Итог

      Кавех сидит на диване и делает небольшие наброски Хайтама, иногда отвлекаясь на уродливые и грубые шрамы на своих руках, ещё не побледневшие от времени (архитектор не был уверен, что такое вообще когда-нибудь произойдёт, настолько глубокими и грубыми они были). Сами раны давно зажили, оставшись только воспоминаниями, только пальцы левой руки плохо работали, потому что, по словам Тигнари, мужчина что-то себе повредил. Кавех с этим смирился, в конце концов, это — его собственная ошибка, а рисованию это почти никак не мешало.       Архитектор подумал, что он недостаточно старается в их отношениях с Хайтамом, уже три месяца прошло, а он всё такой же вялый, сейчас конечно, больше от лекарств, выписанных в обходную от официальных бумаг, однако беспокоило. В последнее время стала налаживаться работа, появился один крупный толковый заказ, который мог принести достаточно много денег, и это не могло не поднимать настроение. Хотелось верить, что всё налаживается, что всё будет хорошо, что Кавех себя просто накручивает, как и всегда.       Пока Аль-Хайтам был на работе, Кавех смог найти в себе силы прибраться в доме, приготовить простую еду, прежде чем сесть сначала за свою работу, потом за свободное рисование (всё больше это стало рисованием одного единственного мужчины и не то, чтобы это кого-нибудь не устраивало). Кавех трёт пальцем край нарисованного точёного подбородка, думая о том, как красив его избранник, мягкая улыбка касается губ мужчины.       Входная дверь хлопает. — Кавех, я дома. — У Хайтама голос уставший, сегодня на работе завал, заставили активно работать и побегать. — Как ты? — Спрашивает секретарь, проходя в гостиную. Каждый раз, когда Кавех не отзывался сразу, Хайтама накрывал липкий страх, что тот снова попробует себе навредить. — Да нормально, работаю, я убрался и приготовил поесть. Устал? — Кавех откладывает альбом с зарисовками и встаёт, чтобы обнять Хайтама, тот отвечает взаимностью, крепко прижимая к себе за плечи. — Угу, есть немного, отчётов навалом и все ко мне идут, а лучше бы к тем, чьей компетенцией это является. — Между бровей Аль-Хайтама небольшая складка, легко разглаживаемая лёгким поцелуем в щеку. — Теперь ты дома. Пойдём есть и будешь отдыхать. — Хайтам хмыкает с лёгкой полуулыбкой, кивает. Да, отдых ему определённо нужен, близился отпуск, скоро они смогут проводить вместе больше времени. — Завтра будут года, как папа умер. Я скучаю по нему… — Тихо и внезапно произносит Кавех после ужина. Хайтам сразу же отвлекается от книги, садится рядом. Архитектор при всей своей болтливости, редко рассказывал что-то о своей семье, о том, как было до трагедии. — Я понимаю тебя. — О своих родителях он предпочитал не вспоминать, да и не особо было что. Тоску он по ним ощущал только тогда, когда задумывался об этом или когда смотрел на людей, у которых они были, поэтому выбрал лучшим решением попросту не обращать свой сознание к этой теме. — Ты всё ещё винишь себя? — Это уже был почти риторический вопрос. — Да. Не уговори его я на участие в турнире даршанов, и всё было бы хорошо. Не переубеждай, мне правда не стоило его заставлять. Я и от приза-то на турнире отказался, потому что посчитал, что недостоин счастья и денег, и победы, хотя эти деньги, которые я отдал, могли бы решить большую часть моих проблем, но бедным это было нужнее, а я… — Кавех поджимает губы. — Обойдусь как-нибудь. Что-то подобное нужно действительно заслужить, а это так, почти даром, это мне не положено. Вообще, когда что-то со мной случается хорошее, мне всё время кажется, что я этого не заслуживаю, что я ради этого не слишком старался, что после этого хорошего придётся расплачиваться горем большим, чем я получил счастья. — Кавех утыкается в плечо Аль-Хайтама, а тот гладит его по волосам, не перебивает, но слушает внимательно, даёт мужчине наконец-то выговориться о том, что его беспокоило все эти годы. — Мама была бы счастлива. Хотя, она верно, и сейчас счастлива, просто мне в этом идеальном мире с её новой семьёй не нашлось места. Ладно, она это заслужила. — Кавех поджимает