И Пошло Всё Прахом

Несмотря на проваленную миссию и на то, что команда нахватала тумаков от самой Черной Вдовы, последующая тренировка — лучшая из тех, что была у Марии с ее подопечными. Все серьезны и сфокусированы, даже Дейвон не болтает лишнего. Проходят ещё один симулятор без единой ошибки, и комментировать, мол что за идиотов вручили, нет необходимости. Тем не менее, головная боль не проходит, постоянная пульсация за глазами заставляет вздрагивать каждый раз, как случайно смотрит на яркий свет. Благодарна всем богам, когда наконец возвращается в номер; тело отяжелело от утомления, но огонь, пожирающий изнутри, ещё не утих. Падает на кровать, жаждя, чтобы усталость победила хоть на этот раз, чтобы избавила от сверления в голове. Но этого не происходит. Когда закрывает глаза, видит Наташу. Как она самодовольно улыбается, стоя над ее командой. Как парит, уворачиваясь от ударов, чувствует ее пальцы на запястье и плече. Помнит твёрдость рук, как держали некогда, успокаивая дрожь. Однако сейчас стеснение в горле — всего лишь результат удушающего захвата. Сдаётся. Понимает, что большая часть корабля уже уснула и снова отправляется в спортзал. Сначала работает с весами, затем беговая дорожка, пока голова не раскалывается при каждом шаге. Когда колени ослабевают, скатывается с тренажёра и ложится на землю, но через немного вновь поднимается. Дальше на очереди боксерская груша. Без перчаток. Сердито сжимает руки и бьет до тех пор, пока не заболят костяшки. Затем наносит еще несколько ударов. *** Наташа не уверена, что тянет ее в спортзал так поздно ночью. Привычные бессонные блуждания обычно не приводят в эту часть корабля, и еще слишком рано для тренировки перед завтраком, к которой привыкла с детства. По правде говоря, все еще находится на взводе после недопонимания и драки с Хилл. Ничто в этой опрометчивой выходке не приносит даже отдаленного удовлетворения. Все еще злится, все еще раздражена, и хуже всего то, что понятия не имеет почему. Ложь. Знает почему. Несмотря на то, что груша не видна из-за двери, ей прекрасно известно, кто колотит по ней. Понимает это мгновенно, ровно так же, как и обычно знает, находится ли Хилл в помещении или собирается в него войти. Неприемлемо. Этой придурошной нечего здесь делать после того тяжелого дня, который у нее был. Может навредить себе или ещё что похуже. Хотя здравый смысл подсказывает развернуться и уйти как можно дальше от спортзала — от Марии Хилл, — не может свернуть. Звук незащищённых кулаков, бьющих по мешку, почему-то пробуждает внутри горячую волну гнева, и следующее, что неосознанно делает — в мгновение ока пересекает спортзал и с силой отталкивает Хилл от груши. — И что ты, блять, по-твоему делаешь?! Откуда она взялась?! Мария опешивает, едва удерживаясь на ногах. А затем сверепеет. — Не лезь не в свое гребаное дело, Романофф, — рычит. Наташа не соглашается, чтобы от нее отмахивались. Это ее дело. Если Хилл получит травму — или, твою мать, замертво упадёт от перенапряжения после сегодняшнего инцидента, — вся вина ляжет на её плечи. Но этого не будет. Ничего из этого, она не позволит. И уже всё равно, насколько громко орёт, что голос эхом разносится по всему залу. — Ты устала. Остановись, пока не навредила себе! — Или что, Романофф? — усмешка Марии отнюдь не весела и больше похожа на оскал. Делает несколько шагов вперёд, заходя в личное пространство Вдовы, и больше не прячет взгляда, в котором пылает ярость. — Снова меня задушишь? От того, что Хилл так агрессивно приближается и встаёт перед ней, спирает дыхание и сжимается горло. С трудом переводя дыхание от гнева, немилосердно толкает девушку в грудь, заставляя отойти от себя. — Я сказала прекратить, солдат. — буквально рык, дополненный угрозой. Часть Марии всегда будет откликаться на «солдата», это та часть, которая глубоко укоренилась в самом существе. Руки по бокам сжимает в кулаки, но больше не приближается, только глядит с ненавистью. — Ты не имеешь права мне приказывать, Романофф. И уж тем более не имеешь права поучать меня, как командовать моими людьми. Следовало бы кричать, но, возможно, тихая сдержанность пугает больше, чем оглушающий тон. — Кто же мне помешает? Ты? — убийственно спокойный голос Хилл только разжигает злость. Наташа снова пихает ее, откровенно усмехаясь. — Да ты едва стоишь на ногах. Когда Наташа снова толкает, в груди поднимается буря. Да, валится с ног, но в руках ещё достаточно сил для того, что бы худо бедно да врезать ей в челюсть. Поддается порыву, ударяя скорее из эмоций, нежели хладнокровного расчета. Удар небрежный и несильный, его можно легко заблокировать или избежать, но все равно принимает. Кулак Хилл попадает в челюсть, позволяет голове откинуться, дабы слегка смягчить его. Боль вспыхивает, но игнорирует ее. Даже не сжимает жевалки. Просто стоит, смотря на Хилл и ведя себя