздумьях бегают, когда юноша заканчивает петь, как в другие дни на евхаристии колотится вспотевшая шея при глотках крови Христа, будто жабры изловленного красного лосося, и тонкие красные линии её облепляют кожу, как сжимаются плечи в молитве. И тогда Илиан вправду чувствовал себя бесом, одним лишь взглядом очерняющим небесную красоту, одной лишь жаждой, невысказанной осущённостью. —Почему вы постоянно смотрите на меня? — спрашивает тихий голос на паперти. Тот самый голос, который Илиан выскребал из хора каждый раз, пытаясь удержать его в себе. Тогда Илиан оборачивается и в первый раз видит это лицо так близко. И, хотя он представлял себе этот разговор мириады раз, сейчас рассудок потухал, оставляя его наедине с тем самым несбыточным. —Ты в бога веришь? — певчего удивляет этот вопрос. —Верую, — просто отвечает он, непонимающе хмурясь. —А я не верю. Юноша ещё больше хмурится, в первый раз смотря прямо ему в глаза. —Зачем же вы всегда здесь? —Бога ищу, — врёт он, впиваясь рукой в деревянные перила, пока занозы не давят под ногтями, — Как зовут тебя? —Павел… —Илиан, — протягивает раскалённую кровью руку, и так же, как и в древесину, впивается в чужую плоть, — Думаешь, Пабло, смогу я бога найти? —Вы его в моих глазах ищете. —Так я его вижу. Павел задумчиво опустил взгляд. —Я ведь не священник. —А я безбожник. —Не говорите так. В каждом Бог есть. —Значит, и в глазах твоих его стоит искать. Певчий промолчал, нервно накручивая волнистые волосы на палец, сгорбившись. Кажется, разговор его занимал, или же пугал, цепляя за самые голые нитки естества. Потом вновь исподлобья посмотрел на Илиана, как на грех оголяя этим всё чудо своей телесности. Не мог он знать, что скованно в его собственных тяжёлых устах, прикушенной нечаянно нижней губе, что говорят большие, как кружевом окантованные вьющимися ресницами глаза, своей бесстыдной формой стекающие вниз и жаждущие пожрать всё лицо. Казалось, одно то шаткое незнание сохраняло его девственное безгрешие, и лишь коснись его взор случайного отражения, туман лопнет и разверзнется пламя Адово. —У тебя несчастный взгляд, — неуверенно честно вытащил из себя слова Павел, тем, может, угадав несчастье, но не разглядев его природу, ведь не ужаснувшись. —Видно, я слишком много читал и слишком много думал, — улыбается Илиан, скрывая за улыбкой колотьбу сердца. —Я тоже… Сомневаюсь иногда. В Боге, — последние слова он почти проглотил, — Исповедь помогает. Ты, может… Тоже попробуй. —Исповедь… — помял Илиан во рту это чужеродное слово, — Да кому исповедоваться? Бога не слышу, священников слышать не хочу, а себе исповедоваться — что рвоту по ведру перекатывать. И тогда, нежданно даже для себя, словно выплеснув мысль неосторожным движением, и им же дотянувшись наконец до загноившейся страстями душонки Илиана, Павел как тайну сказал два слова, расколом пошедших по широким просторам бытия. —Можешь мне. «Можешь мне.» Как он дознался? Как он, в безгрешии слепой, смог нащупать самое желанное? Как чистая, незаслуженно оторванная от небес душа могла вторить самому порочному, заговорить с ним одним голосом? Был ли то шёпот бога, тянущегося к безбожнику, или вой Дьявола, спутавший праведника? Или, может, лишь простая неприкрытая человечность молодого наивного певчего из церковного хора, который не ведал, что творил. А творил он себя. Не давайте места Диаволу. [Еф.4,27.] —Ни свободной воли, ни бессмертной души без Бога быть не может. А жизнь без воли и души лишена либо счастья, либо добра, — Павел поджал колени руками и уставился на сереющее поле. Для обговоренных еженедельных разговоров они нашли полуразвалившуюся дореволюционную часовню, всю в тощих деревьях, кустах и раскрошенных кирпичах. —Не рассуждаешь как набожный певчий, — Илиан развалился на сухой траве, закрывшись от растумашившегося Солнца книгой. Он медленно свыкался с божественной красотой, теперь находившейся к нему опасно близко, ей радовался и её ужасался. —Разве