Пока разрешаешь дышать

На апрельской репетиции Андрею впервые кажется, что с Мишей что-то не так: что-то помимо летающего в венах героина и зрачков-точечек. Он выглядит ещё более усталым, нежели обычно, глядит ещё болезненнее и неуютно ёжится, натягивая рукава по самые кончики пальцев, и это всё вроде бы даже не что-то особенное, но Князь почему-то обеспокоенно пытается поймать взгляд друга и, не добившись этого, просто оставляет знание о чём-то на подкорке. Он не знает, о чём, но до скрипа в зубах уверен, что скоро начнёт рушиться очередной мост, связывающий Мишу с реальностью – не задавая себе вопрос, который по счёту. В том же апреле, когда деревья наконец-то начинают покрываться почками, Миша вдруг начинает худеть до неузнаваемости. Он не кривится от еды, вроде даже спокойно ест, пока дают, но масса тела теряется неуловимо, и в какой-то момент Андрей пугается, что Горшенёв и вовсе растает на каком-то клочке асфальта, если это не прекратится. - Как там Фиса? – спрашивает о ней, а сам заглядывает в мишкины глаза, пытаясь отыскать в них хоть каплю осознания происходящего. Тот молчит, нехотя вытягиваясь на скамейке, выставляя обтянутые кожей и джинсой щиколотки навстречу весеннему солнцу, выдыхает куда-то к небу сумрачный дым и только затем отвечает: - Да нормально, – Миша косит взор куда-то влево, разглядывая поребрик у дорожки. - Всё... Как обычно, Дрюх. Андрею хочется верить, что всё, как обычно, но он лишь кивает, пока в голове растекается микс из усталости, непонимания и тревоги. Ему ясно, что ничего не нормально, что они по-любому снова поцапались из-за чего-то, что Миша (Мишка, Мишенька!), конечно, под дозой, но это всё теперь входило в рамки хрупкого мира, в границы его обыкновенности. Андрей приобнимает его за плечо, притягивая к себе. Он ощущает нездоровый жар от чужого тела, но лишь крепче сжимает ладонь. - Тебе бы полечиться, Мих, ещё заболеть не хватало, – под боком вскрикивает сверчок, а Князь пытается отыскать в никак не реагирующем Мише того самого студента из реставрационки, который бы за любое подобное предположение вскинулся, взъерошенный, словно чиж. Он бы прищурился и, закатив глаза, по-доброму посмеялся бы над попыткой неловкой заботы. Миша, сидевший рядом с ним сейчас, кивнул как-то обречённо и отстранённо. - Да не, какое полечиться, – Миша нахмурился, словно вспомнив, кто он вообще такой. - Нормально всё, не дрейфь. У нас концерт скоро, когда лечиться-то... Не грузи, Дрюх, ну, – Миха вновь замолкает, отчаянно формулируя мысль, – Так бывает, ты ж понимаешь, да? Андрей всё понимает, конечно. Горшок упрямый, его хер отговоришь – вот, что он понимает. Он в последний раз с небольшой силой прижимается к товарищу боком, поднимается с насиженного места и, помахав рукой на прощание, прячет ладони в карманах, шагая в сторону метро. Если бы хоть кто-то узнал, как сильно Андрей заебался всю эту бодягу разводить, наверное, не удивился бы, потому что в таких ситуациях сложно не вымотаться. Подавляя чувство вины за то, что он не сказал что-то ещё, Андрей теряется в бесконечности вагонов. Союз Анфисы и Миши – сам по себе тревожный звоночек, да и ещё какой. «По отдельности обоим было бы лучше» – думает Князь, а сам прекрасно осознаёт, что Фиска в любом случае оставила и хороший отпечаток на Мише тоже, и, в целом, если бы не злоебучий героин, только его бы и оставила. Она всегда казалась Андрею чем-то, чего в нынешнем мире быть не должно – порхающая, как бабочка, она должна была остаться в эпохе светских встреч, лент в причёсках и красивых вальсах под луной. Анфиса должна была познать любовь именно такой, чтобы не нуждаться в подсластителях, чтобы под смущённое прикрывание глаз ресницами принимать дозу комплиментов, поцелуи на бархатистой руке и влюблённые взгляды отовсюду. Нечего ей делать в грубых девяностых-двухтысячных, пачкаясь тяжестью, безысходностью, безнадёжностью. В двухтысячных пусть останется Миша – только без побывавшего с ним Там-Тама. В двухтысячных пусть будет и он сам, Андрей – только без армии, за которой следовал Там-Там. Да даже с ним было бы проще, когда тянуть нужно одного, а не двух.