так, будто ничего не произошло. — Я и слова не сказала о том, как тебе командовать твоими людьми. — Да, верно. Ты просто решила вмешаться и научить их «уму разуму». Исправить то, в чем я полностью облажалась, так? — тыкает в Наташу, с горечью желая, чтобы тычок был удовлетворительнее, чем он есть. — Да, Хилл. Все, что я делаю — это стараюсь унизить тебя, — голос полон сарказма. — Я монстр, помнишь? — Ты не монстр, Романофф. Понятия не имею, кто ты такая, но я сыта по горло тем, что каждый раз попадаю в какую-то хрень из-за твоих дурацких игр, — рычит и резко отстраняется, проводя ладонью по лицу. — Нахрена я вообще затеяла этот разговор? Наташа ощетинивается, уязвленная вопреки самой себе. Конечно, Хилл — почти всегда проигравшая. Конечно, ей осточертели эти игры. Так почему это так неприятно слышать? — Да потому что ты полная тупица, которая занимается саморазрушением, доводя себя до изнеможения без всякой на то причины! — Попала в два из трех. Неплохо, — тихо отвечает. Потом фыркает, качая головой. — Все, я ухожу. Отворачивается от Романофф, чтобы прихватить полотенце. Так заманчиво наброситься сзади, но не сделает этого. Не будет нападать, когда повернута спиной. Наташа хочет, чтобы Хилл была к лицом и приняла все, что собирается высказать. — Только попробуй сейчас уйти, Мария Хилл. — Приведи хоть одну причину, почему бы мне этого не делать. — берет полотенце и вытирает лицо, зарываясь в ткани на секунду, делая глубокий вдох, который не помогает ни капли. Когда открывает рот, чтобы ответить, в голове становится неожиданно пусто. Каждая жестокая, жгучая фраза, кипевшая на языке, затемняется яростью и стеснением в груди и горле. Бросает на Хилл яростный взгляд, пытаясь дышать глубоко, дабы успокоиться. — А толку? Тебе не нужны мои доводы. У тебя полно собственных. Мария вскидывает голову и сердито смотрит через плечо на Нат. — И что это, блять, означает? — спрашивает, крепко сжимая ткань. По крайней мере, сейчас руки не дрожат. — Это значит, что тебе в любом случае насрать на то, что я скажу. Ты бы не слушала меня, даже если бы я сбила тебя с ног и пыталась что-то вдолбить в твою упрямую бошку, — Романофф, не сдерживаясь, снова переходит на высокие тона, тыча пальцем в девушку. Отказывается замечать отчаяние в своем голосе. — И тебе известно об этом, потому что сколько раз пыталась? — требует, разворачиваясь и размахивая полотенцем в том, что должно быть сердитым жестом, но вместо этого выглядит нелепо. — Я пытаюсь сейчас, ты, ослиха! — ком в горле становится чуть больше при мысли, что когда-то была достаточно глупа, чтобы открыться ей, даже если и чуть-чуть. Хилл несмотря ни на что всегда ожидает от нее худшего. Да и не только она, все на корабле. — Ладно, — Мария бросает полотенце и разводит руками в жесте «дай мне это». — Говори, я слушаю. — Что бы это ни было, что тебя так гложет и из-за чего ты так злишься, найди другой способ справиться с этим. Ты можешь в одночасье разбиться, но слишком упряма, чтобы убрать ногу с гребаного газа. Может быть, часть ее давно хочет разбиться и сгореть. Отводит взгляд, не зная, что делать с услышанным и зная, что Наташа видит ее насквозь. — Даже если так, какое тебе дело, Романофф? — спрашивает, пытаясь не отпускать гнев, не зная, что будет делать, если он сойдёт на нет. Разум Наташи отшатывается. Это не тот вопрос, на который хочет отвечать, ни себе, ни, естественно, Хилл. Отказывается отвечать честно, разум цепляется за что–то — что угодно — на что можно было бы свалить «беспокойство». Слова, подпитываемые яростью, которая разгорается тем сильнее, чем больше пытается ее подавить, слетают с губ прежде, чем успевает их переварить. — Если у тебя есть желание умереть, это твое дело, но ты лидер команды. Если продолжишь так работать, сломя голову, они могут погибнуть из-за тебя. На этот раз Мария заметно вздрагивает. Слова Наташи попадают в яблочко, и осознание того, что говорит это нарочно, что-то зная, а не просто по случайности, разжигает ярость. — Пошла ты, Романофф. Я бы никогда не подвергла их опасности! — теперь орет, на эмоциях толкая Вдову в плечо. — Я скорее умру, чем позволю, чтобы с ними что-нибудь случилось, и не потому, что у меня есть дурацкое желание умереть. Если бы оно было, меня бы давным-давно грохнули. Есть куча способов воплотить это желание в жизнь для кого-то моей профессии. Я бы, блять, не переехала в эту летающую крепость ради этого. То, что ты знаешь мое прошлое, еще не значит, что знаешь меня! Все тело напрягается, почти вибрирует, изо всех сил пытаясь сдержать нарастающий внутри рык, когда Хилл кричит в лицо. Она не может — не может — отступить сейчас. Когда толкают, внезапно не может удержать равновесие, перекатывается назад, выпрямляется и высматривает с опасной близости. — Тогда кто ты, черт возьми, такая? У нее нет ответа. Слишком зла и на ум не приходит