Мы пойдем на дно с этим кораблем

Профессор философии Михаил Юрьевич Горшенёв и представить не мог, что доведётся ему ещё когда-нибудь вернуться на мятущуюся революционную родину. Но вот он опять по родным адресам, хоть нет никого из знакомых, и, получив должность в Ленинградском университете, он вынужден селиться в Петергофе, в доме вдовы красноармейца. Пусть дама незлобливая особа, но ее сын! О, тут у Михаила Юрьевича крайне истончалось терпение. Лопоухий сероглазый субъект в красном галстуке, политически подкован и к квартиранту настроен в духе классовой ненависти. И Михаилу бы тоже его ненавидеть: за раннюю побудку под мерзко-оптимистичные песни, за цитаты из Ленина, за прилежную помощь всем вокруг, словно пионеры - это новые добрые самаритяне, только не верующие. Но Горшенев готов ему все простить. Пусть барабанит в саду до посинения, но не подтягивает сползшие на лодыжки гольфы. Или когда поднимается к завтраку на террасу, эта его уверенная походка и взгляд исподлобья, у Михаила Юрьевича ложечка в чашке с кофе дрожит и бьётся в экстазе о стенки. Андрей Князев - идеальный продукт эпохи, которой профессор философии Горшенев брезгует. Но сам Андрюша для него словно райское яблочко, так близко, да не ухватишь. Как бы руку в процессе не оторвали. Тем страннее для него, что Андрей, кажется, к нему неровно дышит. Да бросьте, Михаил Юрьевич, полно тешить себя, на что этому юнцу зрелый мужчина с волосами до плеч, способный поддержать беседу исключительно об анархистах! Но Андрей засиживается с ним все дольше, и Михаил Юрьевич не может себе отказать в случайных касаниях: то проведет по коленке, то ухватит шутливо за ухо, а там, как огнем, обжигает серёжка. И Андрюша так вздрагивает, охает, словно смутясь, но Михаил Юрьевич ему не верит! Рот у него лукавый, и весь он ходячий соблазн. От расстегнутого ворота рубашки с росчерком тонких ключиц до понимающей улыбки (что!он!там!понимает!). Андрюша (никак иначе его теперь не назвать) внимателен к его жизни, знакомствам, переписке с заграничными друзьями, его занимает все. Он так мило любопытен, так смущается нового, так откровенно ластится, что невозможно противится ему. Михаил Юрьевич не может. Как же хочется усадить его себе на колени, сорвать узел галстука, рубашку напополам и скользить ладонями по узкому, ещё не налившемуся торсу, задевая розовые бусины сосков. Подготовить его к себе пальцами, а потом насадить, назло всей ерунде, что забита в его голову. Михаил Юрьевич уверен, Андрюша хочет. Он так сладко пахнет цветущей липой, его кожа скрипит чистотой, словно он никогда ни с кем не был. Наверняка, когда он войдёт в него, Андрюша замрёт в изумлении, а потом поймет, что можно тереться о чужой член для самоудовлетворения. Как он выгнется, как изогнется в экстазе. Закричит заполошно: - Папа, пап! Как брызнет спермой, словно никогда не кончал, алея всем лицом, от кончика носа до мочек ушей. Михаил Юрьевич ублажает себя, представляя пионера Князева перед собой на коленях, с покорно раскрытым ртом и вздыбленными шортами. Михаил Юрьевич не понимает, за что его вяжут люди в костюмах и пихают в воронок. Никто ведь не знает о его переписке с политэмиграцией. Только Андрюша. Но разве он на что-то способен, кроме как удовлетворять чужие прихоти? Андрей машет ему сквозь решетку с лукавой улыбкой. А потом перестает улыбаться, и впервые Михаил Юрьевич видит его настоящее лицо. В нем нет ненависти. Только презрение и беспощадность.