Итог

— Каве, иди ешь! — Хайтам кричит из кухни и знает, что никто не придёт. Последнее время его дорогой сосед вообще ни с кем не общается, не работает, даже не пытается, лежит в своей комнате, не выходит, потом, когда осознал — его возлюбленный (о! Хайтам уже и не помнит, когда использовал это слово не в самом своём саркастичном смысле, а в обычном, общечеловеческом) в апатии, кормить приходилось насильно.       Кавех и не общался ни с кем, весь он представлял собой потухший костёр, который когда-то пылал ярким заревом, а ныне был только лишь пепелищем. Архитектор мог закрыться в своей комнате и долго-долго не выходить, игнорировал душ, еду, заказы, заставляя себя работать три часа в день и это в лучшем случае. Хайтам не давил, но напоминал, что есть определённо нужно, а хороший душ приводит в порядок тело и дух, один момент переживал, что Кавех подхватил какую-нибудь заразу (не так давно стало известно о смерти винного магната из Мондштадта от чахотки, поэтому причины для опасения были и серьёзные), но всё обошлось, архитектор был болен, но не физически.       Когда спустя несколько минут Кавех не появляется, Хайтам обречённо вздыхает, но в этот раз архитектор удивляет — приходит и садится за стол, выглядя усталым и постаревшим. У Аль-Хайтама до сих пор не укладывалось в голове, как можно так страдать физически из-за душевных терзаний, но пример был перед ним, и приходилось мириться с фактами (ты же учёный — всё время напоминал себе секретарь). — Сегодня смог заставить себя поработать, сделал то, где дедлайны уже совсем догорали. — Кавех без причины смеётся, его волосы грязные и не уложенные, весь он представляет человека, который явно был не в себе. — Я уж думал, что ты совсем не придёшь к столу, опять к тебе в комнату относить придётся… — Хайтам разрывается между постоянной тревогой и раздражением, ему не понятно — неужели так сложно взять себя в руки, хоть иногда не быть слабаком? И тут же себе сам отвечает — Каве не слабак, Каве просто очень нежный, чувствительный и ранимый, а тогда, когда ему нужна была больше всего помощь ему никто не помог, а дальше он уже сам себя загнал (самый главный враг человека — он сам). Деградируй Хайтам немного раньше до плесенника с эмпатией, то многого бы можно было избежать.       Завтракают в давящей тишине, архитектор больше вяло ковыряет еду, чем действительно ест, секретарь не знает о чём завязать разговор, а потому тоже молчит. Когда Хайтам моет посуду, Кавех внезапно спрашивает: — Ты устал? — И секретарь Академии почти на интуитивном уровне понимает смысл заданного вопроса, но отвечает, почему-то совсем не подумав: — Да, есть немного. — Но стоя к архитектору спиной, мужчина не видит, как изменилось выражение лица Кавеха на смесь боли, отчаяния и извращённой радости.       К моменту, когда Хайтам уходит на работу, Кавех для себя уже всё решил. Как только архитектор слышит звук захлопнувшейся двери, то подрывается с мятой и незаправленной постели к комоду, судорожно отыскивая то, что ему нужно.       Однако, даже лёжа в набранной тёплой ванне сил сделать первый шаг не хватало, что-то как будто останавливало, а совсем скоро его сосед должен был вернуться и тогда всё пойдёт насмарку. Вспомнив утреннее признание Хайтама, хотя тот, конечно, не давал своим словам такую окраску, совсем нет, Каве решается и со вскриком делает первый надрез, жмурясь от сильной боли, не находя в себе сил открыть глаза и посмотреть, как хлынула кровь. — Привет. — Тигнари заглядывает к Хайтаму, очень тихо проходит к столу, настолько, что будь секретарь отвлечён чем-то, и вовсе бы не заметил вошедшего. Мужчина кивает в знак приветствия. Только у Аль-Хайтама появляется в голове вопрос о том, что лесной страж делает так далеко от своих владений, как уже получает ответ: — Я здесь читал лекцию на занятиях, решил заглянуть, спросить, как там наш друг. — Тигнари обеспокоенно дёргает ушами, когда Хайтам тяжело вздыхает и старается не отводить взгляд, хотя очень хочется, потому что их друг плохо, а секретарь — не справляется. Забота о другом человеке стало неотъемлемой частью жизни Аль-Хайтама, но то ли он плохо старается, то