Будущего нет

Андрей жил в своих мирах, там же он создавал свои тексты, от которых были в восторге и лесник, и ведьма – все-все. Князев мог днями кружить по лесам и полям в поисках новых историй, пока группа смиренно ждала друга и второго солиста в обычном мире. Миша не завидовал, нет, но он страстно желал увидеть сказку, поглазеть на балладу в реальности, окунуться в дивный мир. Распевая слова, написанные другом, Горшенёв мог представить историю, но побывать в ней – совсем другое. В общем, зависти не было, но был героин. Он показывал какую-то извращённую реальность, выдавал её за андрюхин мир и смотрел исподтишка на чужие страдания. А Миша верил и надеялся, что понимать Князя сможет ещё лучше. В какой-то момент всё должно было пойти не так, и оно пошло. Слезть с иглы больше не получалось, были только ломки и возвращение к истокам. А ещё был Андрюха. Потёртый, помученный, грустный, теряющий друга, который высыхает и исчезает на его глазах. Князь носит тексты, умоляет написать мелодию, хочет новые альбомы, а Миха не может понять, почему кто-то способен, а кто-то нет. И снова тонет в пучине собственного желания. - Княже, а почему вот так всё? – у него в руках полупустая бутылка, а в голове туман отходняка. - О чём ты опять, Мих? - О мире твоём, – разговор уже не хочется продолжать, мучить Андрюху своими сумасшествиями, у него и так лицо подосунулось – отдохнул бы. - Он наш ведь, Мишк, – Князев смотрит обеспокоенно, но пока не двигается, слушает. - Ничерта он не наш. Он твой. Я, понимаешь, да, сижу, как перед телеком, смотрю на всё, но увидеть подлинное не получается. А, понял, как балладу слушаю, но увидеть-то я её не могу. И вот сижу, слушаю как придурок, ё-моё, а так посмотреть хочется, – Миха бьёт стекляшку о стену и долго смотрит на острые обрубки – они бы хорошо вписались под кожу, как игла, но доза чего-то другого, своего, родного даже. - Ты говорил ведь, что видишь этот мир? Не хотел правду рассказывать? – Андрей весь напрягся, смотрит вкрадчиво и грустновато. - Я его слышу, ощущаю, но вижу только мельком, когда под дозой лежу, откисаю, – сигарета в руках горькая, дешёвая, но на губах приятно ощущается, надо бы ещё таких купить. - Мишка, не говори только, что ты из-за этого употреблять начал, – Князев почти скулит, слезливо глядит, кулаки сжимает. Вот бы подраться сейчас. - Я из-за этого продолжил, не обольщайся, ё-моё. Сначала-то, на самом деле, пробовал, потом вот распробовал. Давай закроем тему, Дюх, – сигарета одиноко дотлевает в пепельнице. Лицо у Михи сегодня сероватое, как пепел – не выспался, может. Андрей руку тянет, а чужую нащупать не может. И резко открывает глаза. Ночь. Из окна дует ледяными порывами, снежинки влетают в приоткрытую щель и таят на подоконнике. Одеяло промёрзло и совсем не согревает. Холодно и мерзко на душе. Андрей проносится к окну, а потом также летит в кровать, чтобы не утратить частицы тепла, не упустить сонливое состояние. Он по привычке разблокирует телефон – 4:22, 16 декабря. Премерзкий холодок пробегает по коже. В этот день, несколько лет назад он и покончил с собой, а Андрей, кажется, слишком многое утратил, чтобы продолжать, но продолжил. Ради него всё. Князев берёт с подставки гитару, Михину любимую, и, не задумываясь, бренчит. В голове всплывает текст, а Андрей вспоминает сколько всего почувствовал, когда Миша впервые наиграл ему эту песню. "Раннее, раннее утро. Эй, воробьё, Убирайтесь прочь. Дайте перед смертью, я один побуду, Только я да ветер" С нескольких сотен рисунков на Андрея всё также влюблённо смотрят любимые им глаза.