Абстракция в квадрате

Одним из самых важнейших пунктиков в моей жизни было «не переставать радоваться ей». В конце концов, имеет ли смысл печаль и уныние, когда всё в любом случае заканчивается хорошо? Так я думал. Николай Гоголь.

***

Никогда ещё так тихо он не ходил по собственной квартире. Хотя, он уже давно не считал её таковой. Здесь холодно и темно, счета он давно не платил. А продать скромное жилище отца Коля так и не решился. На улице сейчас темнеет рано, но всё ещё светло. Деревья щедро украшены гирляндами, атмосфера праздника так и цепляется за голые ветки. Всё пышное и яркое, как и подобает в преддверии Нового года. Но настроения соответствующего так и нет. Мудрено ли, собственно? Редко Гоголь испытывает давящее чувство недомолвок между ними. Но если и назвать данную ситуацию недомолвкой, то очень, очень масштабной. Он наконец останавливается в гостиной. Тут немного теплее и свет от уличных фонарей легко проскальзывает на старый ковёр. Выше – на диван. Пыльный и старый, зато Коля помнит, как всегда засыпал на нем, а потом чудесным образом оказывался в своей кровати. Приятное воспоминание. — Зачем ты здесь? — Спросил совсем тихо, словно бы просто так. Для галочки. Друг ответил ему непонятным взглядом, но не поднялся. Коля приземлился на диван рядом с ним. — Знал, что ты придёшь сюда. А ты? — Знал, что ты будешь здесь. Фёдор усмехнулся совсем печально, но беззлобно. Ему тошно. Что бы он не пытался сделать с чувством, что разъедает его изнутри, отвращение в нем бурлит и походит по цвету аметист. На аметист. На изумруды... — О чём задумался? Гоголь привычно закидывает руку на чужое плечо и лишь потом тушуется. Теперь из отношения ему непонятны, но мышечная память лучше знает, чего бы он хотел. Особенно, когда губы до сих пор помнят терпкий вкус крепкого чёрного чая и самую малость табака. Забавно, как быстро при этом они забыли вкус собственной крови из прокушенной плоти. Тело забыло грубость этих рук. Синяки не сойдут ещё несколько дней, но он словно и не чувствует боли от них. Приятно осознавать, что он ушёл в себя минуту назад, а Достоевский так и не сбросил его руку. — Да так, — Фёдор поморщился, улавливая тонкий запах влажного дерева и, что уж, затхлости. Здесь давно никого не было, пожалуй, даже слишком давно. Но здесь, Фёдор подметил, заметно уютнее, чем в доме его родной матери.

— Какая красота! Что это ты такое нарисовал?

Женщина с большими добрыми глазами цвета янтаря ласково провела рукой по волосам маленького сына. Она смотрела тепло-тепло, как только мамы смотрят. Так, что в груди горячо.

— Это я и Фёдо...— мальчик напрягся, располагая язык в том положении, в котором учили, произнося громкую, почти чёткую, —...рр!

Женщина засмеялась, рассматривая двух очаровательных мальчиков на картинке. Один из них аккуратно обведен чёрной ручкой. Волосы тщательно выведены и глаза – яркие-яркие. Фиолетовые.

Второй мальчик улыбается, а на его глазу бумага порвана.

— Почему ты изобразил именно так, Ангел?

Коля не успевает ответить, когда раздаётся короткий звонок в дверь. Мальчик подскакивает, на ходу укладывая чёлку поверх глаза. Ему приходится подняться на носочки, чтобы посмотреть в глазок, но он все равно едва достаёт. Мама помогает открыть дверь, впуская в дом чуть прохладный осенний воздух с запахом горьких листьев и знакомого чая.

— Здравствуйте, Мария Ивановна. Здравствуй, Коля.

Серьёзность этого мальчика всегда искренне женщину забавляла. В сравнении с её чадом это было поистине очаровательно. В последнее время болезнь лишает её с каждым месяцем радостей жизни, но есть кое-что неизменное.

Семья.

Его тёплые маленькие ручки, одна из который держит такую же маленькую и бледную, а вторая тянет за рукав, пока он тараторит "мы будем в комнате".

И ведь действительно.

