Море и суша

      — Ты просто блестяще морочишь мне голову.       — Вовсе нет!       — Да! Ты… убери руки! Не трогай бока, я сказал!       С мятого, чуть тёплого от их тел бархата Тенген скатился на траву — и взвыл. Оказалось, кисти низких колосков, росистые, мокрые, жалят похуже щекотки. Под чужой хохот пришлось заползти обратно. Кёджуро смеялся, а Тенген теперь ёрзал, не в силах улечься так, чтобы пучки стеблей сквозь истончавший с годами бархат не давили так гадко на тело.       — Чёртовы заросли! — он ворочался, пока Кёджуро не извернулся раздражающе разомлённо, подставляя живот прохладным, рассветным, солнечным зайчикам. Ворох золота на затылке примялся, устроившись на близком плече, и Тенген наконец послушно замер, вздохнул. — Не может быть, чтобы унылая суша нравилась тебе больше блестящего моря.       — Может. — Кёджуро был тёплый-тёплый, словно вынырнул только что из дрёмы, словно откинул вот сейчас одеяло и напился в пару секунд дымящегося густо чая. — Я тебе не совру.       Тенген всё-таки верил.       Если бы Кёджуро не любил так сильно сушу, он не заставил бы в четыре утра босиком выйти из капитанской каюты. Они бы не крались, поскрипывая, по палубе, после ночи ещё немножечко синей, не шикали бы друг на друга, когда тяжёлый рулон бархата складывался, с тихим стуком ударяясь о просоленные доски — будто это действительно может разбудить и заставить примчаться маленьких юнг.       «Этот офицер и правда, как о нём говорят, — подумал тогда Тенген, — больной». Сразу после того, как этот офицер, вылакав с горлышка древесно-сладкие ромовые капли, прижался к нему поцелуем и прошептал, что хочет повторить в лесу.       И вот они лежали, нагие, в лесу, на глубоком вишнёвом бархате, который Тенген не смог когда-то продать, потому что за долгий путь тот отсырел и посыпался. И на постели из испорченной дорогой ткани и мятой травы Кёджуро чувствовал себя, кажется, лучше всех. А Тенген не мог отвести от него глаз.       — Почему же суша? — спросил он, смотря, как солнце жёлтым отблеском мажет по ровной переносице, как чёрные ресницы дрожат, когда на них падает сквозь листву луч.       — Я бы не хотел отвечать… — Кёджуро, кажется, всегда бесхитростно честен. Тенген не мог перестать вслушиваться в его хрипловатый после смеха и ромовых пьяных заноз голос, в сонный звук, который издавали зацелованные губы, когда Кёджуро проглатывал очередной зевок.       — Причина глупая, — пояснил он, сцепляя руки в замочек на солнечном сплетении. И тут же продолжил: — Я разлюбил море.       Разлюбить море?.. Тонкие брови чуть нахмурились. Разлюбить море… Тенген знал, что это не про воду. Про что-то большее. Про то, что для Тенгена, например — не им краденые полотна в масле и акварели, хлебный дым на камбузе, огрызки графита и угля — для набросков, осколки драгоценных камней — для украшений. Вопли юнг и редкие письма от названых сестёр.       Тенген догадывался, что у королевского флота море совсем другое, но никогда об этом не задумывался.       — Я слушаю, — подбодрил он негромко и костяшками погладил голое бедро, почти прижатое к нему.       — Нечего слушать, — отозвался Кёджуро. Он ухватил гладящую его руку за пальцы, подтянул к подбородку и приложил, грея. — Его стало слишком много для меня. И того, что там… Я скучаю по земле и по дому. А ещё по тому, чего, наверное, никогда не увижу. Вряд ли я до гор доплыву, да? — он хохотнул. — Или до пустыни… — звучал грустно. Тёплый голос пронизывал пальцы, эта смирившаяся грусть оседала у Тенгена в груди. Сердце стягивало якорной цепью ожидание предугаданных слов. — Но уйти я не могу.       В его словах ощущалась улыбка, с которой Тенген не мог спорить. Почему-то не мог, хотя спорить очень любил.       — Но могу привести нас в лес! — Кёджуро улыбается в плечо, а Тенген, не спрашивая, сграбастывает вдруг его в объятья, почти укладывает на себя — такого солнечного, золотистого, вишнёвого, на самых кончиках прядей — этот бархат Тенген не продал бы ни за какие богатства. Не дал бы ему отсыреть и посыпаться от бесконечного моря. Не даст. Переспорит. Однажды.       А пока держит его, и Кёджуро к нему доверительно жмётся, уверенно, с прежней улыбкой смотря куда-то вверх.       — Смотри, как красиво.       Тенген разомкнул веки, чуть щурясь — теперь и ему утро соскользнуло слепяще в винные глаза. Кисти колосков распушились и размягчали, склонились над парой, покачиваясь едва-едва, чтобы не уронить усыхающий бисер росы. Бриз, колючий от холодной соли, шевелил наверху листья. Они гладили меленькими движениями небо, как Тенген гладил Кёджуро спину, и вмешивали в него в солнце вымоченные облака. Скоро наступит безоблачный день и сведёт их время к концу.       — Блестяще красиво, Кё…