губы, он сам не согласен с тем, что говорит. Ему и больно, и обидно, что его собственная мать вот так убежала от проблемы и от единственного сына (но Кавех уже не знал, есть ли или нет в её новом браке дети). Со словами Кавеха не был согласен и Хайтам. — Теперь, когда у меня всё хорошо, мне стыдно, что я не могу взять себя в руки, не могу собраться, хотя благодаря тебе, Сайно, Тигнари, всем вам, у меня проблем почти не осталось, а я продолжаю висеть на вас, как обуза и всё, мне стыдно. — Кавех не плачет. Он вообще, как выяснилось, подобное поведение себе запрещал долгое время, считая себя не имеющим на это право, ведь люди и хуже живут, а он тут сырость разводит и с этим ещё приходилось работать.       Хайтам целует Кавеха в лоб, говорит тихо, размеренно, успокаивающе: — Кавех, ты достоин всего самого лучшего, и мы заботимся о тебе, потому что ты нам дорог, но ты в депрессии очень долгое время и она не пройдёт так быстро, даже при том, что теперь у тебя жизнь налаживается, мы просто убираем травмирующие тебя моменты. Всё хорошо, мы будем работать над этим, все вместе, и ты поправишься, Кавех, только доверься мне, нам, ладно? — Хайтам поглаживает чужую ладонь и чувствует, как архитектор в его руках ощутимо расслабляется. — Я…попробую. — Мужчина целует Хайтама в щёку. — Извини, что отвлёк от чтения. Почитаешь мне? — Хайтам кивает и начинает вполголоса читать мудрёный текст, Кавех устраивается на чужих коленях, и остаток вечера проходит в его уютом молчании и мягком голосе секретаря Академии.       Их отношения, однако, не утратили былого задора и жаркие споры слышно было даже за дверями дома Хайтама и причины для дискуссий были самыми разными, от кто готовит ужин до великих вопросов философов всех времён и народов, правда теперь они не пытались друг друга задеть, укусить побольнее, если и срывалось что-то резкое, то далее следовало извинение, либо это было шутливым подколом. Кавеху и правда стало немного лучше или же он смог взять себя в руки, собраться, и теперь перед Хайтамом был всё тот же его друг, сосед, возлюбленный, только, кажется, душевная трещина стала чуть меньше, перестала быть настолько пугающей.       Но была тема в их отношениях, которой они не касались до сих пор — постель. Никто не проявлял первым инициативу, у Кавеха была депрессия, помноженная на приём лекарств, что вместе снижало либидо, а Хайтам был просто тем, кто от этого не зависел. Есть секс в отношениях — хорошо, нет — всё ещё хорошо, поэтому разговора или прямых действий пока не состоялось, однако одного из них очень беспокоило.       Одним вечером, Хайтам и Кавех решили дать себе отдохнуть, полежать в огромной ванной с морской солью, распить бутылочку вина (хорошо, распивал только секретарь, потому что архитектору было нельзя из-за лекарств), всё располагало к приятному продолжению ночи. Кавех много смеялся и ёрничал, вызывая на губах Аль-Хайтама улыбку.       Уже лёжа в кровати, Кавех бодает мужчину в плечо, при этом обнимая. Хайтам хмыкает и переворачивает архитектора на спину, подминая под себя, держит себя на руках, и Кавех с восхищением проводит по мышцам. — Какой же ты красивый… — Тихо шепчет Каве в губы Хайтама, счастливо улыбаясь, перед тем, как они поцеловались.       Аль-Хайтам аккуратный и нежный, он не кусается и не оставляет ярких пятен на коже, после того, как мужчина под ним попросил этого не делать, Аль-Хайтам зацеловывает всё гибкое тело, с особой болезненной нежностью целует руки, проходит по шрамам, стараясь не возвращаться к тем ужасным воспоминания и не думать о том, что могло случиться, если не пришёл бы Тигнари, игнорирует собственное желание и радость от их духовного и физического единения в этот момент.       