Кала-джаду

В индийском штате Махараштры уже давно поднялось ослепляющее солнце. Время было непростое: из-за непозволительной жары иссыхало немало речек. Дождь шел редко. Период засухи начался хоть и месяц назад, но это имело последствия. Для жителей Булдхана, одного из городов Махараштры, в котором, как это было известно, преимущественно были мужчины — их было около пятидесяти двух процентов, когда женщин на двадцать процентов меньше, — это было настоящим горем. Те, кто из представителей Вашья, страдали особенно сильно. Они были третьими по значимости варны древнеиндийского общества, состоявшей из земледельцев, торговцев, лавочников и ростовщиков. Чонгук причислялся к этому клану, так как ближе к двадцати шести годам стал земледельцем. Став совершеннолетним, Чонгук пошел работать: сначала работал у торговца неподалеку от места жительства бабушки Аарти, у которой не было выбора, кроме как взять маленького и бедного мальчика-сироту на свое попечение. Бабушка была по линии отца; она всегда мило обращалась с ним, рассказывала истории дедушки (по совместительству ее умершего мужа), и за это Чонгук полюбил ее всем своим детским большим сердцем. Впрочем, ближе к совершеннолетию Чонгука, у Аарти началась старческая деменция и именно по этой причине (точнее, одной из них) Чонгук решился пойти на работу и стараться ради блага их страны. Он получал небольшую сумму денег и постепенно откладывал их, чтобы помочь бабушке. Аарти много сделала для него: хоть и не с самых пеленок, но вырастила из него полноценную личность, вкусно кормила и дала шанс развиваться его фантазии. Она оберегала его от невзгод, а потому, когда ухудшилось состояние бабушки, у Чонгука заиграл семейный долг: если он не смог спасти родителей, хотя это никаким образом от него не зависело, потому что он не видел их при жизни вообще, то хотя бы мог попытаться спасти свою бабушку или, по крайней мере, хотя бы позаботиться о ней так, как заботилась о нем она. Чонгук трудился на работе не только для блага их страны, но и для того, чтобы отдать бабушке все самое лучшее, пока ее воспоминания еще жили. Пока их не разрушила деменция. К девятнадцати годам, когда Чонгук ушел на другую работу (этот вариант предложил его новый друг Юнги, он был сыном лавочника), Аарти перестала говорить; иногда издавала неразборчивые звуки, указывала пальцем в пустоту, словно видела перед собой чьи-то тени. Но Чонгук заставал редкие случаи, когда бабушка шептала на мертвом санскрите, хотя, казалось бы, от ее полноценной личности почти ничего не осталось — ведь она почти не говорила, изредка ела, да и взгляд был стеклянным, пустым. Из ее шептаний, как бы он не старался понять смысл, ничего не выходило. До поры до времени. Спустя месяц после неразборчивого шептания Аарти Чонгук заволновался, ведь подобные выходки со стороны бабушки продолжались и, более того, значительно участились. Он сходил с другом в библиотеку и попросил работающего найти книгу о мертвом санскрите. Чонгук никогда не встречал в разговорном этот язык. Обычно все индийцы говорили на хинди. Мертвый санскрит не зря прозвали таковым — им почти не пользовались в округе Булдхана, а уж как за округом было он и в помине не знал. Рабочий, прищурив глаза, изучил их с головы до ног и провел до нужного шкафа. Похоже, на полки этого шкафа практически никто не заглядывал, от того он был пыльным и как будто бы призрачным; действительно, кому нужны были книги о старом языке и истории тысячи пятисотых годов? — А вам для чего эта книга нужна? — задался тогда мужчина, приставленный к определенному отделу с книгами. С противным недоверчивым прищуром, словно бы подозревал Чонгука и Юнги в чем-то неправильном. Хотя, казалось бы, что взять с этого мертвого санскрита? Это был обычный, но со сложной синтетической грамматикой разговорный язык, которым ранее пользовались предки. Навряд ли он запрещен в их стране. — Нам дали задание по учебе: изучить, что из себя представляет мертвый санскрит и чем отличается от текущего хинди, — ответил Юнги. Чонгук только мог почесать макушку. Хоть бабушка и помогала развить его фантазию своими необычными