ли Кавех был уже слишком сильно поражён своим недугом, ничего не выходило. — Плохо, он себя почти похоронил. Я не могу понять, отчего ему так сложно взять себя в руки, хоть немного. И я сейчас говорю это не от раздражения или собственного высокомерия, а от правда от непонимания…— Хайтам поджимает губы. Надо же, мужчина, живущий с ним, нарушает всю идеально выстроенную философию. Тигнари фыркает слишком уж по-лисьи и раздражённо, словно перед ним несмышлёный ребёнок. — Потому что у него депрессия, это нам кажется, что у него просто мелкие бытовые проблемы, а для него это катастрофа, ему поддержка нужна. — Лис прикусывает язык, чтобы не сказать, что сам-то Хайтам не лучше — вечно ото всех прячется и считает, что не должен ни с кем общаться, потому что бабушка сказала, что тот всегда будет один из-за того, что шибко умный, а этот здоровый лоб на этом всю свою повёрнутую философию и выстроил. В этом доме один другого краше. — Я в этом не силён. Но я стараюсь, как могу. — Тигнари закатывает глаза, понимает, что становится язвительнее, чем был раньше и не понято — его природное терпение заканчивается или это он от своего окружения нахватался. — А придётся. Ты скоро домой пойдёшь? — Тигнари оборачивается, чтобы посмотреть на настенные часы, немного прищуривается (его зрение немного просело из-за постоянного ночного чтения с плохим освещением). — Уже собирался, всё равно дел на сегодня быть больше не должно. Прелесть работы секретарём. — Аль-Хайтам как-то неловко смеётся, захлопывая папку с документами и откладывая её на край стола, надеется быстрее отделаться от лесного стража, но у того были иные планы. — Хорошо, я пойду с тобой, хочу проведать Кавеха. На тебя оставлять его не самая лучшая идея. — Тигнари думает, что архитектору некому выговориться и очень одиноко, а Хайтам, сам нацепивший на себя маску бесчувственного гениального лентяя, чтобы не напрягаться и бежать от проблем, явно не лучший вариант. Жалко было обоих.       Аль-Хайтама желание стража не радует, но отказать тоже было бы глупо — самоубийство в доме принесёт много проблем (секретарь не признаётся себе, что очень переживает, его гордость опять задета его собственными чувствами), гораздо больше, чем если Кавех будет жив, но в вечно тоскливом настроении. А со своим характером Хайтам как-нибудь сам разберётся.       Дом встретил непривычной, холодной и мрачной тишиной. Все лампы были выключены (Кавех этого не любил, темнота его пугала), а шторы с самого утра не раскрыты. Аль-Хайтам на пробу несколько раз зовёт Кавеха, но тот не откликается, хотя совершенно точно должен быть дома. Странного в этом ничего, по сути, не было — в апатичном состоянии архитектор в принципе не раскрывал рта, но если уж его раз десять позвали, то хоть как-то обозначить он себя должен был. Секретарь и лесной страж только по напряжённому взгляду друг на друга понимают предположение и начинают ходить по комнатам.       После обхода почти всего дома, Хайтам неловко поворачивает ручку двери, ведущей в ванную и та не поддаётся так легко, как должна (нынче их ванна плохо закрывалась, замок можно было легко выломать, починить всё не доходили руки). Мужчина стучится. — Кавех, ты там? — Ответом ему молчание и беспокойство волной поднялось в душе. — Кавех, открой дверь! — Тигнари оказывается рядом и озадаченно смотрит на замок, маленькую щель между дверью и стеной, и его уши не слышат ни плеска воды, ни дыхания, но острый нюх чует тонкий запах крови. Хвост лесного стража начинает ходить из стороны в сторону, юноша напуган. — Хайтам, ломай дверь, я… я его не слышу. — Сглатывая ком в горле, произносит Тигнари и двух сильных толчков хватает, чтобы дверь открылась, и картина им представляется ужасная, и не будь они выпускниками, достойные своих титулов, впали бы в панику.       