Кавех сползает с кровати и падет на колени меж разведённых ног Хайтама, целует бедро, игриво смотря из-под ресниц, и секретарь улыбается, гладит нежно по волосам, по лицу, когда архитектор целует совсем рядом с членом, и шумно выдыхает, когда тёплые губы накрывают головку, вбирая глубже, чтобы Хайтам так и не убранной ладонью почувствовал, как натянулась щека. Кавех ещё со студенчества знал, что хорошо умеет работать ртом (о, это отмечали как парни, так и девушки), и теперь видеть чужое удовольствие на вечно серьёзном, даже несколько хмуром, лице было приятно…       Уже на коленях у Аль-Хайтама Кавех начинает тревожиться, потому что даже после всех старательных прелюдий как по отношению к нему самому, так и по отношению к ему возлюбленному, так и не возбудился. Он понимал, что виноват здесь приём лекраств, но всё начиналось так хорошо, так красиво, так приятно, и он тут портит так всё не вовремя. В душе архитектора поднималась паника, ужас и отчаяние.       Аль-Хайтам нежно целует в шею, совсем чуть-чуть прикусывая кожу, его рука ложится на пах Кавеха, скрытый только нижним бельём, трогает и замирает. Секретарь Академии отстраняется и долго, внимательно, с прищуром, смотрит в лицо архитектора. Кавех закусывает щёку изнутри, отводит взгляд, руки, лежащие на шее Хайтама, подрагивают от нервозности. — Кавех…ты себя заставляешь? — Мысль о том, что он делает подобные вещи против чужой воли, была отвратительна. Но и Кавех не из тех, кто в подобной ситуации стал бы молчать, и это напрягало ещё больше.       Мужчина на его коленях сразу начинает махать руками: — Нет! Я хочу, я…правда хочу этого, но то ли от лекарств, то ли… я не знаю почему! Мозгом я хочу этого, очень хочу, мне приятно, ты такой невероятный, мне с тобой очень хорошо, но тело меня как-то подводит. Но ты можешь продолжать, э-это всё ничего! — Кавеху неловко. Ему знаком и стыд, и чувство вины, и неловкости. Последнее он ненавидел, пожалуй, сильнее всего, но сейчас всё навалилось на него разом, и он не знал, куда ему деться. — Кавех, не хочешь — не будем. Мы тут вроде бы пытаемся любовью заняться, а не насилием. — В мировоззрении Хайтама никогда не было установки, что секс нужно доводить до конца обязательно, даже если один из партнёров передумал прямо в середине процесса, а второй вполне себе возбуждён потому что ну…секс должен нравиться обоим, иначе впору было вызывать бригаду тридцати и матр одновременно за подобное преступление. — Но ты же уже возбуждён… — Кавех это прекрасно чувствует своей задницей. Хайтам вздыхает — вот ведь неугомонный, правильнее, конечно, больной, потому что здоровый человек в такой ситуации в первую очередь подумает о себе, но это же Кавех. — Глупости. Как встал, так и опустится. Хочешь спать или просто полежим, или ещё чем займёмся? — Хайтам гладит расстроенного Кавеха по спине, успокаивает, хотя чувствует, что архитектор напряжён, все мышцы колом стоят. — Кавех, ты слишком громко и много думаешь, прекращай. Всё нормально, мы учёные и знаем, что такое случается и кретинов среди нас, вроде как, не было. Хотя… — Хайтам специально уводит тему в шутку и получает за это под рёбра. Архитектор перекатывается рядом с секретарём и шмыгает носом, на его щеках ещё оставался лёгкий румянец и даже в этой ситуации Хайтам находил это милым. — Мне правда невероятно неловко… — Хайтам закатывает глаза с тихим «глупости». — Я не знаю, что мне делать. — Кавех встаёт и надевает свою пижаму, нервно выворачивает и встряхивает верхнюю часть, если бы она не поддалась с первого раза, архитектор, вероятно, разорвал бы её и сильно психанул. — Может, поедим? На ночь вредно, но какая разница…или, ну, на твой выбор. — Кавех напряжённо смотрит в окно, на небо, усеянное яркими звёздами, и отблески лунного света так красиво отпечатываются на мужском лице, что Хайтам впаивает себе этот в момент в мозг. Ему-то как раз совершенно неважно, что их секс сейчас не задался, куда важнее, что в голове у Кавеха слишком много мыслей, какое уж тут расслабление.       Остаток времени перед сном проводят в объятиях и тихих разговорах ни о чём. Хайтам чувствует, что Кавеха ситуация так и не отпустила, и приходится использовать столько слов, сколько секретарь обычно не говорит за целый год. Заканчивается всё в итоге тем, что то ли из-за нервов, то ли из-за принятых препаратов Кавех засыпает, уткнувшись в грудь Аль-Хайтама, а секретарь, крепко обнимая своего партнёра (мужчине всё время почему-то казалось, что архитектор мёрзнет), ещё долго смотрит в окно, на звёзды и начинает понимать, в чём же их прелестная загадочность.       