Когда мать проверяет их через час, дети мирно сидят на кровати и смотрят мультики. Фёдор несильно держит Колю за ладошку, слегка прижимаясь к нему сбоку, а тот вовсе и не против. Он весело треплется о каких-то персонажах и забавной шляпке на голове главного героя. На высказывание о его глазах, похожих на леденец, Федя хмыкает совсем как большой. Это умилительно.

Женщина улыбнулась, справившись о том, не хотят ли они есть, прикрыла дверь в детскую.

— Помнишь, когда ты пришёл ко мне сюда впервые? Гоголь развернулся к другу и убрал волосы за ухо, доверительно позволяя смотреть в свой слепой глаз. Фёдор на вопрос кивнул, вновь пребывая здесь в данную секунду лишь наполовину. — Помню. Я твою маму помню...а ведь тогда оставалось всего пару месяцев, — Достоевский рефлекторно сжал чужую ладонь у себя на плече, проматывая в голове тот вечер. Немного холодный, но тёплый. Приятный. Рука у него все такая же...тёплая. Гоголь потускнел, сжав хрупкие пальцы, согревая. Яркие солнечные глаза его матери навсегда останутся в памяти. Даже если он не может вспомнить, каково это, ощущать её мягкие волосы или вдыхать запах. Родной запах варёной карамели и дерева. Он зарылся в тёмные волосы пальцами, ощущая вовсе не мягкость. Напротив, волосы Фёдора жёсткие, холодные. И ему нравится ощущать их в своей руке. Словно освежающая вода в озере... Сюр. — Федь, невозможно так больше. Давай решим раз и навсегда. Гоголь выпрямляет спину и убирает руку, твёрдо вознамерившись сейчас все определить. Фёдор повторяет его действие, но он расслаблен. С виду. Читать мысли Коля не умеет. — Что ты считаешь необходимым решить? — Ты знаешь "что"! Фёдор мотнул головой и сжал пальцы, только что ощущающие чужое тепло. За окном что-то упало, наверное, снег с крыши. А до Нового года все меньше и меньше времени... Жизнь идёт дальше. И что бы у них двоих не происходило, ей все равно. И на них, и на смерть. Забавно, наверное. Впрочем, вокруг Гоголя смерть была всегда. Следовала за ним по пятам, и никто не мог даже предположить, когда ему вздумается вспороть себе вены.

Как-то случайно повелось, что в день похорон погода должна быть под стать общему настроению. Дождь обязательно льёт с самого утра до позднего вечера, чтобы день всех пришедших проводить покойного не имел шанса на положительные аспекты.

Но сегодня было иначе.

Завтра Новый год. Город сияет так ярко и невинно, для него один потерянный житель подобен одной одинокой иголочке с целой ели. Для Коли же она была всем миром.

Однажды она сказала ему: "Ты мой ангел, потому что ты белый-белый, и сердце у тебя золотое"

Так он полюбил свои дурацкие белёсые лохмы и ресницы. Чересчур светлую кожу.

Как-то перед сном она прошептала: "Твои глаза похожи на небо, где солнце никогда не садится"

И он смог полюбить свои глупые разноцветные глазюки, похожие на рыбёшек.

Но если что-то он не в состоянии в себе принять – шрам. Слишком гадко смотреть, как он перечеркивает глаз и делает его похожим на белый камушек.

Он противный.

В этот раз снег мягко ложился на свежую могилу. Засыпал цветы, а зажигать свечи и вовсе на стали.

— Как ты?

Фёдор поёжился, кутаясь в свой шарф. Он шерстяной и большой, а сейчас не так уж и холодно, но так уютнее. Особенно на кладбище и...с непривычно холодным

Колей. Каким он не бывает почти никогда. Хотя не сказать, что Фёдор вовсе не видел его таковым. Порой он замечал его неожиданную и ничем не обоснованную отстранённость, но объективных идей, с чем это может быть связано, не возникало.

Фёдор растёр замёрзшие ладони и хотел было что-то сказать, но подошедший мужчина оборвал его мысли. Осунувшееся бледные лицо выглядело старше, чем оно, вероятно, было. Короткие белые волосы взлохмачены, не до них ему сейчас. А в робких очень светлых глазах только

звенящая пустота. Словно иней в глазнице.

