Рыцари и полёты

Алисенте пятнадцать, и её мама умерла. Умерла за два дня. Вот так вот просто. Мейстеры говорят, от трясучки. Однажды вечером она пожаловалась на озноб. Отто подбросил в камин побольше дров, но она не согрелась. Вскоре начала дрожать. Терять сознание. Кашлять кровью. Дёргаться в конвульсиях. Её пытались лечить. Припарками, зельями. Гвейн помогал положить маму в ванну с горячей водой, нагретой едва ли не до кипения, но ей всё равно было холодно. Ничто не могло согреть её. Ничто не могло заставить её зубы перестать стучать, а губы — синеть. Алисента видела, что мейстеры не знают, что делать. Видела их растерянные взгляды, видела их разведённые руки, в то время как отец бил посуду о стены. Таким его не видел больше никто и никогда. Отто Хайтауэр — десница королей. Деснице не пристало показывать своих эмоций. Десница должен быть сдержанным и дипломатичным, должен быть голосом разума, взывать к спокойствию, к мудрости, к вере, в конце концов. Но Отто не молился и не появлялся на собраниях Малого совета. Визерис не настаивал, давал время. Двери в покои десницы оставались запертыми даже для слуг. Никто не должен был видеть такого Отто Хайтауэра. Обессиленного, побеждённого, с разбитой маской. Алисента не отходила от постели матери. Читала ей. Снова, и снова, и снова. Это всё, на что она была способна. Никогда прежде она не чувствовала себя такой бесполезной. — Тебе нужно поспать. Рейнира всё это время проводила, сидя подле подруги. Удалялась только для того, чтобы принести ей еду, новую книгу или свечу. Служанки постоянно пытались перенять инициативу, но ни разу у них не выходило переступить дальше порога. Алисента не замечала никого и ничего вокруг. Время исчезло. День и ночь смешались во что-то размытое, непонятное. Всё двигалось, а она оставалась сидеть рядом с кроватью матери. Кроме них двоих ничего больше не существовало и ничего больше не имело значения. А потом наступил конец. Быстрый и предсказуемый. Алисента не помнит ничего, кроме рук Рейниры, уводящей её как можно дальше от этого зрелища. Рейнира знала, что должна быть рядом. И она была рядом во время похорон, таких скромных и жалких, таких чужих, потому что мама бы хотела службу в Староместе; была рядом каждый день в покоях, из которых Алисента отказывалась выходить в дневное время; была рядом в Септе Бейлора, куда старшая ходила по ночам молиться за душу матери. — Гвейну рано или поздно придётся появиться здесь. Отец заставит. Он должен заставить, — говорит Алисента в одну из таких ночей, сидя на коленях в окружении сотен свечей. Скорбь всё чаще принуждает её проливать свет на те стороны своей души, которые она всегда считала уродливыми. Она стыдится показывать их даже Рейнире. — То, что он не приходит сюда не означает, что он не горюет. Все справляются с утратой как могут. Ты находишь утешение в молитвах, а он — в постоянных изматывающих тренировках. — Я понимаю, — старшая вздыхает. — Но мне бы хотелось, чтобы он был рядом. Как ты, — Рейнира сдерживает улыбку, но её глаза как-будто улыбаются сами по себе. — А он ведёт себя, как отец. Они оба так погрузились в дела, как-будто ничего не произошло. — Тебя это злит? Алисента пристыженно опускает голову. В конце концов, они в Септе — святейшем месте — а она позволяет себе говорить плохо о старшем брате и отце, ставить под сомнение их набожность. Мама бы сказала, что это не достойно девушки — тем более, леди. Она всегда повторяла это, но теперь уже не сможет. Она больше никогда и ничего не сможет сказать, поэтому Алисенте придётся самой себе напоминать о своих обязанностях. Карие глаза снова наполняются слезами. — Мама всегда молилась, но никогда о себе, — шепчет Алисента. — Поэтому ты молилась о ней, — у Рейниры болит сердце при виде пустоты во взгляде подруги. — Ты тоже никогда не молишься о себе. Но ничего, для этого у тебя есть я. Алисента ничего не отвечает — просто смотрит на скромную улыбку Рейниры. Смотрит и думает о том, что боги всё же милостивы, раз даровали ей этого человека. Проходят недели, прежде чем Хайтауэр появляется при дворе. Рейнира заплетает её волосы так, как умеет — по-южному, но несколько прядей всё же оставляет распущенными. — Тебе так идёт гораздо больше. Тень улыбки проскальзывает на губах