убедить тебя строчками из Библии? — тихо смеётся Павел, в беседах выяснившийся вдруг живым и дышащим существом, — Она нужна лишь для тех, кто уже верит. —А ты? Ты всегда в бога верил? —Вырос так. Потом усомнился, пришлось заново самому доходить. Я тебя понимаю, — он дрожью выдыхает, — Это такая зияющая дыра, чёрная, страшная, как приоткрытая преисподняя. —Преисподняя, ага. Как же всеблагой бог осмеливается морить огнём людей? —Ад не Бог, а безбожие. Желания, пороки, страсти… Закономерно ведут к страданию, из него произрастая. Буйство, чувства, гнев и ярость переживания жизни есть лживая боль. И смирение — единственная истинная любовь. Илиан убрал книгу с лица, и, привстав на локтях, посмотрел Павлу в лицо. Тот действительно так считал. —А любовь человеческая? Что с ней делать, Пабло? Павел против воли приподнял уголки губ. Ему отчего-то, кажется, нравилось это грубое, из неоткуда взявшееся испанское «Pablo», исключительно которым называл его Илиан. Он уже отзывался на него, начиная чувствовать его внутри себя. Одно лишь это «Pablo» вдруг как слой жира соскабливало с него всё за жизнь прилипшее, считавшееся уже и за часть себя, — пекущихся до дурости родителей, братьев и сестёр, покрашенную в белый семинарию и воняющих затхлостью семинаристов, слезливых стариков и рыбоглазых детей на службе, — и когда оставался только Пабло, мысли собственные становились яснее. —Разве есть в человеческой любви счастье? — Павел мягко улыбается, — Это страсть, ревность, невосполнимое никогда желание, злость, обида, жадность, плотолюбие… Что и есть страдание. В такой любви нет тишины и смирения, нет терпения и укрощения, — Его голос был едва ли не подавленный, — Всё тлен, что не вечно. Грех в суете. Илиан глухо ахнул и поморщился, будто побитый. —Как же жить так, Пабло? — он чуть приблизился к Павлу, — Теперь я и исповедаться тебе боюсь. —Ты меня поймёшь со временем, — тихо отзывается он, — Вот увидишь, поймёшь. Илиан странно вздыхает. Это светлоликое аскетство действует на него как удушение во время секса — недостаток воздуха и тревога смешивается с редким возбуждением, и он отворачивается от Павла, чтобы его скрыть. Илиан давно любил его лицо, но разговоры прививали ему страсть к душе юноши — он видел её маленькой, переломанной птичкой, кровью упавшей в густое молоко. Тем сильнее он предвкушал свою далёкую исповедь, зубами которой он вопьётся в губы, и со слюной впустит внутрь своего Пабло эту страждущую человеческую любовь, которую тот не знал и презирал. Отпустит ли из жалости к низости он такой грех, или криком сплюнет порок, отринутый непорочным телом, но Илиан не отступит от наперёд свершённого, всё сам себе уже предрешивши. —Ты говоришь мне, и я понимаю, — монотонно шепчет Илиан, — Но поймёшь ли ты, когда я так же вывалю на тебя всего себя? И поймёшь ли себя? —Исповедь — это очищение, — до смешного по-отечески твердит Павел, — Нет стыда в отмывании тела от грязи, — вдруг он кладёт руку на голову Илиана и гладит заботливо, что Иисус Марию Магдалену. Тогда Илиан, уже не скрывая, выпускает изнывающий вой, явственно изнывающий и потому, что Павел не поймёт его истинную причину, оттого и до костей искренний. —Нет, Пабло. Исповедь — это признание. Откровение, если тебе угодно. И чужое сердце в руках. Грязное и истрёпанное. Какое есть. Все их разговоры, долгие молчания и чтения были затянувшейся прелюдией. Илиан приходил в церковь слушать Павла, и тот уже не отводил взгляд, а улыбался ему, после Илиан ждал его на той же паперти, и Павел, незаметно для себя, но явно для всех окружающих спешил с делами, чтобы вернуться к заброшенной часовне, заброшенному безбожнику и испанскому «Pablo», что теперь крепко обняло его внутренности. На все предостережения и укоры он лишь мотал головой и повторял, что Богу больше всего угодно, чтобы он склонил к вере грешника. Не замечал он, что в опасениях была правда. Правда была в том, что в смирении и терпении