Отец Коли – бизнес-партнёр его матери. Блеск.

— Добрый вечер, — прошептал мужчина так тихо и нереально, словно вовсе не сказал. Он узнал этого черноволосого мальчика с забавнымм глазами, похожими на черничку, но сил на мысли нет. Фёдор не знает, каково это, потерять действительно близкого человека, но для него пока не было ничего хуже, чем видеть слёзы лучшего друга, когда у него умерла мать.

Он негласно поклялся себе, что больше не позволит ему плакать, хотя понимал нереальность этого обещания. Неприятности преследовали всегда весёлого Колю, словно он улыбался

слишком много для одного человека.

И Фёдор – главная из них. Он плохой человек.

Мужчина кивнул Фёдору и рефлекторно – чему мальчик втайне мог бы позавидовать – опустил руку на плечо своего сына. Достоевский остался стоять немного в стороне, но тактичность не позволила приблизиться, даже если он видел, что Коля хотел бы сжимать его ладонь вместо краёв куртки.

Тяжёлый морозный воздух застревал и не позволял дышать полной грудью, когда одинокая свежая могила с каждой минутой покрывалась слоем снега всё больше и больше. Природе неведома эта утрата, что уж. Фёдор ничего не чувствует.

Отец вздохнул и попытался натянуть нечто, подобное улыбке. Он похлопал сына по спине и, ссутулившись, сделал шаг назад, жестом предлагая Фёдору подойти ближе.

— Я оставлю вас наедине, дети.

Коля кивнул, но не произнёс ни слова. Когда его лучший друг подошёл, Гоголь лишь безмолвно сжал чужие крошечные пальцы и всхлипнул незаметно для самого себя. У него в груди пусто. Только снег ложится поверх сердца и тает. Мучительно медленно тает.

Иногда Коля думает, что хотел бы уметь просто ничего не чувствовать. Быть как Федя или его мама. Так всегда легче жить.

— Коль, я не знаю, что сказать тебе, но ты имеешь право на слёзы. Мама будет гордиться тобой, если позволишь себе.

Гогонь ткнулся лицом в шарф друга и его перестало быть слышно.

Дети в их возрасте не умеют подбирать слова и лукавить. Фёдор умел. Но для Коли он никогда не говорил ничего ценнее, чем это небольшое разрешение.

Достоевский протянул сиплое "м-м", неосознанно вжавшись в спинку дивана. Он давно замёрз, но не знал, позволяют ли их новообретенные отношения прижаться ближе или хотя бы попросить плед. Для себя он решил, что нет, потому терпел, как ноги сводит от холода. Гоголь выдохнул, растерянно гуляя взглядом по лицу друга, не решаясь начать разговор. Он не знал толком, что ему нужно говорить, как и не знал, что он вообще ожидает услышать. Предъявить Фёдору за его холодность будет означать признать то, что даже Коля не в состоянии растопить его сердце. Ничего он не избегал так настойчиво, как разговоров о том, задевает ли его грубость и отстранённость. Он почувствовал, как слегка закружилась голова, а к горлу подступила тошнота. Это место и Достоевский в нем совершенно не раполагали к спокойствию. Его рука где-то на спинке дивана затряслась. Слова давались ему очень тяжело, хотя в лице все ещё угадывался едва заметный намёк на улыбку. — Послушай, — начал он после долгой паузы, — я не знаю, что сказать тебе. Так много всего в моем...в моем сердце, и так мало я действительно могу произнести вслух. Он замолчал, продолжив только тогда, когда удостоверился, что Фёдор слушает его. Точнее, открыл рот, но слова застряли на кончике языка, так и не слетев с него. Гоголь сглотнул тяжёлый ком в горле, опустив голову, наконец прошептал: — Мне очень страшно. Я совершенно не знаю, что делать мне, делать нам...после той ночи, когда я пришёл к тебе с...и Сигма...и твои сигареты, Господи...просто! У меня нет никаких сил! Коля не повышал голос, но его шёпот звучал так отчаянно, что у Фёдора сжалось сердце. Он ощущает это рекордно редко, но сейчас хочется просто... Обнять его. Уйти. Он жалкий. Жалость –мерзко. Достоевский мотнул головой, мягко притянув Колю к себе за плечо. Обнять. Обнять, обнять... А стоит л... Прижать близко и не отпускать, пока он не успокоится. Пока на его губах не расцветет привычная улыбка, которой веришь. Пока он не накинется на тебя, не начнёт дурачиться как ненормальный. Он и есть ненормальный, но такой нужный, что уже всё нормально. Что угодно. Это нужно. Так сильно, что его метания разбивают сердце. — Федь, что ты делаешь? — Всего лишь исправляю свою ошибку. Гоголь натягивает дрожащую улыбку, когда чувствует руку в своих волосах, и Фёдор поджимает губу. Кто может ему помочь? Ты. Фёдор пропустил белые пряди между пальцев, вглядываялась в почти белый глаз. Он очертил немного неаккуратный шрам и поднялся выше. Гоголь позволил ему коснуться белых ресниц. Он все ещё не видит в нем угрозы. Знает, что Фёдор не навредит. Даже после... Это неважно сейчас. Волосы у Коли пушистые. Непослушные. Немного вьются и часто путаются. Коля не утруждает себя необходимостью их расчесывать. — Николенька... Достоевский говорит мягко, словно с ребёнком. Словно ему снова 7 или 8. И то, что он говорит дальше, очень трудно. Не потому что это неправда, а потому что...у них неприятный опыт. — Ты самый важный человек в моей жизни, знаешь? Никто и никогда не подходил так близко к смыслу моего существования, как ты, дурак. Коля на откровение тихо-тихо рассмеялся, когда Фёдор вновь тяжело погряз в свои мысли. — Тебе действительно стоит меньше думать. Достоевский улыбнулся кисло, но смиренно. — А ведь раньше ты бы порвал меня... — Бе. Кто старое помянет... — Не-а, Коль, нет. Тот лишь улыбнулся. —...тому глаз вон.

