Пока разрешаешь дышать

Миша – это добрый смешок в глазах, раздражённый выдох и нервно подёргивающаяся перед очередным выпадом скула, пересказывание Кропоткина, система «подумаю после того, как сделаю», размышления о необходимости капитализма и бессмертии в кружке пива. У него в голове между «понимаешь, да?» и «не понимаешь ты нихуя» то ли пропасть, то ли галактика, то ли чёрная дыра, а, может, и вовсе нет ничего. Скрип струны под стёртыми в мозоли пальцами, изгиб гитарного грифа, отразившийся на остаточном потоке мысли внутри зрачка, затихшее вдохновение под рёбрами – оно всё вот тут, впилось в кожу и не уходит. Ещё Миша – это молчание, спрятанное за семью печатями, взгляд в пол и одёргивание от каждого прикосновения. Дистанция метр-на-метр, не ближе и не дальше, хотя, может, и дальше, только оставаться одному не хочется тоже. Тяжёлый выдох в ответ на горючую боль в висках, нервное постукивание пальцев по поверхности, сдавленный вой в сгиб локтя. Миша – сакральная тайна в сгрызенных костяшках, запрокидывание головы в попытках дышать, фантомные синяки, вдавленные в плечи, а ещё ненависть в порывах чувств – он даже не в курсе, к кому-то определённому, к себе или к пустоте, затаившейся посредине лопаток. Миша – это, конечно, два года в армии. Отказаться не смог, да и шансов не было – год путём учёбы в рестраврационке оканчивался тем, что он, отчисленный из-за всего подряд, стоял на перроне, нервно сжимая в руках сумку с наспех скинутой одеждой, палкой колбасы, хлебом и ещё чем-то, что муся успела туда утолкать: сам Миша не следил, он ведь только там, перед входом в вагон, наконец-то осознал, чем будут заняты ближайшие семьсот с копейками дней. Приблизительно семьсот с копейками. Первый день знаменовался тем, что ноги почти отваливались от долгого сидения в поезде. Им выдали форму, совершенно Мише не идущую, провели инструктаж, который Миша не слушал, распределили по местам – конечно, он лишь недоверчиво покосился на ряд кроватей в синем покрывале, но послушно выполнил все указания. Чувствовать себя неуютно не составляло труда – шаг влево, шаг вправо – расстрел, как говорится, но всё же удавалось прижиться хоть сколько-то, хотя без родного пива и не самой родной водки было тяжело. Впрочем, только первое время – потом Мише удалось найти себе компанию ребят, из которой он путём спутанных рассказов выпивку вытягивал. Постепенно с неудобствами он смирился – с коротко стриженной головой, с отсутствием гитары, которую приходилось вытягивать у сослуживцев, с железными пружинами в матрасе, с жидкими котлетами, с бесконечными учениями, со всем подряд, на самом деле. Мише даже удалось найти себе постоянного слушателя для пьяных рассказов, чтобы вместе с ним убегать от глаз тех, кого поставили следить за ними. И всё-таки однажды не убегает. Его ловят, когда в крови спирт самый чистейший, чище, вероятно, только Байкал (и то – с натяжкой), в глазах шальные зайчики-бабочки, на языке полная неразбериха, в которой он сам едва ли что-то понимает, а в ушах так забавно звенит, что он улыбается с прищуром, в темноте коридора мерцающим насмешкой. Он не видит чужого лица, как и его не видят, но слышит настойчивое и раздражённое "ну чё это за хуйня", глупо смеётся над фразой, которая почему-то фонит пьяным хихиканьем и выкручивает всё в неловкую шутку над сержантом. Возможно, будь Мишка трезвее, будь он внимательнее, то чувствовал бы у себя на лбу тяжёлый взгляд, наполненный чем-то смутно опасным. Возможно, он бы остановился, не раздраконивая и без того неспокойного солдата повыше его званием, возможно, сдержал бы поток шуток по всем темам – возможно, уловил бы в тяжести на плече угрозу, отразившуюся в обоих полушариях мозга до конца жизни. Невозможно. Миша, наверное, протрезвел в тот момент, когда его, приведённого в непонятную подсобку за шкирку, грубо швырнули на коробки с каким-то хламом. Он даже возмутиться не успел толком, как ему заткнули рот грубой рукой, стиснули кисти железной, и в самом деле армейской, хваткой, чтобы каким-то непонятным способом