подходящего слова. Уже не вспомнит когда и какого хрена схватила Наташу за ворот, притянула к себе и прижалась к губам. Ни капли нежности, только грубость и злость, едва ли это можно назвать поцелуем. Вот ее ответ. Поцелуй — или отдаленно похожая на него вещь — застает врасплох. Первая мысль — ей вновь врезали. Шок, невероятное давление на губы, огонь ярости внутри — не сильно все отличается от недавнего удара. Неприемлемо. Наташа рекзо отталкивает ее. С тихим рыком опускается и быстро бьёт локтем в сплетение девушки. Из легких вышибают воздух, стонет, когда позвоночник бьётся о стену. Не может до конца понять, что происходит, но уверена в том, что нападают. Автоматически поднимает колено в защиту и тянется к волосам соперницы, пытаясь хоть как-то остановить. Колено Хилл соприкасается с грудью, руки оттягивают за волосы и становится трудно дышать. Находит ее запястья, убирает их от своих локон и изо всех сил прижимает к стене. — Отпусти, блять, — недовольно рычит, пытаясь вырваться. У нее отнюдь не слабые руки, но сейчас всю силу более, чем израсходовала, а хватка Наташи тверда, как сталь. Гневно смотрит на неё сверху вниз, пытаясь втиснуть колено между ними. Это лишено всяческого смысла. Мгновение назад «поцеловала» Романофф, а теперь плотно прижата к стене ей же. Все, о чем ещё может думать — надо валить, пока не поздно. Валить от неё. Должна отпустить ее. Должна отпустить и убраться к чертовой матери из этого треклятого спортзала. Должна забыть обо всем этом и никогда не вспоминать. Но дыхание Хилл обжигает лицо, запястья горят в ладонях, а твёрдое колено вдавливается между ног. Легче всего было бы ударить ударить лбом в нос агенту и повалить ее на пол, но когда голова наклоняется вперед, зубы впиваются в изгиб шеи. Мария шипит, запястья дергаются в железной хватке. Нет. Ей не должно быть приятно, но разряды распространяются по телу, посылая горячие волны вниз живота, и стон срывается с губ прежде, чем успевает сдержаться. Чувствует, как лицо вспыхивает от гнева, или смущения, или чего-то еще. Он заканчивается рыком разочарования, и сильнее вжимает колено между бёдер Романофф. Эффект от стона Хилл мгновенный и невразумительно сильный, трение колена о внезапный жар между ног заставляет дыхание сбиться, а бедра двинуться навстречу. Прижимается сильнее и проводит языком и зубами от гортани до мочки уха девушки. — Чёрт. — Наташа вытягивает из нее уже совсем другой тип ругательств. Такое чувство, будто кто-то щелкнул переключателем, и пламя, горевшее в череслах весь день, превращается в иной вид жара. Губы Романофф на мочке уха посылают дрожь по всему телу, и вновь пытается вырваться, желая освободить руки уже для другого. Разжимает пальцы вокруг запястий, но продолжает крепко прижимать руки Хилл к стене за тыльные стороны ладоней, проводя ногтями по коже. Рот оставляет дорожку из засовов от шеи до ключицы. Это не имеет права быть настолько приятным, но у Наташи слишком хорошо получается заставлять ее материться шепотом, не переставая. Через минуту наконец удается освободить одну конечность. Мгновенно запускает пальцы в рыжие локоны и тянет их, заставляя Романофф оторваться. Наверное, рациональность и уразумение уже с ней попращались, потому что хочет целоваться ещё и ещё. Наташа не хочет вынимать зуб из ключицы, но вскоре другого выбора не остаётся и подчиняется рывку за волосы. С агрессией отвечает на поцелуй, язык проникает в рот, когда сильнее прижимается бедрами. Экспериментально двигается на колене Марии, находя хороший угол и трясь. Это просто секс, говорит себе. Потом преспокойно выйдет из зала и без проблем вернётся к обычной жизни. Если она может таковой называться с подобной работой. Мария стонет в рот Романофф, пальцы запутываются в патлах, когда сосет горячий язык, использует зубы, дразня его, потом резко отстраняется. Хочет притянуть Наташу ближе, нырнуть между этих бедер. Но остался ещё крохотный клочок разума, которого хватает лишь на одно слово: — Душ. — Нет, — злостно рычит Романофф, вновь впиваясь в губы, прикусывая и посасывая нижнюю. Знает, что здесь камеры, часть ее все еще разрывается между желанием кусаться, царапаться и тереться о колено, пока не перестанет дышать, или вызвать Хилл на ринг и избивать ее до тех пор, пока костяшки пальцев не начнут кровоточить. Своим отказом переместиться в душевую принимает решение за обеих. Несправедливо, что Романофф вновь и вновь заставляет стонать, собственное тело будто напрочь забыло о фильтре, и вскоре обнаруживает, что снова прижимается к ней. Вторая рука, наконец, свободна, и хватает Вдову за футболку, удерживая ее на месте. Следовало бы поспорить, но кислорода почти не осталось. Просовывает язык между ее губами и зубами, требуя большего. Наташа прикусывает язык Хилл, когда та вцепляется руками в ее воротник. То, как стонут в рот, опасно походит на