Кавех в кровавой воде, в крови, стены в крови, пол в алой вытекшей воде. Лицо самого архитектора выражало болезненность и обречённость. Тигнари в один прыжок оказывается возле мужчины и ищет признаки пульса, даже не следя за тем, как в испуге прижаты к голове его уши и как он бьёт самого себя по ногам хвостом. Хайтам замирает уже с аптечкой в руках и смотрит, как выпускник Амурты коротко облегчённо вздыхает и приступает к спасению, ловко командуя секретарём. Лицо Тигнари хмурое и очень сосредоточенное, когда он перематывал наспех зашитые руки, следил за пульсом, отдавал приказы Хайтаму, который моментально исполнял их, оттирал бледное лицо Кавеха от крови, когда они уложили уже его в постель.       Хайтам сидел с другой стороны кровати и смотрел на свои трясущиеся руки, понимал, что пытаясь оградиться от общества напускным безразличием, пытаясь казаться круче и брутальнее, надменнее и жёстче, чем он есть на самом деле, он только приносил боль, а не помогал лежащему сейчас мужчине, с цветом кожи белее, чем холодный свет луны, вернуться в реальность. Навязывать или возносить свои идеалы гению, равному себе, да и вообще кому-либо было невероятно глупо и недостойно поведения истинного учёного. — Как думаешь, он сам придёт в себя? — Аль-Хайтам порывался послать за врачами, но Тигнари не позволил, потому тогда у Кавеха проблемы бы точно не разрешились никогда, слухи расползутся, а люди есть образец порядочности и такта — попросту загнобят. Это было самонадеянно, потому что могло понадобиться срочно переливание крови, архитектору могло просто в любой момент стать хуже и умений одного Тигнари могло оказаться просто недостаточно, но ничего, кроме как ждать им не оставалось. Если ситуация станет совсем критичной, конечно, лесной страж незамедлительно отправит за помощью. — Иди ложись, я с ним побуду. — Тигнари подтягивается на руках повыше, прижимает голову Кавеха к своей груди, укладывая пушистый и тёплый хвост на ноги архитектора, обнимает и нет в этом ничего пошлого или дурного, только бесконечное сочувствие к ближнему, страх за дорогого друга и забота. Аль-Хайтам неуместно-завистливо отворачивается и идёт к себе, потому что если будет уставшим, то толку от него будет мало и если из-за этого с архитектором что-то случится, то он себе уже точно не простит (не то, чтобы он себе простит то, что уже произошло, но сейчас его дорогой человек хотя бы жив). Ему тоже хочется держать Кавеха в объятиях, уметь выражать чувства как-то иначе, кроме саркастической насмешки, хочется любить.       Падая на кровать, секретарь Академии позволяет себе расплакаться, глупо, по-детски, как когда-то мог у бабушки на коленях, потому что испугался, испугался за Кавеха, что этот… недопонятый гений может вот так вот просто взять и умереть, испугался за то, что может остаться в духовном одиночестве, что больше не с кем будет вот так легко вести дискуссию, где каждый и прав и не прав одновременно, что больше никто не будет с ним таким преданным и откровенным. Аль-Хайтам испытывал свои самые ненавистные эмоции — страх, боль, отчаяние, сочувствие и от этого становилось тяжело дышать. Кавех в глубокой депрессии, Кавеху плохо, ему нужна поддержка, сам он уже не вытащит себя, не взобьёт масло в крынке, как та очень старательная лягушка.       Секретарь ещё не представлял в полной мере, каких усилий ему будет стоить изменить себя, чтобы больше не ранить близкого человека рядом с собой. Каких усилий ему будет вспомнить как быть обычным человеком, а не гением, как научиться просто любить.       Утром Хайтам подскакивает как ужаленный. Его сон был прерывистый, беспокойный, но во сне он будто не помнил из-за чего переживает и потому в ужасе думает о том, что могло случиться с Кавехом за ночь (с другой стороны, подсказывает секретарю логика, если бы что-то пошло не так, Тигнари бы его совершенно точно разбудил).       