Павел стал пылким, что с безбожником проводил времени больше, чем в служении, что, прикасаясь с заботой к грешнику, он, возможно, лелеял грех. —Жизнь обрастает противоречиями, если отринуть Бога. Если, допустим, Бога нет, то мир бессмысленнен, ибо Бог есть смысл. Жизнь в бессмысленном мире сама лишена смысла. То есть, жить — избыточно. А отрицание жизни противоречит самой жизни. Вот, — щёлкнул языком Павел, в ожидании реакции обернувшись к Илиану, — А ты прочитал тот отрывок из Фомы Аквинского, который я тебе скинул? —Ага, — Илиан теперь не прятал любовно-благоговейный взгляд, обливая им Павла с ног до головы, словно пытаясь того второй раз покрестить, снять неизгладимую печать и наложить свою, смыть с белой кожи аромат миро и впитать в неё свой вспотевший жаркий запах, — Занятно. Но это не объясняет сущность предположенной им первопричины. Бог, ergo, лишь предположение. Павел не отвечал, обдумывая его слова. Ему часто стало трудно возразить на сомнения безбожника, ибо, он это понимал с самого начала, в конце концов, веру доказывает едино вера, а откровения не объясняются логикой. —Но если не Бог… То что? — непонимающе бормочет он. Вместо ответа Илиан вырисовывает в воздухе пальцем круг и многозначительно вздыхает. А потом, осмелев, пододвигается ближе к Павлу и мягко убирает тому волосы за уши, незаметно касаясь и шеи. Скалясь, достаёт сигарету и предлагает вторую Павлу, а тот, отказавшийся до этого раз двадцать, вдруг кивает и цепляет её губами. Илиан поджигает его сигарету и прикуривает от неё свою, не переставая скалиться. —Ну как? — Илиан затягивается, — Я всегда покупаю с вишней с расчётом на то, что, если ты когда-нибудь не откажешься, тебе понравится. Я знаю, ты любишь всё с вишней. Павел молчит, но на его лице, полном сомнений, проскальзывает что-то, похожее на благодарную улыбку. Ему, кажется, приятна и непривычна такая повседневная забота. Втянув дым, кашляет, тут же тихо смеётся. —Вообще, мне этого делать не стоит, — полушёпотом хрипит он, — Даже нельзя. —Я не припомню среди смертных грехов «курение». —Это то же желание. Значит, похоть и чревоугодие, — сокрушённо вздыхает Павел, ещё раз затягиваясь. —Тогда почему? —Я… — Павел запнулся и вместо ответа уставился в глаза Илиану, и этот взгляд выразил больше, чем тот был в силах сказать. И взгляд шептал ему: «Потому что я хочу понять тебя. Хочу помочь тебе, оттого впускаю в себя всё, что ты есть и что есть в тебе. А почему хочу помочь именно тебе, не знаю, и, может, знать не хочу». Наблюдая, как он заглатывает в свои лёгкие дым, Илиан млел, еле сдерживая возбуждённую улыбку. И тогда мысль, зародившаяся ещё давно, расцвела и задышала. Гордыня, любовь к себе, самый страшный грех, низвергла однажды Дьявола с небес. Значит, если Илиан хотел прижать к себе своего ангела, он должен был заставить того полюбить не только его, но их обоих. —Ты красавец, Пабло, — однажды выпаливает он, вздыхая, — Ты хоть в курсе? Павел неприкрыто удивляется, и его и без того большие глаза становятся ещё больше. —К чему это? — тут же хмурится он. —Да ты посмотри на себя, — Илиан подносит к его лицу заблокированный телефон. Павел смущённо отворачивается, но потом всё же ловит своё отражение и присматривается, сощурившись. Пару раз поднимает брови и вновь хмурится. Смотрит на себя, будто стараясь разглядеть ресницу, прилипшую к веку. Мнёт пальцами щёки, оглядывает нос с выраженной горбинкой с разных сторон. И медленно смятение на его лице сменяется каким-то глубоким озарением, становящимся всё более застенчивым. Он переводит оголённый взгляд на Илиана, хлопая ресницами. —Правда? — его губы дрожат. —Стал бы я тебе врать? — ласково улыбается Илиан, осторожно касаясь ладонью его скул, — Ты действительно обладаешь уникальным даром красоты. Павел вдруг весь сжимается и впивается ногтями в своё прекрасное лицо, словно пытаясь содрать с него проказу. Илиан хватает его руки, срывает их, и тот, успокаиваясь, неровно