то, будто наслаждается процессом, что ещё больше вызывает гнев, хотя, казалось, дальше некуда. В приступе насмешливой жестокости Романофф прижимает предплечье к горлу Марии, одновременно целуя. Боль в горле с удушья все еще имеет место быть и давление на гортань заставляет захотеть вырваться из тисков, но это было бы капитуляцией, а сдаваться не готова. Отвечает на поцелуй, используя силу, чтобы удержать Вдову от ещё большего садизма, затем внезапно отталкивает ее и уже сама припечатывает к стене лицом. Пальцы запутываются в рыжих волосах, прижимается к спине Романофф, склоняясь и кусая ее в перегиб шеи. Свободная рука прокладывает себе путь между ней и стеной, ныряет под футболку и с силой проводит ногтями по животу. Наташа начинает протестовать вскриком, но звук застревает в горле, когда зубы Хилл немилостиво встречаются с задней стороной шеи. Голова кружится, и прислоняется лицом к стене, пытаясь хоть немного прийти в себя. Когда рука Марии заходит под одежду, едва сдерживает стон, внезапно приходящий со следующим вздохом, и в итоге получается хныканье. Злясь на себя, прикусывает нижнюю губу: не может позволить, чтобы это повторилось. Упирается ладонями в стену и прижимается плотнее бедрами к Хилл сзади, освобождая больше места для ее руки. Мария ухмыляется, продолжая лизать и покусывать шею, медленно продвигаясь к уху в то время, как ладонь скользит выше. Задирает футболку и сжимает грудь. Наконец, отпускает рыжие локоны, доверяя, надеясь, что Наташа не отстраниться сейчас. Да и лучше бы ей этого не делать, потому что сейчас ягодицы прижимаются аккурат под идеальным углом. Обхватывает за бедро, притягивая Романофф к себе, и та подчиняется. Собственное дыхание учащается, и кусает мочку уха сильнее и болезнее, чем надо бы. — Трахну тебя до потери сознания. — рычит, едва не прокусывая мочку. Скользит рукой ниже и крепко прижимает ее между ног девушки, надавливая на самую чувствительную точку. Другой конечностью крепко держит, не позволяя сдвинуться и просто ждёт. Когда пальцы Хилл двигаются не сразу, а лишь спустя пару секунд, не может понять, этим ожиданием проявляла жестокость или давала шанс уйти. Но Романофф не отстраняется; только подаётся навстречу пальцам. Слова вызывают дрожь, желание, гнев и злобу. Позволяет голове упасть на плечо Хилл, чтобы та могла вновь спокойно воткнуть зубы ей в шею. — Собираешься трахнуть меня перед камерами? — спрашиваетс издёвкой. — Хочешь сказать, что не в стереть отснятый материал? — сжимает сосок через ткань лифчика. — О, я могу, — Наташа контролирует свое дыхание, поэтому делает медленный, глубокий вдох вместо резкого, который должен вызвать щипок, — но не раньше, чем по меньше мере один человек увидит это. Мария рычит от разочарования, кусая Романофф за шею, и особенно сильно впиваясь пальцами в клитор, прежде чем убрать руки и полностью отстраниться. Мозг, может, и помутился, но не настолько. Внезапное отсутствие контакта приводит в бешенство. Наташа медленно разворачивается, прислоняясь спиной к стене, к которой прижимали несколько мгновений назад. Глаза темнеют, когда ухмыляется. — Они итак уже все видели. Смысл останавливаться. Есть нечто гипнотическое в том, как Наташа сейчас выглядит, и приближается к ней, кладя руку на плечо и изучая ее, прикрывая от любых камер, которые направлены на них. — Я больше не твоя охранница, — бормочет, голос низкий и хриплый от желания. Проводит другой рукой вниз по ее телу, вновь проскальзывая пальцами между бедер. Позволяет руке Хилл вновь оказаться там. Собственные конечности опускаются на ее талию, и медленно ведет ими вверх по спине, по плечам, наконец заплетая в волосах. — Даже если так, то тебе лучше прояснить, кто здесь главный, — рычит, рывком откидывая ее голову назад, вонзая зубы в горло. Шипит и прижимается к Романофф, пальцы описывают круги через ткань штанов. Вполне возможно, что сходит с ума, позволяя всему происходить, но рот Наташи на коже лучше, чем любое насилие, которому подвергала свое тело. Снова запускает другую руку в локоны девушки, оттягивая ее голову назад и целуя без тени нежности. Наташа сжимает бедрами руку Хилл, обездвиживая, но не до конца. Яростно целует в ответ, пальцы сжаты в кулаки в волосах. Неважно, насколько свободно может двигать пальцами; пока Наташа сжимает их бедрами, воспринимает это как победу. Считает победой и то, что продолжают целоваться, создавая месиво из языков и зубов. Легкие горят, но не хочет останавливаться. Хочет дышать этим, объеденить свой гнев и желание с жаром внизу живота. Дергает рыжие локоны, царапает ногтями кожу головы и двигает тазом вперед, зажимая между ними собственную конечность. Хилл более чем удовлетворительно прижимается к ее губам, потому нет необходимости так крепко вцепляться ей в волосы. Руки возвращаются к талии девушки и находят край мокрой футболки. Тянет ее