***

Актовый зал гудит просто невозможно. Народу слишком много, и Фёдор всегда чувствовал себя некомфортно. Его мозг противится.

— Хей!

Колин голос звучит будто бы громче всей этой толкучки, хотя он лишь задорно закинул руку на плечо друга, к которому испытывал странные чувства.

Достоевский односторонне улыбнулся и повёл его за собой. Гоголь на удивление не трещал обо всем на свете, а только тихонько вещал о сегодняшних разговорах между преподавателями.

Фёдор завёл их в мужской туалет. Здесь пусто сейчас. Темно. Кабинок нет, а на полстены окно. Самое худшее возможное место из всех возможных, чтобы спрятаться, но сегодня не только они выпускаются из 9 класса, всем даже близко не до двух парней в сортире.

— Федь, сказать что-то хотел?

Брюнет помотал головой. Его волосы сегодня частично собраны в хвост, шею украшает серебряная цепочка, а на привычную белую рубашку накинут пиджак. Серьёзный. Ему невозможно идёт.

— Да так.

Здесь совершенно тихо. Небольшое помещение туалета и вечеринку наверху разделяет несколько этажей.

— Насчёт того, что ты сказал мне вчера...я подумал, в общем, думаю...

Коля встрепенулся, сжав ткань своей винтажной рубашки с кружевами пальцами. Фёдор в полутьме прекрасен. Как, впрочем, всегда. Даже неважно, рядом ли они. Фёдор прекрасен по умолчанию.

— Что думаешь..?

— Думаю, я тоже влюблён в тебя.

...

Коля неосознанно задержал дыхание и вопрос вырвался сам собой.

— Думаешь или чувствуешь?

Фёдор осёкся, помедлив с ответом. Взгляд упал на подрагивающие в улыбке губы, глаза – один живой и подвижный, а второй точно такой же, но словно бы несуществующий. Линза. Они никогда не обсуждали это. Дальше белоснежные волосы, собранные в честь важного дня в две длинные косы, перевязанные глупыми бантиками. Нелепо и мило.

— Чувствую.

Отвечает уверенно, хотя это совсем не так. Но когда его губ касаются чужие, сладкие от газировки и солёные от слез, в его груди разрастается что-то напоминающее чувства.

И ему неприятны они.

Но он ни за что не хочет, чтобы они исчезли, или что ещё хуже...

Что их на самом деле никогда не было.