***

Миша молчаливо выдыхает табачный смрад прямо к звёздам, склоняется, чтобы стряхнуть пепел и вместе с этим вновь горбится, опираясь на колени. Руки у него дрожат, но то состояние перманентное, к нему привык он и к нему пристрастился внутренний дьявол. Андрей сидит рядом, его лицо скрыто сумерками, а сам он не знает, как оказался тут: просто нашёл себя говорящим что-то ради разговора, вовсе не смысла в словах. Андрей тихо глядит на танцующую с Мишкой танго Смерть, хочет что-то высказать, но продолжает лелеять липкое молчание, в котором разрушаются построенные ими города. Он без разбирательств верит, что это просто очередной отходняк от герыча, что за поблекшим лицом вовсе не скрывается ничего нового. Ему хочется в это верить, чтобы не тревожить собственную душу: запоздало Князь ощущает себя эгоистом, в этом ощущении и растворяется. Сам не зная, как, он следующим утром просыпается дома.

***

Когда Андрей, злой, как собака, но в это же время до безумия испуганный, вбегает в помещение бассейна, он с трудом сдерживает желание наорать на Мишу. Ему даже почти не приходится стараться ради этого – все слова замирают в горле, когда противным аккомпанементом раздирающей тоске вторит звонкое шлёпанье бордовых капель о воду. - Мих, ты чё делаешь? – он оторопело остаётся на том же месте, где стоял, хлопая глазами. Сначала ответ – лишь раздражающее "плюх" на голубую гладь. В голове Андрея проносятся тысячи версий, но ни одна не близка к действительности. - У меня СПИД, Дрюш. Андрей молчит, потом нервно смеётся, не воспринимая слова за реальность. Он подходит ближе, по-дружески хлопает Горшка по плечу, смеясь ему в лицо, а в глазах испуг-неверие-дачтотыговоришь. Миша услужливо повторяет: - У меня СПИД. - Бля, Мих, ну чепуху мелешь, какой СПИД, – тяжёлая тишина. - Хули ты расклеился, ну? Ты... – Миша перебивает его, наконец поднимая взгляд. - Фиса позвонила. Он сказала, что у неё СПИД, а у неё кроме меня никого не было, ты ж понимаешь, да? Понимаешь, что я по-любому тоже... Этот... – глаза Князя стекленеют, пока в голове проносятся картинки. Он смотрит на свою руку, испачканную в чужой крови, краем сознания пытается вдолбить себе, что опасно вот так – с заражённым рядом, но внутри будто что-то отключается. Он молча встаёт с корточек, разглядывая прячущийся за дверью раздевалки ужас. Он чувствует, что тот не настолько близко, как поглощающее "нет сил". - Ты тест сдавал? – спрашивает глухо, будто от самого себя ожидая ответа. Миха всё равно услышит: они раньше друг у друга в голове сидели. Теперь их заменили идентичные демоны, но Миша всё равно слышит. - Нет. Андрей почему-то не просит исправить этого поскорее.

***

Так проходит май, наступает июнь. Андрей всё реже комментирует отсутствие Миши на репетициях, позволяет ему раствориться в собственном горе, в воспоминаниях, где перед ним мелькает бледное лицо, окаймленное чёрным ореолом волос, где он ещё и уже. Миша болеет чаще – Андрей спихивает это на необычайно холодную погоду в этом году. Он не спрашивал про диагноз. Он вообще ничего не спрашивал. Князь, душа в себе остатки чего-то, чем можно чувствовать, молчаливо сносил своими руками последний мост, соединявший их так долго – не слышал ответа на том берегу. Горшок, дай боже, появляется на концертах, улыбается косо и всё больше стоит на месте, а не скачет, как угорелый, Андрей перестаёт трясти его за плечи в порыве восхищения окружающим миром, сам меньше чудит на сцене, потому что заряжаться не от кого. И когда Миша перестаёт быть рядом вовсе, Андрей лишь усталым взглядом смотрит в окно, когда-то горевшее тёплым светом. Он не будет заходить – там никого нет.       «Мне кажется, я должен был что-то сказать тебе».