вверх, проводя пальцами по мышцам спины. Хочет большего. Больше тепла. Больше трения. Больше открытой кожи. Мария выгибается, прикусывая нижнюю губу Романофф, прежде чем отстраниться. Глаза потемнели, и звучит более задохнувшейся после нехватки кислорода, чем хотелось бы, но слова все равно как приказ. — Сними ее. — Да, сэр. — в голосе насмешка, но руки двигаются быстро, срывая одежду через голову. О, как хотела бы просто сорвать ее со спины, но подавляет желание. Мария поднимает руки, позволяя Наташе быстро справиться с ненужной тканью на теле, затем тянется к ее одежде, не менее скоро снимая ее и вновь прижимаясь уже к голому торсу. Кожа Романофф горячая и гладкая под собственной, склоняется, покусывая и дразня ее плечо, вновь втискивая колено между ее ног. Наташа проводит руками между ними, прослеживая ногтями контуры пресса Хилл. Мышцы напряжены и скользкие от пота, и то, как грудная клетка поднимается с каждым тяжелым вздохом, вызывает еще один приступ вожделения. Выгибается, стремясь к большему контакту с мышцами бедра Хилл. Мария ухмыляется, просовывая ладонь между изгибом спины и стеной шпионки, притягивая ее ближе, ведя ртом дорожку к уху. — Собираешься кончить вот так? — шепчет, губы касаются мочки уха, когда прижимает бедро навстречу толчкам Наташи. Нет, наверное, все же нет. До чёртиков приятно вот так прижиматься и тереться, но не сильно отличается от того, как обычно зажимает скомканную простынь между ног. Хочет большего. Но не то чтобы скажет об этом Хилл. — Да, — лжет, — я бы с удовольствием так и сделала, если бы ты заткнулась. — Верно, — фыркает, стараясь не позволять отвлекать ее, когда скользит рукой к ягодицам и зажимая их. Наташа тяжело дышит, почти задыхаясь в шею агента. Одной рукой скользит выше, проводя большим пальцем по соску через лифчик, в то время как ногти другой впиваются в бедро. Дыхания на шее уже достаточно, чтобы по спине пробежала сильная дрожь, а остальное заставляет прижаться к рукам Наташи. Пальцы впиваются в ягодицы, когда оставляет открытые поцелуи на плече. Наташа стягивает лифчик Хилл вверх, пока не снимая его полностью. Зажимает грудь в руках, наслаждаясь ощущением твердых сосков под ладонями. Вскоре перемещает пальцы на спину девушки, просовывает их под замок лифчика и тянет. Мария чувствует рывок, но не подчиняется. Качает головой, вонзая зубы в ключицу. — Буду слишком открытой, — протестует, убирая руку с ягодиц, чтобы расстегнуть пуговицу штанов Романофф. — Блядь, в этом весь смысл, — снова дергает, не заботясь о том, чтобы быть осторожной с ногтями. Мария шипит, но с ворчанием отстраняется и стягивает бра, собственные глаза встречаются с изумрудными. Не ждет, когда Романофф сделает то же самое, просто раздевается дальше, сбрасывая кроссовки, стягивая спортивные штаны вместе с бельём. Движения скорее эффективны, чем соблазнительны. Затем тянется к штанам Наташи, желая стянуть и их. Романофф удивленно поднимает брови. Лишь наблюдает, прислонившись к стене с самодовольной, торжествующей улыбкой. Когда Хилл тянется к резинке брюк, не делает ни малейшего движения, дабы остановить ее. Если хочет, чтобы была голой, придется раздеть ее. Если она будет полностью обнаженной во время процесса, то, черт возьми, Наташа тоже. Спускает одежду вниз вместе с бельём, и глаза мгновенно темнеют, охватывая картину, открывшуюся перед глазами. Хочет прикоснуться уже не через ткань, едва удерживает руки от блуждания, но не глаза. Забывает про обувь девушки, которая все ещё на месте, вполне удовлетворенная тем, что та нагая до лодыжек. Когда пытается встать, Романофф хватает за волосы и удерживает на месте. Приподнимает бровь, но не сопротивляется. Во всяком случае, пока. — Чего-то хочешь, Романофф? — холодно спрашивает, проводя руками по бедрам и легонько шлепая по ягодице. — С каких это пор тебя волнует, чего я хочу? — ловит ее за запястье и крепко держит, ногти впиваются в кожу почти до крови. Больно, но Мария прикусывает внутреннюю сторону щеки, дабы не зашипеть или не издать какого-нибудь другого звука. Дыхание заметно спирает, но других признаков боли, которые доставляют ногти или слова, нет. Не упоминает, что в кармане лежит пачка жевательной резинки для нее, или что носила кофе и пончики, или по крайней поспособствовала тому, чтобы выбралась из той камеры. Просто опускается ниже на колени, наклоняется вперед и лижет между ног. Наташа фыркает, ощущая горячий язык там. Ослабляет хватку на запястье девушки, чтобы запутаться обеими руками в ее волосах. Удовлетворение от того, что Хилл стоит перед ней на коленях, быстро исчезает, как только понимает, что понятия не имеет, действительно ли это то, чего хочет Хилл, или всего лишь то, что думает, что хочет она. Не знает, является ли это еще одной вещью, которую Хилл делает для нее только потому, что сейчас побеждена, просто потому, что одержала