Секретарь, выйдя в коридор, слышит тихую беседу из комнаты Кавеха: один голос, принадлежащий Тигнари, тихий, плавный, успокаивающий и другой, слабый, отчаянный и срывающийся на громкий шёпот. Аль-Хайтам решает послушать о чём они говорят, находясь за дверью и лесной страж, конечно, слышит, что по ту сторону двери кто-то стоит, но не объявляет об этом совсем ещё слабому Кавеху, только-только решившегося поделиться действительно откровениями своей души. — Нари, я ведь стараюсь быть лучшей версией себя, я так отчаянно хочу перестать всех разочаровывать, любить и быть любимым, не бояться общаться с вами, подбирать слова, чтобы оставить картинку идеальной, но у меня этого так никогда и не получается!.. — Хайтам слышит слёзы в чужом голосе и ему самому становится больно. — Ш-ш, Каве, мы все тебя любим любым, ты ведь наш друг, никто не идеален и не обязан никто идеальным быть, всем ведь не угодишь. — Тигнари продолжает баюкать Кавеха в своих объятиях, лесной страж сейчас куда расслабленней, чем прошлым вечером, потому что вот он — его друг, с болезненной бледностью и усталостью в глазах, с перевязанными руками, но тёплый и живой, всё-таки живой. — И его очень люблю. Только ему я сейчас не нравлюсь, надо было раньше, а я как дурак тогда пробоялся всё студенчество, а потом наши пути разошлись, а когда сошлись мне уже не до того было, а он… — Кавех говорит что-то неразборчиво. — Да и не нужен я ему со всеми своими проблемами, хватит только того, что я в его доме живу, мешаю, сейчас даже по дому не помогаю, от меня собственная мать отказалась, что уж там до любви. — Хайтам сглатывает, борясь с желанием ворваться и исцеловать бледное лицо, убеждая, что нужен, вот мне и нужен, а мать — да забей ты на неё, эмоционально не зрелая, бросила своего ребёнка, игнорируя его явное желание казаться перед единственным живым родителем сильнее и храбрее. Может, этой женщине тоже было не сладко, но за всё время ни одного письма от неё — почему и за что так обижать своё единственное дитя — было совсем непонятно.       Хайтам решает приготовить завтрак.        Тигнари уходит по делам, но обещает зайти вечером, может быть, даже вместе с Сайно или Нилу (этого бы точно не хотелось, Сайно — тот, кто несмотря на глупые каламбуры в обществе своих, унесёт нужную информацию с собой в могилу, а вот танцовщица у Хайтама особого доверия не вызывала, даже несмотря на то, что они вместе спасали Сумеру).       У Кавеха нет сил, чтобы дойти до кухни, поэтому Аль-Хайтам приносит завтрак в постель к больному. Архитектор смотрит в окно и вздрагивает, когда видит фигуру мужчины перед собой, смущённо улыбается. — Прости, опять врываюсь в твой размеренный ритм жизни. — Голос у Кавеха хриплый, взгляд уставший. — Опять натворил глупостей из-за мелочей. — Архитектор наломленно смеётся.       Аль-Хайтам ставит поднос на прикроватную тумбу и начинает говорить. — Кавех, я слышал ваш разговор с Тигнари, — Хайтам видит, как бледнеет и без того белое лицо. — Ты опять решаешь всё за других. — Секретарь вздыхает перед признанием, как перед прыжком в воду со скалы. — Ты нужен мне, я люблю тебя и готов помогать тебе. Вчера я напугался, что ты умрёшь и я этого не хочу, мне не станет легче, если ты уйдёшь, никому не станет. Мы вместе выплатим долги, решим проблемы, мы со всем вместе справимся, только больше не… — Хайтам осторожно проводит рукой по бинтам «пытайся убить себя» висит в воздухе, но духовных сил произнести это секретарь не находит. Он поднимает взгляд на Кавеха, чей взгляд наполнен восторгом и неверием в своё счастье одновременно. — Ты правда говоришь мне это, ты не смеёшься надо мной? — Рука Кавеха отпускает вилку и безвольно падает на кровать. Аль-Хайтам кладёт сверху свою ладонь, осторожно царапая ногтями край бинтов, борясь с желанием поцеловать эти руки, ведь архитектору определённо больно. — Правда, я серьёзно. — Хайтаму нравится, как у глаз Кавеха появляются морщинки от счастливой улыбки. Улыбка на этом лице всегда предпочтительней, чем слёзы, чем боль, чем отчаяние, только приподнятых уголков чужих сухих губ хватает, чтобы на душе стало теплее. — Я тебя тоже. — Так тихо, словно после этого Хайтама мог кто-нибудь украсть.       Получить признание от Кавеха оказалось несравнимо легче, чем уговорить на то, что долг они теперь платят вместе, но Хайтам справился. Вечером, проводив Сайно и Тигнари (у Нилу была репетиция и Хайтам был тому очень рад), пара немного прогуливается, столько, насколько хватает сил у Кавеха, любуется закатом (хотя секретарь Академии так и не может до конца проникнуться всей атмосферой и понять, чему так улыбается Кавех, но в этот раз он момент не портит, позволяя себя поцеловать в уголок губ и считает, что именно в этом и есть вся прелесть).