стянуть с него штаны и прошипеть однозначное "сука, как вы меня задрали". Только тогда, с широко распахнутыми глазами и дрожащими ресницами, Миша чувствует боль. Она разрывает грудную клетку ещё до того, как наступает самое страшное, взрывается отчаянием-обидой-страхом и сковывает его в остервенении, чтобы попытаться исчезнуть, провалиться под землю, прокопать себе тоннель до родного Питера и никогда больше не уезжать за его пределы. Против воли его разворачивают на живот, пока он пытается брыкаться, ещё не до конца очнувшийся от бутылки, но уже очень чётко понимающий, что орать надо погромче – это понимание оказывается так же бесполезно, как любое другое сейчас. Ему вполне себе неосторожно наотмашь влепливают по затылку, ударяя об какой-то кусок железа и разбивая нос в кровь. В шипении репродукторов на ухо он узнаёт чёткое "придушу, если будешь ныть". Выбор становится ещё более унизительным и ещё более плачевным, когда ладонь соскальзывает со рта и останавливается на кадыке. Руки сжимаются на бёдрах до фиолетовых разводов, которые непременно расцветут завтра уродливыми кляксами. У Миши в памяти отпечатывается солёность на щеках, в которой растворился алкоголь. Миша просто хочет завыть. *** С Андреем он знакомится многим позже, когда вместе с Балу и Поручиком коротает время до чего-то неопределённого возле Невы, неуютно сжавшийся уже по определению, а не по привычке. Тот улыбчиво представляется Князем, а спустя пару часов и вовсе становится новой частью их небольшой компании. Спустя пару дней он сидит в одной комнате с Мишей, разглядывает стихи в тетрадке и слушает пение гитары. Спустя пару недель он присоединяется к группе. Миша не может сказать, что ему доверяет – он после армейки никому вообще доверять не хочет, только рассыпаться в потопляющем чувстве, непонятном и схожем с тёмным болотом. В своих мыслях он осмелился признаться, что теперь даже от школьных приятелей шарахается, как от огня, тем более от Андрея, который, кажется, отвечает на все вопросы, а вот обдумай ты разговор – и поймёшь, что тебе умело ссали в уши и ничего дельного не сказали. Ему хочется верить, но не после того, что случилось. И, тем не менее, в какой-то момент они сближаются: Миша осмеливается рассказать ему скромный уголок своих мыслей, умалчивая страшную тайну, о которой знать должен лишь он сам. И Князь, оказывается, умеет поддерживать – говорит по делу, без жалости, но со смыслом, и это будто что-то напоминает, но задумываться не хочется. Миша говорит, пока не добирается до созданного им чудовища, основавшегося в части сознания, замолкает резко, но Андрей не просит заставлять себя дальше, каким-то ловким образом успокаивая расшумевшуюся бурю в голове нового товарища. Они всегда говорят долго, но как только в мыслях, нерасказанных и звонких, остаётся запутавшийся ужас, все слова обрываются. - Мих, ты в порядке? – в какой-то момент Князь подсаживается после репетиции отдельно, смотрит сочувственно и с интересом. Мише нечего говорить, но почему-то спустя полчаса они сидят в небольшой квартирке, выданной ему, разговаривая о чём-то. Потом смазанно целуются, пока Миша незаметно сжимает в пальцах сбившийся плед, отгоняя плохие мысли. В голове приятно пусто, но монстр заливается собачьим лаем, заставляя тревожные колокольчики набатом шуметь в ушах. Миша хтонь отгоняет, оправдываясь тем, что он панк и вообще плевать, с кем, а сам знает, что вовсе не в этом дело – оно в замалчивании проблемы и в кричащем сигналы сознании – знает и ничего не меняет. Андрей скользит губами по шее собственнически, выделяя для себя каждый сантиметр, и в свете фонарей из окна Миша чётко различает, что зрачок его поплыл далеко и надолго, затопил голубую радужку и менять это никто не станет. Ему, конечно, приятно, ему жарко и хорошо, если не помнить – Андрей в это время спускается по торсу, окропляя всё тело нежными прикосновениями, хрипло выдыхает на ухо и касается грубовато выделенной талии шершавой кожей ладони. Затем Андрей сжимает хватку пальцев на бедрах. Миша узнаёт этот жест.