странными историями, но сходу придумать оправдание было не в его силах. Библиотекарь кивнул и достал толстую книгу с самой верхней полки. Протер на ней пыль ладонью — смуглая кожа, казалось, стала на пару тонов темнее от этого действия. — Возьмите. Они с Юнги с осторожностью забрали книгу и прошли в зал. Раскрыв книгу, Чонгук чихнул. Звук отбился эхом от стен. В воздухе поднялось большое количество пыли, благодаря которой нетрудно было понять, что эту книгу давно не трогали чьи-либо заинтересованные руки. Свет от свечей был тусклым, едва ли что-то можно было разобрать в словах на пожелтевших и в каких-то местах порванных листах. — Что шептала твоя бабушка? Думаешь, это действительно был мертвый санскрит? — Юнги задумчиво нахмурился и отвел взгляд в сторону длинных шкафов, набитых разными книгами. — Все же, у твоей бабушки старческая деменция… Мало ли что она могла сказать в своем несвязанном бреду. — Мне кажется, что ее слова имели смысл, — Чонгук не оскорбился от сказанного другом, ведь его слова были правдивы. Ничего не поделать, что под старость жизнь бабушки стала такой страшной. Многие из стариков проживают такой печальный конец и помочь им было нечем, кроме как озарением заботы, внимательности и понимания. Юнги лишь пожал плечами и заинтересованно взглянул в книгу. Чонгук отдаленно помнил то, что шептала Аарти. Он искал слова между многочисленных строк, надеясь найти нужные. Они с Юнги потратили на это приличное время. Слов в мертвом санскрите было множество; пытаясь найти нужное, голова болела. Им нужно было перевести определенную фразу. Слова были раскиданы в хаотическом порядке. Он искал одно слово, запоминал, нетерпеливо листал страницы, возвращаясь к прежним словам, забывая их смысл. Однако, упорно потратив на это достаточное количество времени сквозь усталость, Чонгук сложил пазл в голове и все-таки смог повторил про себя фразу бабушки: Vah drasţar sarva-loká. A wga jab non intjar. Ise yad pen eyen aur uske hath. Puri dunia hog bune ke lie, aur ap khoon men. В тот день они с Юнги просидели в библиотеке практически до вечера. К счастью, им удалось перевести фразу Аарти. Чонгук почувствовал, как тело прошибло ознобом: он ждал от перевода многое, может, неприятное, грустное, но всплывшие строки оказались жуткими. Перевод вызвал страх и непонимание — они как ядовитые змеи из девастхана окружили шею и сдавили. Руки нервно затряслись. — Что там? — непонимающе нахмурился Юнги. Чонгук прошептал севшим от страха голосом: — Он видит весь мир. Запомни его глаза. Когда он придет — весь мир будет в огне, а ты — в крови. Юнги уставился на друга пустым взглядом. Подумав с минуту, он озвучил вердикт: — Как знал, что какой-то несвязанный бред. Только зря провели время до вечера в библиотеке, — он хмыкнул и скрестил руки на груди. — Чонгук, ясно же, что твоей бабушке что-то чудится! Вряд ли можно было надеяться на что-то логичное при ее болезни… Он придет. Мир будет в огне. А ты — в крови. Юнги убедил его, чтобы он не навязывал себе пугающие мысли. Ведь, если так посудить, он был прав: бабушка была больна и могла нести абсолютный бред, а верить этому — последнее дело. Таким образом Чонгук со временем позабыл про сказанное бабушкой и про поход в библиотеку. К двадцати одному году, Чонгуку пришлось смириться с потерей Аарти. Потеря была предсказуемой, но надежда питала его до последнего. Надежда — она как яд: проявляется не сразу, но в конце всегда больно. Потеря бабушки оторвала его от жизни примерно на полгода. Он не помнил, как пробежал этот период: Чонгук занимался бытовыми делами, хозяйством, доил коров, кормил их и куриц с петухами — единственная животина, которая давала ему, как будто бы, новый вдох и силы. Или он занимался этим только потому, что надо? Он и сам не знал, честно говоря. Одинокий дом, что снаружи, что внутри, отразился в душе фантомной болью. Только посмотрев в его сторону — и кололо около сердца. Чонгук часто отходил к речке, к тому моменту еще не засохшей и не похожей на густое противное болото, смотрел вдаль — там было поле золотистой пшеницы, чьего-то хозяйства, и такие же одинокие дома, сделанные