Пока разрешаешь дышать

У Андрея в глазах непривычная темнота, дном колодца залёгшая в зрачке. Миша тяжело дышит, смотря в глубину и краем сознания чувствуя, как дрожат колени от общего ощущения непривычности происходящего.       - Бля, Дрюх… – он заплетающимся языком пытается сказать что-то ещё, но слова, как обычно, остаются глубоко в глотке. Миша отводит взгляд, привычно чувствуя себя пристыженной псиной, которая пытается спрятать улики очередной пакости от хозяина, но зрачки-точечки далеко не спрячешь: они вплавлены уже в глазное яблоко. У Андрея на лице написано раздражение, которое смешалось с усталостью в дозировке 30 на 70. Расставляй по местам, как того душа пожелает, собственно говоря – выбирай из двух зол меньшее. Или большее: это, конечно, зависит от твоей склонности к самоненависти. Андрей молчит. Молчание отдаётся нервным сжиманием рукава чёрной водолазки в пальцах, снова скрывая и без того очевидное. Шишки на сгибах локтей – твоя часть, Миха, смирись.       - Ты обещал.       - Да я же ничего, Дюш… Ничего особенного, ё-моё, я так, немного…       - Ты обещал, что не будешь, – Андрей смотрит на него, но куда-то невыносимо далеко. Будто не слыша мишкиных попыток оправдаться, он повторяет фразу снова, кажется, надеясь на то, что всё происходящее окажется видением. Мечты не склонны к исполнению. Надежды нечасто оправдываются. Горшок остаётся самим собой – героиновым панком с пёсьим взглядом. Миша глухо сглатывает слюну, чувствуя, как воздух вокруг сгущается. В голове собственные мысли отдаются эхом.       - Я… Да я немного совсем, понимаешь, совсем немного, – а стыд изнутри сжирает. Снова не сдержал слово, снова вынужден оправдываться, и просто сказать "не твоё дело" не выйдет. Короткая вспышка раздражения теряется в последних комментариях совести. У тебя она ещё осталась разве? Как видишь. С кем говорит – чёрт знает. Может, с этой самой совестью. Андрей молчит, и Миша, кажется, сейчас умрёт, если тот и слова не скажет. Тишина убивает последние нервные клетки.       - Андро, ну чё ты? – говорит на выдохе, не осмеливаясь даже дёрнуться. Горшок может сколько угодно хохориться тем, что он никому не подвластен и никого не боится, но когда Андрей прекращает любые попытки в эмоции, чтобы пригвоздить его к полу глазами, внутри что-то сжимается. Хочется посмеяться, с кривой улыбкой прогоготать «чё, в первый раз ты, что-ли», но не выходит на каком-то физическом уровне. Не молчи ты, сука. Пожалуйста. Мише в такие моменты кажется, что, наверное, что-то, сделавшее вечер томным, было лишним. Вероятно, без дозы как-то было можно обойтись, перетерпеть отсутствие огоньков-искорок в глазах, чтобы не казаться самому себе бабочкой на стенке у коллекционера. Хотя бы сегодня, наверное, можно было почувствовать что-то без вспомогательных веществ.       - Андро… – Миша потерянно замолкает на первом же слове, не понимая, что говорить дальше. - Прости, – вдруг по-детски глупо вырывается. Он и сам знает ведь, что извинения недостаточно, так почему же просит о прощении?       - Да что это твоё "прости" значит, – Андрей отворачивается. В том, что Андрей отвернулся, Миша видит разбивающееся зеркало. Он не отмахивается от проблемы, не хмыкает, строя из себя недовольного – и это вроде даже хорошо. Но он показывает спину вовсе не в знак доверия, собирается вышагнуть из комнаты, оставить его, Мишу, который к такому готов не был, одного – растекайся по полу лужей, милый, сам по себе, я тебе не товарищ с твоими-то привычками. Он собирается первый раз (наконец-то, не забывай, Горшочек) отказаться от мысли протянуть руку снова. И это кажется невозможным, оттого гиперболизируется в голове до немыслимых масштабов. Если Андрей в самом деле переступит порог, Вселенная взорвётся. Иначе быть не может. И, наверное, этот за секунду придуманный Андрей невероятно прав. Признавать этого, конечно, не хочется. У Миши все слова теряются – он не знает, что говорить, точно так же не знает и того, как на это реагировать. Дальше свою речь он не простраивал, да и не планировал. И потому он снова повторяет, как заведённый – как заевшая пластинка с невероятно глупой мелодией:       - Прости, Дюш, я ж не специально… То есть, ё-моё, специально, но… – мысль стремительно уходит, не успев даже добраться до языка. Князь на мгновение замирает, но затем будто самому себе качает головой, так и не возвращая взгляд на Мишу. С тяжёлым выдохом ступает прочь лишь на шаг. - Бля, Андрюх, стой!       - Зачем? – Андрей спрашивает, сам не зная, кому адресует вопрос – себе или тому, кому должен. И Миша вновь теряется, не находя ни строчки. Неужели он его не понимает? Конечно, понимает, не может не понимать – они же одно целое, одна душа, один мозг на двоих, и понимание у них тоже одно – на двоих. С самого училища так повелось, это права не имеет измениться. Поэтому Горшок, сам не зная, зачем, сначала пытается что-то ответить: изо рта вырывается неловкое «ну», заканчивающееся ничем, неясное имя, отпечатавшееся где-то, куда не забредает даже послегероиновая забывчивость. Миша неловко пытается подняться, собирает все силы, неуютно ёжась под непривычно холодным княжеским взглядом – Андрей на него не смотрит, прожигая отверстие в дверном проёме, но он – Миша – всё равно чувствует, что тот всё видит, опирается рукой на стену и на мгновение зажмуривается. Голова болит. - Ну и чё ты молчишь? Сказать нечего? – резко вытягивает из себя Князь, всё же оборачиваясь. Ей-богу, как он, блять, заебался. - Ну вот и не говори, всё равно ничего правдивого не будет, – знает, что Горшок от таких слов дёргается, как ошпаренный. Всё равно говорит. Миша молчит, но не двигается совсем, как остолбеневший. - Вот скажи мне, зачем? Просто нахуя, Мих? – Андрей пытливо смотрит Мише в глаза, заставляет глядеть в ответ, и тот пристыженно обнажает и без того ясную правду. У того нет ответа, конечно, у него нет вообще ничего вразумительного. А что может быть у наркомана, кроме порошка в крови и шишек на сгибах локтей? Всё святое он обменял на дозу. Всё их, всё общее. Весь их мир отдал за зависимость. Андрей непроизвольно кривится, и это отражается где-то на карей радужке напротив. Миша отворачивается, судорожно цепляясь остатками здравого сознания за непонятный рисунок на стене, но тут же чувствует сильные пальцы, сжимающие челюсть. Андрей без слов говорит: «смотри на меня». У Миши нет права не повиноваться. Андрей долго смотрит, притягивает за подбородок, пытается что-то узнать, не произнеся даже звука. Между ними сантиметров десять, и они с одной – мишкиной – стороны заполнены позорным сожалением, а со второй лишь непонятной злостью, которая вот-вот переполнит край, окончательно спрятав тоску. Миша отлипает от стены, держась теперь только на честном слове (как иронично, Мишут, ну ты глянь!) и на тяжести княжьей руки. Он молчаливо ждёт речи, полной укора, удара, крика: чего угодно. А что ему ещё остаётся? Только ждать. Отпускает Андрей так же резко, как хватает. Миша от неожиданности пошатывается, в мгновение сползает и падает на колени перед ним, не прекращая их растворившегося в тишине диалога, который грозится стать монологом, потому что говорить ему нечего.       - Сколько раз я говорил тебе, что это – финал, что это… Это полный аут, Мих! Тебе же просто плевать, ну скажи ты это, – он поджимает губы, а затем выплёвывает на выдохе: - Сука, скажи, что тебе похуй! Горшок вдруг вскидывается, жалобно смотрит в самую душу и беспорядочно шепчет:       - Андрюш, прости, я не буду больше, Андрюш, ну честно, – тот невольно отодвигается, но Миша одними пальцами цепляется за штанину, подползая и не переставая повторять: - Я всё сделаю, правда, Дюш, ты только не… – он всего на секунду замолкает, перебирая в голове, что может быть «не». - Нам нельзя… Нельзя, понимаешь, да? Нельзя. Дюша. Прости. Три слова выстраиваются в голове, как заповедь. У Миши на губах одно и то же циклично воспроизводится раз за разом, будто если он замолчит, что-то между ними окончательно сломается. Это что-то очень важно сохранить, без него никак. Что-то лежит в основе мира, в котором они живут. Разрушится оно – разрушится и мир, а вместе с ним в лету канут они оба. Андрей опускает руку на кудрявый затылок, цепляя пряди и сгребая в кулак: Миша послушно снижает громкость непрекращающегося потока, хотя его не просили – он просто знает, что так надо. Рвано сглатывает ком в горле, не разрывая зрительного контакта, беспрекословно подчиняется ещё неозвученному приказу, и что-то внутри вздрагивает, когда ни один из них не моргает. Он себя в пространстве не ощущает совершенно, даже задней мыслью не видит со стороны. Так всегда легче. Всегда? Это уже было раньше?       - Поклянись. Кадык дёргается по шее челноком. В ушах звенит просто оглушительно, но среди всего этого гомона чётко выделяется андреево слово, которого Миша не слушается, продолжая, как мантру, вытаскивать из себя бесконечные – и оттого бессмысленные, но он верит, что очень даже наоборот – извинения.       - Поклянись, Миха, – Князь тянет его голову за волосы чуть назад, заставляя почувствовать давление. - Поклянись собой, блять, что завяжешь. И Миша клянётся. Конечно же, собой.