над ней верх. Выпутав пальцы из черных локон, убирает промежность с ее рта и толкает ее назад. Из всех унизительных положений, в которых когда-либо оказывалась с тех пор, как встретила Наташу Романофф, это превосходит все и с лихвой. Обнаруживает, что просто сидит на полу, совершенно голая, со вкусом Романофф на губах. Смущение обжигает, заливая грудь и затылок, и хватается за гнев, который уже было начал угасать. Хватается и крепко его держит, усмехаясь, вытирая губы тыльной стороной ладони, будто это поможет и убрать вкус с языка. — А ты реально сучка, да? Захотела чего-то, а когда получила, забила. — не смотрит на девушку, не доверяя себе в том, что сейчас ничего лишнего не мелькнёт в глазах. Острое желание ударить Хилл по лицу возвращается при звуке ее усмешки. Руки сжимаются в кулаки, мягкость волос заметно отсутствует между пальцами. — Пошла нахуй, — голос низкий, холодный, опасный. — Надо бы, а то так никто и не трахнет. — ухмыляется, продолжая избегать зрительного контакта. Пошло оно всё, надо просто одеться и возвратиться к себе. Как же это все надоело. Наташе требуется не много времени, чтобы скинуть обувь вместе со штанами. Не смотрит на Хилл, снимая лифчик, но через секунду оказывается на полу перед ней. Хочет применить дюжину болезненных приемов, схватить ее, укусить, огрызнуться, но сдерживается, вместо этого просто наклоняясь вперед и целуя. Не без грубости, но, это, наверное, первый настоящий поцелуй, который подарила сегодня вечером. Ни зубов, ни сокрушительного давления, только нежные губы. Несмотря на то, что пристально следила за тем, как Романофф раздевается до конца, поцелуй все равно застает врасплох. Была готова к укусам и столкновению зубов. К жёстким рукам, толчкам и рывкам. Но не была готова к этому: приливу эмоций, заставляющих задыхаться и тянуться к Наташе, одна рука ложится на ее щеку, другая на бедро, притягивая ее к себе. Вдова целует до тех пор, пока не задыхается. Украла ее пистолет, избила команду и задушил ее на матах? Пустяки. То, что делает сейчас — вот, что по-настоящему опасно. И все же, отстранившись только для того, чтобы глотнуть воздуха, возвращает губы обратно, целуя следы укусов, проводя языком по синякам, что уже проявляются. Глаза Марии закрываются, и снова запускает пальцы в рыжие локоны. Будто нажали кнопку сброса и вернулись к началу. Только теперь голые. Должна разозлиться, должна оттолкнуть ее. Пальцы на мгновение сжимают волосы, но потом расслабляются. Нет, нет, нет, этого не должно происходить. Хилл должна дергать за волосы, а не гладить их. Должна была врезать ей, а не нежно проводить по щеке. А самой следовало бы кусать, а не прокладывать дорожку поцелуев по груди, не брать сосок в рот. Слишком опасно. — Блять, — выдыхает Хилл, ведь, естественно, Романофф заставляет задыхаться. Пальцы сжимаются в волосах, чтобы удержать Наташу от дальнейших действий, или, возможно, чтобы удержать на месте. Добавляет зубы, покусывая горошину. Рука скользит к талии, притягивая ее еще ближе. Все по-другому — медленно и тягуче — и все равно достаточно для невольных стонов. Пальцы Марии выскальзывают из локон, теперь поглаживая затылок и плечи девушки. Закусывает губу, чтобы замолчать, но ничего не может поделать с тем, как бедра приподнимаются навстречу руке Романофф, а пальцы с силой сжимаются ее плечо. Наташа переключает внимание на другую грудь, сдерживая стон, отвечающий Хилл. Рука скользит вниз к ее колену и обратно вверх по внутренней стороне бедра. Когда достигает половых губ, не утруждает себя поддразниванием. Мгновенно проникает двумя пальцами внутрь. Мария молча матерится, подаваясь бедрами навстречу, желая ощутить пальцы глубже. Вновь притягивает за волосы Романофф к себе, желая урвать ещё поцелуй. Наташа уступает, целуя Хилл, закрывая глаза. Прикусывает ее нижнюю губу, но уже без той порочной интенсивности, с которой целовались раньше. Обхватив ее другой рукой, Мария ложиться обратно, увлекая девушку за собой и углубляя поцелуй. При этом освобождает место для руки Романофф, перекидывая ногу через ее бедро, открываясь перед ней. Поцелуй слишком интенсивный, слишком сильный. Наташа отстраняется и прячет лицо в относительной безопасности плеча Хилл, тяжело дыша. Рука следует за бедрами Хилл, когда добавляет третий палец. — ≪Скажи, чего ты хочешь, ≫ — выдыхает. — ≪Этого, ≫ — Мария задыхается, зубы смыкаются на нежной коже плеча шпионки не столько для того, чтобы укусить, сколько чтобы промолчать. Резче двигает бедрами навстречу, нуждаясь в большем. Настолько в большем, что обхватывает другой ногой бедра Наташи и проводит ногтями по спине. Трудно двигать рукой с большим изяществом, когда ноги девушки обхватывают вот так, поэтому концентрируется на том, чтобы при каждом движении тыльной стороной ладони терла клитор. Немилосердно целует в шею, занимая рот делом, чтобы не