Кавех с криком бьёт тарелку и заворожено смотрит, как она разлетелась на осколки, словно не в себе наступает на них с тихим шипением. Несколько месяцев назад также произошло, когда он поругался с Аль-Хайтамом, и когда обострилась и вылезла наружу его депрессия. Сейчас Кавех ни с кем не ругался, более того, дома никого не было, но желание совершить то, что он делал сейчас, стало непреодолимым. Архитектор как в трансе смотрит на пятна крови, расходящиеся из-под его изящных стоп, отходит в сторону, вгоняя осколки только глубже и чувствует, что боль, расходящаяся по телу от ран приносит ему удовольствие. Теперь он несёт возмездие за то, что совершил. Теперь он наказан. Кавех не осознаёт, когда всё стало так серьёзно, когда он перешёл ту черту, когда всё выглядит изломанно-извращённо, как выглядеть не должно.       Единственное, что сейчас пугает Кавеха — разочаровать Аль-Хайтама и это отрезвляет. Они столько уже прошли вместе, и если секретарь увидит, как архитектор опять вредит себе, то из депрессии вытаскивать придётся уже двоих.       Кавех с руганью вытаскивает сам себе осколки, умоляя архонтов, чтобы не развился сепсис, чтобы мелкие частицы не остались в ранах, наскоро перевязывает ступни. Конечно, его возлюбленный всё увидит, конечно, он всё поймёт, потому что привык, потому что за эти месяцы изменился в своём характере до неузнаваемости, но этот взгляд полный отчаяния, Кавех его уже видел, когда пошутил очередную шутку про самоубийство, больше не хотелось.       Уборка заняла не так много времени, и вот архитектор уже опять сидел за чертежами, но из головы никак не шли речи Сачина, его самоубийство, его жизнь, его труды. Внезапно появилось желание всё-таки прочесть сочинения этого разочаровавшегося в мире учёного, хотя здоровая часть Кавеха всё-таки была за то, чтобы сжечь все эти бумаги, даже если придётся отсидеть срок (архитектор со смехом представил, как Хайтам приходил бы его навещать, а ведь он приходил бы).       Вечером приходит Аль-Хайтам со спелыми фруктами, заходил на Большой базар, передал привет от Нилу, которая всё-таки решила сделать визит их дому где-нибудь через пару дней. Взгляд секретаря цепляется за бинты с красными пятнами на бледных стопах. Мужчина хмурится, прячет волнение в недовольстве. — Кавех, что с ногами? — Аль-Хайтам уносит покупки на кухню, возвращается и садится в кресло рядом, смотрит на архитектора, невольно касается его рук, потому что не может иначе. — Тарелку разбил, не специально, просто пара осколков попала, когда подметал, не бойся, со мной всё в порядке. — Кавех целует Хайтама в щёку. Архитектор чувствует, как мышцы мужчины перед ним ощутимо расслабляются, хотя полностью верить сейчас этому больному депрессией мужчине было неразумно, всё ещё стоило оставаться внимательным. — Я уже подумал, что ты снова себе вредить начал… — Хайтам переодевается в домашнюю одежду, уходит на кухню, где Кавех, пока было время, приготовил сытный ужин. — Хайтам, а ты не мог бы достать для меня работы Сачина? — Как бы между делом спрашивает Кавех за едой, косясь на спелые персики. Секретарь Академии одно только, что не давится куском курицы. — Зачем тебе? Вы же решили, что они будут храниться под грифом секретно. Но могу, у меня такие полномочия есть, только тебе от его рассуждений опять плохо станет. — Хайтам думает, что ни за что не отдаст Кавеху работы Сачина, пока не будет уверен в чужой психической устойчивости. В конце концов, отец архитектора закончил точно так же — сначала победа в турнире, потом чтение сочинений учёного, потом трагическая смерть. — Со мной всё будет хорошо, просто получше хочу понять папу… — У Кавеха и правда нет злого умысла, просто перебирая разные бумаги, документы, рисунки и ещё что-то, связанное с родителями, захотелось получше понять каждого из них двоих, только и всего.       