старшей. Она не может выразить свою благодарность словами. Таргариен, словно мелкий воришка из блошиного конца, выворачивает карманы и вываливает перед Алисентой свои лучшие украшения. — Знаю-знаю, у тебя и свои есть, но просто примерь, хорошо? — играет на опережение, не давая вставить и слова возражения. На шею девушки опускается что-то холодное и тяжёлое. Золото с вставками из изумрудов, витиеватые узоры. Ожерелье не выглядит громостским — аккуратное, но увесистое. Идеальное сочетание для члена королевской семьи — всё подстать положению. Но Рейнира не видит проблемы в том, чтобы повесить его на шею Хайтауэр, а может и отдать ей его вовсе. Она лишь смотрит в зеркало и не может отвести взгляд. — Ты так красива. И что-то было всегда в этом взгляде. Что-то большее, чем восхищение. И так же было всегда что-то в этих простых словах. Что-то большее, чем лесть. Алисента смущается и качает головой. Ей всё это, должно быть, мерещится. Пора. Старшая по обыкновению берёт Таргариен под руку, и они выходят. Прогуляться, подышать свежим воздухом. Вроде ничего необычного, но на каждом шагу девушек останавливают. Каждый пытается сказать, как ему жаль, но ни у кого толком не выходит. Они говорят странно. Загадками. — Ваша мать была моей лучшей подопечной. — Ваш отец, должно быть, безутешен? — Вам следует чаще бывать на солнце, дорогая. Ваша мама бы не хотела, чтобы вы зачахли в этих каменных стенах. — Знаете, я никогда не бывал в Староместе, но рассказы о его красотах всегда захватывали дух. Алисента не знает, что всем им отвечать, поэтому просто вежливо улыбается и благодарит. Ей хочется, чтобы её просто поддержали. Хоть раз. Хоть кто-нибудь. Но кажется, что никто, кроме Рейниры, на это не способен. Алисента не жалуется — ей вполне хватает и её. Даже более чем. А все эти люди просто бледут свои интересы — уж это она давно уяснила и даже почти привыкла. Таргариен все эти бессмысленные выражения соболезнований обрывает. Совершенно грубо и беспардонно — в своей обыкновенной манере. Принцессе можно. Она буквально локтями проталкивается через придворных и слуг на пути к свободе, и старшая благодарна за это. Наконец, они выходят на улицу и доходят до их чар-древа. Устраиваются на траве и просто молча смотрят в небеса. — Смотри, вон то похоже на Марлоу, — Рейнира указывает на огромное облако, смутно напоминающее очертания септы — крючковатый нос, балахон, поза руки-в-боки. Хайтауэр смеётся и на миг забывает обо всех своих несчастьях. Ох, как бы ей хотелось, чтобы это длилось вечно, но она знает теперь лучше, чем кто-либо, что ничего вечного нет. Люди живут столько, сколько Семеро им отведут, а потом умирают от войны, болезни, старости или предательства. Они обе выросли. Прочувствовали в полной мере, что такое смерть, увидели её черного коня в Септе Бейлора ни один раз. Они знают, что рано или поздно всё закончится, но, пока этого не произошло, они могут хотя бы притвориться, что это навсегда. — Алисента. Строгий голос возвращает к реальности. Девушка спешно встаёт, разглаживает складки платья и подходит к отцу. Тот сухо извиняется перед принцессой и уводит дочь в сторону. — Меня радует, что тебе лучше, дорогая, — складки на его лице разглаживаются. — Но не забывай, пожалуйста, что ты находишься при дворе и за твоим поведением постоянно наблюдают. — Я помню это, — чеканит девушка. — Но тем не менее позволяешь себе вольности. Приличные леди не сидят у деревьев и не пялятся в небо. Люди решат, что ты слабоумна. Алисента хочет возразить, но у неё нет сил спорить. — Этого больше не повторится, отец. — Рад слышать, — Отто тяжело вздыхает. — Ты у меня молодец. Хорошо заботилась о прежнем короле, подружилась с принцессой. Боги довольны тобой. И твоя мать тоже была довольна тобой. Оба опускают головы и молчат с минуту. Алисента видит, что отцу крайне сложно подобрать слова, чтобы продолжить. Ему тоже тяжело — она знает. И Гвейну тяжело. Но в их семье говорить о таком не положено. Неприлично. Не подобает. — Теперь я хочу, чтобы ты была готова к тому, чтобы выполнить свой женский долг. Понимаешь меня? Губы Хайтауэр дрожат, но она кивает. Отец заключает её в объятия, в которых едва ли чувствуется теплота. — Тебе нужно просто продолжать слушать меня, и всё у нас будет хорошо.