задыхалась сама, прижимаясь к коже Хилл. Утонченность — отнюдь не то, что нужно Марии от неё. Придает ее их соитию сама, выгибаясь и прижимаясь к пальцам Вдовы. А остальное… — Твою мать, — просто жалко, что уже близка к финишу. Пальцы дрожат, когда хватает Наташу за плечи. Что-то лепечет, уткнувшись в Романофф, возможно, даже ее имя — пока всего не становится слишком много, а дышать просто невозможно. Не способна ни на что другое, кроме как цепляться за Наташу, прижиматься к ней, когда все тело напрягается, мышцы сжимаются, а мир рушится, и все, что осознает — вес Романофф на себе, ощущение ее пальцев внутри, ее вкус во рту и жар губ на коже. — Черт. Наташа не перестает двигать пальцами. Звучание собственного имени на устах Хилл сбивает с толку; думала, что давно привыкла, что собственное имя произносят как непристойность, но сейчас все по-другому. Не уверена, в каком контексте оно звучит опаснее. Когда Хилл расслабляется и начинает обмякать в руках, на мгновение вспоминается, как ранее ее тело стало мертвым грузом по собственной вине. Но на этот раз не отпускает ее. Продолжает держать до тех пор, пока не приходит в себя. Пальцы Марии, наконец, разжимаются на плечах, и она в знак извинения проводит руками по синякам. Дыхание еще учащённое, постепенно начинает ощущать, как тело изнывает от боли. Но эте не имеет значения, не тогда, когда Наташа все еще внутри и все еще держит ее. Не ожидала этого, проводит пальцами по ее затылку, запускает их в локоны, поворачивает ее голову и нежно целует в щеку. Собственные пальцы могут все ещё находиться во влагалище Хилл — но этот поцелуй — самое интимное, что происходило между ними за вечер. От него по спине пробегает дрожь, и она медленно садится, вынимая пальцы. Руки Марии соскальзывают со спины, когда отстраняется. Ее глаза еще темные, тяжелые от желания и удовлетворения, и задыхается, грудь поднимается, когда чувствует, как пальцы Наташи выскальзывают из нее, оставляя опустошенной. Чувствует себя незащищенной, но не двигается и не пытается прикрыться. От взгляда Хилл сводит горло. Пытается придумать, что сказать, чтобы заполнить тишину, но ничего не достигает ума сквозь облако похоти, затуманившее мозг. Рассеянно облизывает пальцы. Что огромная ошибка. Тихий стон срывается с губ Марии прежде, чем успевает сдержаться, и тут же прикусывает язык, пока все не стало еще хуже. Должно быть, будет проще простого вновь довести ее, но во всяком случае сейчас не ее черед и трется ногой о бедро Наташи. Некоторое время Наташа обдумывает идею опуститься и примкнуть губами между ног Хилл, но ласка ее ноги отвлекает от того, насколько хороша на вкус на собственных пальцах. Наконец, перестает облизываться и тянется за брюками. Холодный ужас поселяется в груди Марии, когда понимает, что происходит. Хмурится в замешательстве, нога замерает на бедре девушки. — Ты что делаешь? — тихо спрашивает, голос не совсем ровный. Наташа пожимает плечами, выражение лица нейтральное. — Ты выиграла этот раунд, Хилл. Разве не этого хотела? Сейчас нет стен, нет способа скрыть вспышку боли и сомнения, которые проносятся в голове Марии. Это будет вторым разом, когда уходит вот так, и на этот раз не может отвернуться или спрятаться. Это гребаный удар хлыстом, и понятия не имеет, как ей врезали, не касаясь. Может быть просто скинули с обрыва, что объясняет тошнотворное чувство в животе. Надо было просто уйти, позволить Романофф поцеловать себя было ошибкой. — Пошла ты. — пинает ее в бедро, потому что, если собирается быть откровенной и открытой сейчас, то может использовать это как преимущество. Подтягивается на руках, все конечности дрожат, что делает попытку сесть скорее неловкой, чем достойной. Маты и удары в ее сторону — куда лучше. Так безопаснее. Но должна шипеть, плеваться и сопротивляться. Должна взять свою одежду и уйти, не сказав больше ни слова. Вернуться в свою комнату и тоже кончить, с одной парой пальцев во рту, а другой внутри. Но почему-то не может этого сделать. Ещё нет. — Разве ты не этого хотела от меня? — повторяет. — Чтобы перестала делать тебя жертвой моих игр? Чтобы, блять, оставила в покое? Мария встает, свирепо глядя на девушку сверху вниз, как будто она просто сумасшедшая. Слишком горда, чтобы пытаться что-то скрыть сейчас, какой бы уязвимой себя ни чувствовала, какой бы незащищенной ни была. Собственное тело все еще раскрасневшееся и блестящее от пота. — Каким образом это — «оставить меня в покое»? — требует, смыкая пальцы в кулаки. — Как ты сейчас, вставая и уходя, не делаешь меня жертвой своих игр? И как, черт возьми, Наташа не заметила, что всего несколько минут назад дала другой ответ на вопрос, чего хочет? Романофф смотрит на нее, приоткрыв рот, сердитая и растерянная. — Так ты хочешь чего? Обниматься? Я думала, мы закончили. И в какой из вселенных все, блять, не закончится моим