дышит и морщится. —Это не дар, а искушение, если ты прав, — в блеске расширившихся зрачков Павла мелькает фанатичный страх. Он прикусывает нижнюю губу и расслабляет кисти, позволяя тем, всё же, остаться в чужих излишне цепких ладонях. Илиан, почти впервые оказавшись настолько вплотную к нему, что грудь касалась болезненно зяблой спины, сдаётся своему року и, кладя голову на его плечо, обхватывая его в объятии оголодавшими руками, вдыхает его насыщенный запах, уже пропитавшийся табаком. Запах этот мгновенно успокаивает и будоражит, только сгущает голод, напоминая, что однажды натянутая струна с хлестком порвётся. Запах, что был вроде запаха родной кошки, вызывающий слёзы и невосполнимую тоску от одного осознания того, что от него придётся оторваться. Запах тайно обожаемого тела, одно прикосновение к которому лихорадит, приливает к конечностям кровь, и лишь окрепшая за время любовь не давала Илиану засунуть руку Павлу в штаны и обхватить его член, между тем этого яро требуя. Павел, кажется, принявший терзания Илиана за простое объятие, не сопротивлялся. —Я не знаю, что и думать, — потерянно бормотал он, — Ты говоришь часто странные вещи, но я не могу тебя оттолкнуть. Ты противен всему, чему я верен, но ты добр ко мне, и я не нахожу в себе ничего, кроме той же доброты к тебе. Скажи, как мне помочь тебе? —Ты помогаешь мне одним своим присутствием и разговорами, — тянет слова Илиан. —И как же? Илиан проводит пальцами по векам Павла. —Я начинаю понимать, как ты смотришь на мир. Весьма печальный взгляд, не думаешь? Теперь он обхватывает его подбородок и крутит голову Павла из стороны в сторону. —Лишь правдивый, — отрезает Павел. —Я вижу небо… Ты видишь выемку в рукотворстве. Я вижу плодоносящую почву… Ты видишь пыль. Я вижу мир… Ты видишь тлен, — Илиан вздыхает. —Будто есть иное в месте, кишащем страданием как труп червями. —Ты видишь страдание… — Илиан прикасается губами к уху Павла, щекоча его горячим влажным дыханием, — Я вижу жизнь. Павел молчит, тяжело дыша, и мнёт в руках свой крестик. Ещё мгновение, и он подавляет любой порыв, возвращаясь к привычной сдержанности. Однако, хотя разум был ещё на его стороне, тело выдавало его, перегоняя кровь с такой скоростью, что сердце не то, что билось, дребезжало, как крылья диковинной птицы. После этого случая Павел вдруг становился холоднее и молчаливее обычного, пока этот холод не обрушивается с небосвода ледяным ливнем. —Ты погляди! — засмеялся Илиан, подставляя воде руки, — Дождик! А Илиан ведь действительно его полюбил. Не так, как в первый раз. Вторая его влюблённость в Пабло заставляла его слушать, говорить, молчать, смеяться. А первая всё так же требовала касаться и хватать. —Да, — сухо отозвался Павел, — Надо крышу найти. —Твой бог не посылает дожди для того, чтобы люди сидели как крысы по норам, Пабло! Илиан потянул его подальше от разрушенной часовни, в поле. —Бог вообще ничего не «посылает» вот так, — недовольно пробурчал он, закрывая лицо от капель. —Эй! — Илиан остановился и развернулся к нему, — Уныние — грех, Пабло. Прополоснись. Илиан резко толкнул Павла в свежую чистую лужу, оказавшуюся шибко глубокой, отчего тот почти с головой оказался во влажности, и тут же прыгнул в неё, холодную, жёсткую и пахучую, сам. Павел откашлялся и попытался встать, но тут же поскользнулся и снова оказался в воде. —Что?.. Что это? — обескураженно посмотрел он на Илиана, но тот лишь смеялся, заливая этим смехом весь воздух. —Пабло, ты ничего не понимаешь в жизни, — жалостно выдавил Илиан, притягивая Павла к себе за рёбра и кусая его промокшие волосы. Чем дальше откладывалась исповедь, тем меньше он мог себя сдерживать. Хотелось сглотнуть всю мокрость с волос, вылизать собачьим языком лицо, обтереть об себя тело, признаться, если не в словах, то в движениях, но такие признания каждый раз обрывались на половине, и Луна оттягивала прибой назад, не давая ему дотянуться до искомого. Но Павел вдруг