Пока разрешаешь дышать

У Андрея в глазах такие бесконечные искры, что ими можно поджигать бенгальские огни – чтобы сияли, как звёзды, чтобы светились и чётко означали «зима-зима-зима», а следом «новый год-новый год-новый год». Искры светятся голубым и отражаются на радужке под мишиными веками, отпечатываются раскалённым железом под сердцем у него, потому что глаза прямо напротив, а смотрят, кажется, в самую душу. И это хорошо, это – приятно, потому что ему Андрей доверит вообще всё: своё сердце, свои мысли, тексты для песен, которые, наверное, тоже его мысли, время, вдохновение, заметки на полях тетрадей, карикатуры на листочке в клеточку. Если так думать, "своего" у Андрея нет ничего – он без остатка готов отдать всё Мише. Миша протягивает ему руку, имитируя джентльмена какого-то давнего века, пока на губах у него играет смешливая улыбка. За улыбкой кроется секрет – в секрете три слова, такие важные и такие далёкие. Иногда Мише кажется, что секрет виден даже через глаза, льётся патокой через слова, звенит в ушах, что секрет – вовсе не секрет, если подумать. Андрей этот жест принимает, шутливо откидывает голову и высоко задирает подбородок, затем не выдерживает и смеётся, но кольца рук не распускает. В морозном дыхании, которое рвётся в зимнюю ночь, он рассказывает свои чувства. - Миш, – он тоже улыбается, указывая на центр катка, напоминая им обоим о том, что пора бы и в самом деле покататься. Такая искрящая нежность не может быть в толпе людей, она обязана распасться на снежинки. - Пойдём, чего застыл? – Миша кивает, и Андрей, схватив его запястье покрепче, отталкивается ото льда сильнее, чтобы ощутить привкус холода на коже. Андрей любит сугробы, снежных ангелов, оранжевые фонари, огромные ёлки, апельсины, белый хлеб, оливье, он любит всё, что делает зиму зимой. Когда бесконечно чихаешь от простуды, укутываешься в шарф по самое "не хочу", пьёшь чай, чтобы горло прошло – тоже любит. Ещё он любит Мишу, и это естественно. Андрей не крутит тройной аксель, как великий фигурист, но для Миши он будто освещён сотней софитов, выделен жирным шрифтом смотрите, любуйтесь! Зато Андрей тянет его кружиться в танце под музыку, которую включили на радио, и плевать, что это попса попсой – на самом-то деле, пока это Андрей, любая попса на вес золота. Они снова смотрят друг-другу в глаза и чувствуют, как в груди расцветают звёзды, оплетают рёбра, забираются под сердце, чтобы выжечь там короткое и таинственное. У Миши руки холодные, и потому Андрей, ни чуточку не смущаясь, берёт обе и закрывает в замке своих ладоней. Ему хочется смеяться бесконечно просто потому, что он чувствует себя счастливым, не обязанным никому и ничему, живущим своей жизнью, в которой есть место всему, чего он пожелает – в тот момент, когда Андрей это понимает, он парой движений растирает чужие пальцы, чтобы было легче и лучше. Чтобы Миша, забывший варежки дома вместе с головой, закатил глаза и слегка смущённо отвёл взгляд даже от такой простой нежности, но не дёрнулся бы. Иногда Мише кажется, что они – это единственное, что существует в этом мире, но ничего страшного нет. Они с Андреем – реальность, а всё остальное – это иллюзия, и именно поэтому ему так легко дышать, пока тот рядом. И это тоже хорошо, это тоже правильно. Впрочем, рассуждать бессмысленно, когда хочется просто быть ближе. Андрей держит Мишу за руку, когда в их зрачках пляшут огни. Он касается костяшек подушечками пальцев, сжимает их осторожно, и в этом прикосновении столько неприкрытой ласки, что дыхание замирает. - Я тебя люблю, – шепчет тихо, чтобы никто не услышал. Адресат всё равно отвечает: - И я... Я тоже, Дюш.