Аль-Хайтам хмыкает: — Я принесу, но прочту тебе их сам, выборочно, по-другому даже не проси. — Кавех согласно кивает. Они учёные и каждый из них умеет видеть и выбирать самое важное в тексте, поэтому архитектор полностью доверял чужому разуму. Тем более, что даршан Аль-Хайтама специализируется преимущественно на текстах.       На следующий день работы Сачина были в доме секретаря Академии и тщательно вычитаны, а потом озвучены лично Аль-Хайтамом (которого, по правде говоря, самого едва не затянуло в общую тоску. Но он считал, что Сачин не был идеалистом на поздних этапах своей жизни, скорее обычным пессимистом, в то время, как Кавех всё ещё был примером идеализма, альтруизма и чистого человеколюбия). Кавех слушал внимательно, делал какие-то пометки в своей книжке для зарисовок и одновременно записной. — Ну? Легче стало? — Хайтам откладывает документы. Кавех неуверенно кивает. — Меня всё равно что-то как будто бы беспокоит… но это, наверное, уже моя просто загоны. — Архитектор смеётся, почёсывая затылок. — Нормально всё, спасибо тебе. — Кавех сидит рядом, дотягивается со своим поцелуем в плечо, смотрит из-под длинных ресниц с благодарностью и любовью. Хайтам улыбается уголками губ, укладывает мужчину на свою широкую грудь, так и лежат в уюте, пока глаза слипаться не начинают и не приходится идти в душ, чтобы потом переплестись руками-ногами друг с другом на мягкой постели и уснуть.       Только утром Кавех перечитывает свои заметки и понимает, что его беспокоило: он слышал из разговоров отца и матери, что суждения его родителя несколько отличались от суждений Сачина. Ранее возившийся только с механизмами и зданиями, Кавех не думал, что его заинтересуют такие науки, как социология и психология.       Архитектору было известно, что многие обрывки исследований его родителя сохранились в деревне Аару. А что, если поехать туда? Тогда он смог бы лучше понять отца, понять, зачем он бросил семью и ушёл в пустыню, повторяя путь Сачина. Легко быть альтруистом, если у тебя нет семьи — страдаешь только ты сам, но когда у тебя жена и ребёнок, не лучше ли думать прежде о них, а потом уже о страданиях детей пустыни?       Кавех смеётся. Он идиот, потому что пусть детей у него нет, но у него есть Аль-Хайтам и вот так бросать его было бы просто отвратительно-неразумно, его собственные идеи, порождённые больным депрессивным бредом должны быть скорее запечатаны, причём желательно после сожжения трудов ещё двух несчастных учёных.       Через неделю Кавех оказывается в деревне Аару. Он уже был здесь, останавливался на несколько дней, чтобы отдохнуть, после того, как помог одной океаниде в её магическом подземелье, многое было ему знакомо здесь. Хайтам отпустил своего возлюбленного, не надолго, потому что близился отпуск секретаря, скоро он должен был присоединиться. Секретарь не беспокоился, что Кавех сделает с собой что-то, ведь тот стал гораздо стабильнее. Забота друзей, может быть, любовь самого Хайтама, лекарства, в конце концов, помогли архитектору и теперь их жизнь будет спокойной, не омрачённой горем.       О, как Хайтам хотел в это верить, ведь у них была идеальная, по его собственным меркам, жизнь: работа, любимый человек рядом (как долго секретарь отрицал, что вообще способен испытывать романтически чувства), приятное времяпрепровождение в виде чтения, совместной готовки, любом другом совместном досуге. Хайтам верил, но не возносил молитв Архонтам, однако сейчас очень хотел, чтобы такая жизнь продлилась как можно дольше.       Пустыня встретила секретаря Академии тяжёлым зноем и сапогами, полными песка, из-за чего появлялись кровавые мозоли (о Кавехе в его сандалях и вовсе думать было страшно), но деревня Аару на контрасте — приветливыми жителями, холодной водой из кувшинов, и Кавехом, так тепло и породному улыбающимся. — Привет. Я высчитал, что ты прибудешь сегодня-завтра и места себе найти не мог. — Шепчет доверительно-игриво в самое ухо, улыбается, зубы белые обнажая, прижимаясь ближе, потому что наскучался. Потому что по отдельности — уже никак. — Теперь найдёшь. Пойдём в дом, я ноги стёр в кровь и хочу уже уйти от жары. — Хайтам немного прихрамывает и предвкушает, как снимет злосчастные сапоги. Какое-то время он не сможет даже смотреть в их сторону       В доме, который снял Кавех, было прохладно, а хозяева были доброй пожилой парой, сразу располагавшие к себе.       