как под копию. Тот же противный коричневый цвет стен, заборов, серых окон. Но несмотря на скучные оттенки фасадов, в них кипела жизнь и шла своим ходом, когда в доме Чонгука — уже действительно его доме — было одиноко, тихо и темно. Странное спокойствие, что настало среди четырех стен, не шло ему на пользу. Он чувствовал, как с каждым днем ему становилось там хуже, словно бы какое-то невидимое приведение каждый раз шло за ним по пятам и давило своей атмосферой настолько, что не было сил даже дышать. Со временем чувство потерянности и отрешенности от мира ему надоело. Он продал дом и животину пожилой семье, получив приличную сумму на руки. На нее он, как минимум, мог опробовать все развлечения мира, купить то, что хотел, и, возможно, не отказывать себе ни в чем будущие лет десять. Однако Чонгук подошел к этому более рационально еще с самого начала: он искал по газетам объявления о продаже приличного дома, прежде чем продать бабушкин. Ему не хотелось там оставаться: внутри было слишком пусто. Воспоминания не давали ему спокойно жить в этом доме — они тяготили. В честь смерти бабушки он поставил два камня: дома и возле ближайшего водоема. Десять дней подряд проводил обряды возлияния водой, а затем, все-таки вручив ключи от дома пожилой семье, уехал в другой район Булдхана, смотреть свой новый дом. Чонгук не думал, что плохо поступил. Бабушка была бы рада, что он смог отпустить это трагичное место, где похоронил ее. О мертвых не горюют — было неприлично. Загробная жизнь в Индии делилась на два этапа и многие индийцы верили в сансару и выход из нее. При хорошей карме и здоровом теле человек переродится и его новая жизнь будет не хуже прежней. При плохой карме — то есть, у убийц, живодеров, лжецов и у тех, кто пошел по пути какого-либо греха — человек переродится в растение, животное или тяжело болеющего человека. Также индийцы верили и в Рай и Ад. В мировоззрении индуистов было принято считать, что Брахма, когда творил вселенную из космического яйца, изначально не создал Смерть. Брахма сотворил небо, землю и подземный мир, которые населяли добрые Боги «девы» и злые демоны «асуры». Они были бессмертны, а людей еще не существовало. Когда у богини Адити родился безрукий и безногий Вивасват, братья пожалели калеку и сделали ему конечности — так возник первый человек. Верующие читали книги, где говорилось, что сама Земля обратилась к Брахме и сказала, что на ней слишком много людей. Брахма разозлился и хотел убить всех, но по просьбе Шивы смягчился и создал Смерть. Она была женщиной с темными глазами и в красном платье да венком из лотосов на голове. Смерть рыдала — не хотела выполнять свои условия, не хотела делать другим больно. В конце концов Брахма пошел на компромисс и превратил слезы Смерти в болезни, а страсти и грехи — причиной гибели людей. Потому и говорят: будешь чист душой — сансара даст тебе лучшую жизнь. Чонгук также верил в это. Было легче верить в реинкарнацию, чем в то, что души умерших отправляются в Рай или Ад или в Небытие, где ничего нет, лишь одна темнота. Индийцы не боялись смерти. Ведь если впереди их ожидал хороший путь — оставлять прошлую жизнь было спокойно. Потому, после гибели родных, индийцы устраивают своеобразные прощанья, делают возлияния водой для удовлетворения полубогов, мудрецов и предков. Предлагая им пищу, рис, воду и семена черного кунжута, простолюдины получают благословения на оставшуюся жизнь, а умершему достается покой. Небытие — каким оно было? Чонгук старался изучать многие темы, которые были доступны в библиотеке. На удивление, казалось бы, о такой обычной вещи, как Небытие, нигде не было сказано, а если и сказано, то чересчур кратко. Как будто его хотят спрятать от чужих глаз — от страха или больного суеверия было непонятно. На днях к нему пришел Юнги. Они до сих пор общались еще с тех времен и проверили свою дружбу на прочность. За беседой время быстро пролетело, уже вечерело. Темные тучи сгустились на небе, а поток ветра стал холоднее. Колосья пшеницы шевелились на ветру. Выглянула луна. Чонгук почувствовал необъяснимую дрожь: то ли от холода, то ли от чего-то другого. Он