Это был их первый поцелуй.

***

3 года назад.

— Глянь, как тебе? — Коля улыбается, демонстрируя незатейливую картинку.

— Симпатично, — Фёдор кивает чуть безучастно, но внимательно разглядывает детали. Ярко. Много жёлтого. Почему он так нравится Гоголю? Янтарный.

— Тебе не нравится?

— С чего ты взял?

— Ты холодный.

— Мгм.

Гоголь поджимает губу, отодвинувшись. Он никогда ничего не предъявляет. И уж тем более он никогда не скажет Фёдору, что его болезнь прогрессирует. И что его сердце разбивается каждый раз. И что он...

Его любит. Фёдору часто не нравится это слышать.

— Ты чего?

— Ничего.

Коля улыбается снова, когда Достоевский пожимает плечами.

— Ты знал про выставку твоей мамы в Центре?

— Да, всё равно.

— Хочешь сходить..? Там будут наши, я спрашивал...и, — Гоголь неловко положил руку на плечо парня друга Фёдора, лишь бы только почувствовать его под пальцами, — Мария Фёдоровна сказала, что она важная...для неё. Она будет рада, если ты придёшь.

— Иди, я – нет.

— Почему?

— Не хочу. Всё.

— Но...

— Мне всё равно.

— Хорошо, посидим у меня?

— Неважно.

— А что тебе, блять, вообще важно?

Коля не отследил, насколько резко это прозвучало. Достоевский словно бы вовсе не изменился в лице, но ненавязчиво ушёл из-под прикосновения к себе. Это разозлило ещё больше.

Точнее, вызвало ту абстрактную эмоцию, которую он привык называть злостью, чем бы она ни была.

Фёдор ответил, не колеблясь.

— Ты.

Он всегда отвечал одинаково, и это было приятно. Но сейчас...не тогда, когда речь о семье. О том, что только кажется вечным и надёжным. На деле же...

Коля дёрнулся в его сторону, заставив сухо посмотреть на себя. Ему не шла злость и скорбь. А грусть выглядела неестественно.

— Представь, если она умрёт? Что ты почувствуешь?

Фёдор задумался, в то время как в его груди сокрытая ото всех жажда свободы была сильнее и решительнее, чем любовь к своей матери. Он любил свою мать?

Пожал плечами.

— Скорее всего, ничего.

В холодно-зелёном глазу напротив заблестели слезы и неприкрытая ярость. Он редко бывал таким, но каждый раз это вызывало что-то непонятное. Он поднялся.

— У тебя не будет семьи.

Достоевский не встал следом, только пожал плечами.

— Ты и есть моя семья.

После этих слов стало очень тихо. Коля больше не заговорил с ним за этот вечер, но ночью обнял слишком крепко.

***

Они немного посидели в тишине. Коля мягко поглаживал холодную кожу чужой руки, пока взгляд был направлен куда-то в никуда. Фёдор двигался не так скованно. Он устроился под боком у друга, зная, что ему так лучше. Даже если это заставляло его ненавидеть себя, меньше всего он хотел, чтобы его Коля ненавидел себя. — Так...— наконец начал Гоголь, — что скажешь? Фёдор хмыкнул ему в бок. — Скажу, что люблю твой запах. Как ты приходишь ко мне в комнату, и сразу он меняется под. Прости за сигареты. Люблю твои волосы наощупь. Люблю, когда искренне улыбаешься. Он понимает, что звучит неубедительно. Он может думать что угодно, но сказать это вслух всегда не давало что-то внутри. — Я люблю, когда ты прикасаешься. Я бы хотел... Он озвучил внезапно пришедшую в голову мысль. — Просто полежать с тобой вместе снова. Поспать. С тобой тепло. Я люблю тебя, даже если ты ужасен. Потому что я намного хуже. Коля молчал, словно бы не слышал, но его губы тронула улыбка. — Ты любишь меня, или думаешь, что любишь? Фёдор ответил честно. — Я не знаю. Но хочу, чтобы ты всегда был рядом, даже если я не заслуживаю этого. Коля кивнул. — Хорошо. И обнял его, едва касаясь губами чёрной макушки. Фёдор прикрыл глаза. В голове, на удивление, было тихо.