расслабляется, сам обвивая руку вокруг шеи Илиана, опуская голову на его грудь. Сердце, как всегда, начинает биться быстрее, а мысль о том, что это биение теперь может быть услышано, волнуя, только усиливает его. Тесное прикосновение вытаскивает образы из обрывающихся снов и мечтаний, лепит им вполне явленную форму, отчего становится ещё невыносимей. —Я к тебе привязался, — вяло мямлит Павел, — Плохо это. Рассказываю тебе о Боге, о страстях и спасении, а сам только и думаю, что о разговорах с тобой. И уже плевать, о Боге, о Дьяволе или промежутке между ними… Главное, что с то… Павел всхлипнул, кажется, ужаснувшись своей мысли. Но возможно ли? Раньше Илиан вожделел лишь возможное откровение, за которым непременно последует отречение, злое и яростное, или же, что хуже, неловкое всепрощающее снисхождение, но Пабло так крепко и упорно сжимал его шею и так тяжело прижимался к груди, так затаённо в дожде плакал, что вытягивал наружу мысли безумные и невозможные. —Пабло, я тебя… — внезапный удар кулаком по лёгким выбивает из них последнее слово, и оно расщепляется в горле. Ударив его ещё несколько раз, Павел отстраняется и падает лицом в землистую размокшую траву, сжимаясь от тихого плача, барахтая ногами что раненное животное в воде. Словно опомнившись, начинает быстро бессвязно шептать молитвы, стиснув руки вместе и вытянув их вперёд. Насколько близок он был мгновение назад, настолько стал сейчас далёк, утянутый нечестной, жадной силой в какую-то небыль. Илиан устало прикрыл веки и позволил себе в полной мере ощутить воду, в себя его кутавшую. Уставился в угол неба, сдерживая вой, и сжал зубы. —Извини, — успокоившимся голосом проговорил Павел, — Я неподобающе повёл себя. Наговорил всякого. Я не должен поддаваться эмоциям и страстям. Я хочу… помочь тебе, и не отступлю. —Я не обижен, — вдруг Илиан засмеялся, смехом сотрясая с себя все томящие мысли, — Знаешь, мы в луже лежим. Павел засмеялся тоже, глазами выдавая теплоту, подавляемую словами. Но сейчас, кажется, теплота эта слишком уж разрослась и слишком обжигала Илиана, чтобы её можно было спутать с доброжелательностью или этой «смиренной единственной истинной любовью». Нет, то была человеческая, огневая жара, неуклюже прикрытая прозрачным тюлем воздержания. Незаметно для Павла она раскинула свои корни в его чистой душе, чтобы в один момент прорвать её клапаны потоком чуждой чёрной крови, что разольётся по всему его нетронутому телу. Хотя следы её присутствия уже зудели ожогами, он, кажется, ещё не видел её саму, оттого она так смело являлась во взгляде, в движениях и невыговоренном. Но Илиан теперь ясно жару эту видел. Видел и не мог ей поверить. А из всех бесчисленных слов, которые он нахватал из книжек умных и глупых, из всей логики, этики и эстетики, рацио и эмоцио, из живого и мёртвого, сухого и мокрого внезапно вспомнил лишь одно оборванное до этого слово. «Люблю.» А в один из их вечеров Илиан на буднично заданный вопрос, готов ли он уже исповедаться, вдруг ответил, что готов. Ответил, потому что сокрытое хорошо постольку, поскольку шатко. Если же передержать его в себе, оно загниёт, и тайна превратится в бремя, въевшееся и жгущее кости. А Илиан полагал, что лучше быть отвергнутым, брошенным и израненным, чем гниющим. —Правда? — осторожно переспрашивает Павел, недоверчиво щурясь. —Стал бы я тебе врать? — усмехается Илиан. Тогда лицо Павла светлеет, он крепко обнимает Илиана и хлопает его по спине, — Лишь знай, что грехи, в которых я желаю тебе сознаться, тяжёлые и живые. —Никто не безгрешен, — пожимает плечьми Павел, присаживаясь на край рассыпающихся ступенек. Илиан садится так близко, что их колени бьются друг об друга. Протяжно выдыхая, заглядывает в глаза, что когда-то его околдовали. Поняв вдруг в полной мере, что хочет совершить, чувствует, как к горлу подступает тошнота, живот сжимается, а сердце превращается в твёрдый, ломающий рёбра камень. —Я… — было говорит он, но