не мог найти причину своего странного и резкого изменения состояния, пока Юнги робко не озвучил то, за чем пришел изначально: — Ты читал газету? Вопрос был максимально обыкновенным, Чонгука даже поначалу отпустило от его простоты. Однако друг продолжил также тихо, как и начал: — Кровавая луна скоро. Пять смертей в деревне неподалеку. Чонгука резко пробрало холодным потом, а голос ему поддался не сразу. — Что? — глупое и очевидное вышло из горла. Каждая народность видела свои опасности в такой луне. Предки полагали, что луна в этот момент обливается кровью от ран, получаемых от нечистых духов. Китайцы считали, что во время затмения луну пожирает дракон. Египтяне же, наоборот, усматривали в этом козни злого бога Сета. По поверьям древних германцев — луну пожирал гигантский волк. Индийцы были уверены, что кровавая луна наполнялась кровью умерших и от того приобретала такой оттенок (от того ее так и прозвали, как бы очевидно это ни звучало). В день кровавой луны освобождаются злые духи, а количество обрядов и убийств увеличивалось вдвое, если не втрое. Многие индийцы были слишком суеверны и всегда выполняли обязательные поручения для милости Бога. — Религиозный культ принес в жертву пятеро человек. Подожгли деревню. Количество раненных зашкаливает. Чонгук вспомнил слова бабушки, которые они с Юнги переводили со старого санскрита на привычный хинди. Побелел. — Кому жертву принесли? Вспоминай, — Чон ощущал как выходил из себя от накатывающего ужаса. Он не знал, что именно его так пугало, ведь подобных случаев было множество за последние пару-тройку лет, только, разве что, не в их деревне. Однако его седьмое чувство никогда не подводило: что-то плохое грядет. Юнги пожал плечами. Минуту подумал — и помотал головой, ничего не вспомнил. Чонгук скрепил свои ладони в замок и засмотрелся вдаль. Легкий ветерок заставлял его волосы виться на ветру, а Юнги, нахмурившись, похлопал его по плечу и уставился взглядом точно туда же, куда и его приятель. — Не одиноко тебе здесь одному? Никого, ничего, только поля урожая. — Мы же иногда видимся, — пожал он плечами. Конечно, Юнги его знал много лет и понимал, что собственный вопрос звучал риторически. Чонгук живет один уже пару лет и единственный, с кем он общался, был Юнги. А к их общему сожалению, теперь, когда они так повзрослели, времени, чтобы увидеться, не так уж и много. В их молчании не было ничего неловкого. Казалось, они бы так сидели еще ближайший час, пока Мин не озвучил свое предложение: — Поздно уже, надо домой идти. Завтра у меня нет дел и я могу прийти снова, если ты не против. — А когда я был против? — улыбнулся Чонгук. Мин улыбнулся ему в ответ. Юнги встал с места и скрестил руки на груди. Его бывалый хороший настрой совсем стушевался. — Чонгук, неладное что-то грядет. Только представлю, что нас ждет, и начинает морозить, — друг тяжело вздохнул. — Давай-ка мы завтра сходим в ту деревню, посмотрим и поспрашиваем жителей, что вообще произошло. Неспроста яджной начали заниматься. Чонгук тоже поднялся с места и кивнул. Затем, обняв друга на прощанье, расплылся в улыбке. — Все будет хорошо. Чон даже не предполагал, что их ждет, а потому позитивные слова вылетели с легкостью. Хотя, если признаться, на душе было что-то неясное и пугающее, словно его «седьмое чувство» обострилось и обещало непредсказуемое будущее. Почему же его так пугала новость о жертвоприношениях? Сколько он себя помнит, таких случаев происходило немало, больше сказать — они были приемлимы в Индии. В большей части, тех, кто убивал ради Бога, даже не ловили, потому что их след простывал сразу же. Однако жертвоприношения не были так распространены в деревнях Булдхана, а потому его страшила недавно услышанная новость. Что же они там найдут, в деревне неподалеку? Чонгуку оставалось только ждать следующего дня. Он сходил с ума от одних только догадок: если рассуждать логически, ритуалы жертвоприношения делаются не только по причине благодарности Богам, но и чтобы призвать их гнев или милость на эту землю. Значит ли это, что Аарти еще тогда, когда была жива, но страдала деменцией, пыталась предупредить его?