Стоило снять обувь, как возвращается Кавех с бинтами, со смехом указывает на свои ступни, так же стёртые в кровь, Хайтам только качает головой. Он тянется, чтобы сам перевязать кровоточащие натёртости, как архитектор с возмущённым сопением отодвигает его руки от бинтов. — Я сам о тебе позабочусь. — И уходит за чистой водой, протирает ласково, прикосновения — словно перышки, даже боль отступает, а после нанесённой мази и положенных сверху бинтов кажется, что и вовсе всё моментально прошло. — Спасибо. — Почему-то здесь хочется именно шептать и Хайтам себе не отказывает.       Поздним вечером заходит разговор о том, чем занимался здесь Кавех, пока не прибыл Хайтам. — Я нашёл документы своего отца… — Мягко начинает Кавех. — Так грустно. На него совсем не похоже, он таким никогда не был. Как проклятие какое-то, вот нормальный улыбчивый, радостный, способный справляться с любой трудностью отец семейства, а вот — не желающий жить, считающий, что этому миру осталось не долго, а все люди должны погибнуть, потому что хорошего всё равно не будет, сломленный человек… — Архитектор поджимает губы. Чем дольше он изучает подобные работы, даже не зная зачем, будто под гипнозом каким, тем больше проникается общим унынием. Хайтам это чувствует, и его рука невольно тянется к сочинениям Сачина. Как только появиться возможность — он сожжёт их, ведь есть же такие знания, доступ к которым запрещён. Теперь это — одни из них. Хайтам видит, что состояние Кавеха откатилось назад, он снова утопает в чувстве вины, и это точно было не добрым знаком. В душе поднимается тревога. — Кавех, давай просто проведём отпуск здесь, оставь ты эти сочинения все, давай вот просто проведём какое-то время в деревне, а потом обратно в город? Это всё до хорошего не доведёт, ты уже сам будто под этим проклятием. Ты с иного даршана, заниматься анализом текстов — моя работа, вернись к механизмам и зданиям, пожалуйста. — Хайтам внутренне в отчаянии, хотя и на речи это также ярко отпечатывается, потому что Кавех кивает, а в глазах почти прямым тестом: «всё равно сделаю по своему» и не ясно, откуда такая перемена в этом мужчине, ему совершенно не свойственная. Тигнари бы сказал — маниакальная зацикленность, что это уже не депрессия, а что-то сродни шизофрении, что теперь архитектора бы в Бимарстан, да на подольше. Тигнари, много чего мог сказать, если бы был здесь, но здесь наличествовал только Хайтам.       Вечером приходит Кандакия и тоже отмечает, что с Кавехом не всё в порядке. Хайтам хмыкает — а то он не знает. Тут уже флагом размахивать надо, чтобы привлечь внимание, что нужна помощь, да только не поможет. Дуща — не рана, которую можно перемотать и Хайтам в очередной раз не знает, как вытянуть любомого из болота и сам чувствует, что уже в нём.       Ночью, когда Кавех засыпает, Хайтам идёт на научное преступление — берёт бесценные, по меркам Академии, труды Сачина и бросает в догорающие угли печи, на которой готовили еду. Бумага вспыхивает моментально, огонь заново разгорается, пахнет дымом, только бы Кавех не проснулся.       Секретарь найдёт, чем заменить эти бумажки, а когда к ним кто-нибудь обратится, он, вероятнее всего, уже будет мёртв из-за старости (если доживёт до неё, с такими-то эмоциональными качелями от своего мужа (Кавеху очень нравилось это обращение, и Хайтам пошёл на поводу)).       Хайтам с прищуром смотрит, как полыхают бумаги и понимает, что ему не жаль. Он как учёный должен пасть на колени и, обжигаясь, достать всё, что осталось, обратно, но мужчина не делает этого, потому что иногда есть что-то, что выше материальных ценностей, выше трудового и учёного долга.       Когда всё обращается в пепел, Хайтам ложится к Кавеху в тёплую постель, прижимается со спины, нежно целует в плечо. На утро секретарь говорит, что бумаги унесло, наверное, какое-то животное, но и архитектор не верит, конечно, но тоже, отчего-то не расстраивается.