тут же сглатывает остаток слов. —Говори, не бойся, — берёт его руки в свои Павел, ободряюще улыбаясь. Это делает всё только хуже. Илиан прикусывает губы, чтобы сдержать нарастающий, сметающий все мысли порыв. Жалобным взглядом пытается сказать то, что застряло в гландах. «Я люблю тебя. Я хочу тебя всего. Я хочу с тобой слиться, мне хочется пожрать тебя, хочется плакать, когда смотрю на тебя, хочется кричать и петь. Я люблю твоё дыхание, твою кровь, твой голос, твой кашель. Люблю тебя и ненавижу эти слова, потому что они ничего не могут выразить, ничего не значат, я люблю тебя как снять с самого себя кожу. Я вижу тебя в воде, слышу в воздухе, чувствую под ногтями, и всё красивое, что есть, я мыслю посвящённым тебе. Всю музыку Равеля, Илиаду и Одиссею, картины Россетти, горы, поля и степи, кипарисы, гиацинты, нарциссы, всё рукотворное и неприкосновенное, всё вижу поспешно пропетой одой к тебе.» Вот что кричали его глаза. Но крик этот, наверное, был столь оглушительный, что ничего нельзя было в нём разобрать кроме животной, неосознанной боли. —Мне нечего тебе сказать, — выдаёт себя Илиан. Но, кажется, Павел уловил эту боль, хоть её понять не мог. —Я не отвергну тебя, — говорит он, сам, наверное, не осознавая до конца своих слов. Нащупав однажды влажную до липкости душу Илиана, он был обречён потонуть в ней, промокнуть в ней и в ней перемешаться. Тогда Илиан бросает на него последний, как перед казнью, взгляд. И, как перед казнью, внезапно становится спокойно и ясно. Страх, сопутствующий надежды, с ней же и уходит. Конец и начало. Начало и конец. *Ken-/*Kon-. Петля, дуло ружья, солнце и луна, зрачки, стяги на электрическом стуле и обручальные кольца. И всё становится понятно. Илиан медленно притягивает к себе руки Павла и прижимает их к своей груди. Оставив их там, своими ладонями обнимает шею Павла, поднимается выше, зарывает пальцы в его волосы. Кажется, улыбается. —Тогда вот моя исповедь, — почти шепчет Илиан. Как во сне медленно приближается к Павлу, и, когда горячие щёки сталкиваются друг с другом, наконец целует. Сначала бережно накрывает его губы своими, замирает в этом мгновении, не верит ему и даже мешкает, но не отстраняется. Потеряв власть, языком протискивается меж губ и проводит по чужим дёснам, и вбирает в себя чужую слюну. Клыками нечаянно цепляет плоть, забывает дышать, чувствует то ли свою, то ли чужую кровь на языке, а может, это кровь, прилившая к сердцу, мозгу и члену, алчно глотает её со слюной, пытается запомнить все изгибы рта Павла. И вдруг, с вернувшимся страхом опять замешкав, понимает, что Пабло не отталкивает его от себя, не пытается вырваться, не безвольно стынет, но сам притягивает его к себе, руками обвивает его, не прерывает поцелуй, но почти падает на Илиана, стеснённо глотает воздух и снова неумело ударяется в губы, и боязливый, неуклюжий язык нерешительно огибает влажные, горящие щёки изнутри. В странном, неожиданном отклике Пабло чувствовалось что-то настолько же отчаянное, как и то, в чём исповедовался Илиан, что-то, ему самому неведанное, слепое, забитое, упущенное, доселе так же плачущее в застенках. И Илиан принимал его, с каждой секундой всё больше с ним сливаясь. Своими губами он прославлял его, лелеял его, руками, сжимающими корни его волос, оберегал от всех прочих, прежних мыслей. И всем прахом своей телесности и бессмертием души, вопреки замыслу и заповедям — любил. Илиан не знал, как долго они целовались. Как будто очень долго. Помнил только, что, прервавшись, Пабло не по-своему, дико и страстно, весь покрасневший, посмотрел на Илиана. Не сказал ни слова. Он, кажется, растерянно, боясь собственных движений, того, что делает, того, что ощущает, громко дыша, забегал глазами, пытаясь уцепиться за что-то и вернуть себе рассудок над своим телом. Но в следующее мгновение, лишь только его взгляд снова застыл на Илиане, он беспомощно разжал дрожащие губы и жадно принял все его бесконечные поцелуи.