уходом? — Ты серьезно, — звучит скорее как гневное обвинение, чем реальное осознание, пока мозг догоняет. Мария продолжает смотреть, пальцы все ещё вцеплены в нижнее белье, которое только что натянула. — Черт возьми, Романофф. Есть кредо «поматросить и бросить» и оно, видимо, о тебе. — И кто я тогда по-твоему? — Наташа скрещивает руки на груди. Не делает ни малейшей попытки надеть одежду. Только наблюдает, как Хилл продолжает одеваться. — Черт бы меня побрал, если знаю. Мне доводилось сбегать из гостиничных номеров, но я хотя бы жду, пока девушка высохнет после того, что с ней сделала. — огрызается, натягивая штаны. — И хотя бы позволяю вернуть должок. С рыком поднимает свой лифчик и швыряет его в голову Наташе настолько сильно, насколько можно швырнуть спортивный бра. — И я, блять, не целую их вот так, а потом сваливаю. Ты гребаная стерва. Затылок шпионки начинает покалывать, и вздрагивает, когда осознание накрывает с головой. Так была сосредоточена на том, чтобы сдерживать собственные эмоции, что не заметила, как вернулась к своим старым паттернам. Не понимала, что, по сути, просто обращалась с Хилл как с заданием — дай им то, что хотят и убирайся к черту — и теперь создала больше проблем, чем решила. «Вернуть должок?» Что это вообще значит? Ты все испортила, Романова. Замирает, не в силах ничего сказать, только крепко сжимая в кулаке лифчик. Мария фыркает, качая головой, когда Наташа не отвечает. — Я такая идиотка, — ругается себе под нос, отворачиваясь от девушки. Ей нужен лифчик, но не заберет его обратно. Просто надевает футболку. Наташа смотрит, как быстро накидывает футболку и думает о рубахе, которую украла. Она все еще лежит на полу в углу номера, там, куда забросила. Захлёстывает то же самое желание — отчаянно вцепиться за непонятное чувство, от которого мурашки по коже, содрать его с себя и выбросить куда подальше. Хочется швырнуть лиф обратно, но спокойно протягивая его. Возвращая Хилл. Все еще не может посмотреть на нее. Мария замирает в своей ярости, непонимающе уставившись на руку Романофф, на протянутый лифчик, и медленно доходит, что из них двоих сейчас одета именно она. Она та, кто уже собирается уйти, в то время как Романофф еще сидит голой на полу. В этом нет никакого смысла. Делает вдох, тянясь к лифчику, но не забирая его, а касаясь руки Наташи. — Посмотри на меня. Романофф мгновение разрывается между желанием противиться и нежеланием отступать от вызова. Выбирает нечто среднее: взгляд перемещается на лицо Марии, но глядит на уголок губ, а не в глаза. Это дарит укол горечи, и пальцы Марии превращаются в почти болезненную схватку. — Посмотри на меня по-настоящему, — выдавливает. Если позволит себе вздрогнуть от грубого прикосновения Хилл, это все равно не будет иметь смысла; знает, что агент не ощутит укола вины. Делает выражение лица непроницаемым и нейтральным, тупо уставляясь в глаза девушке. Конечно, там ничего нет. Мария отпускает ее руку, забирая лифчик. Произошла смена власти, с которой не знает, что делать. Не хочет брать верх, но, вероятно, и не сможет. Все, что происходит между ними, всегда оказывается плодом собственного воображения, и не понимает, почему воображение стремится пройти через это вновь и вновь. — Твоя потеря, — грубо комментирует, засовывая лифчик в карман. Хилл снова самоуверенна. Естественно. Сначала изменение отношения приводит Наташу в бешенство, но потом думает о том, что эта самоуверенность, похоже, является защитным механизмом. Каким-то образом, несмотря на возобновившуюся уверенность и решимость в поведении, она выглядит более уязвимой и чувствительной, чем когда сидела нагой на полу. Выражение лица Романофф смягчается, но все, что может придумать, чтобы сказать, это: — Хилл, брось… Мария приподнимает бровь. — «Брось» что, Романофф? — даже не уверена, почему все еще стоит здесь, но тогда и не уверена, почему Романофф еще не сбежала. На самом деле у Наташи нет для нее ответа. Никто здесь не хочет причинить тебе боль. Это все еще правда, но уверена, что сделает только хуже, если признается, что осознала, что причинила ей боль. — Ничего. Забудь, — встает на ноги и подбирает остальную одежду, и, не потрудившись одеться, направляется к двери. Делает всего несколько шагов, прежде чем остановиться и повернуться. — ≪Поспи немного, ладно? ≫ Раздражение Марии вспыхивает снова; не может понять, является ли эта сторона Романофф, которую видит, подлинной или нет. — Отвали, Романофф, — рычит. Следовать за ней — не вариант, поэтому идет в ванную, как будто именно туда и собиралась. Как только Хилл отворачивается, уходя, Наташа делает то же самое. Перекидывает одежду через плечо и направляется к себе в каюту. В это время ночи проходит только мимо одного человека в коридорах, но даже выражение шока, за которым следует явный ужас на лице бедняги, когда переваривает то, что только что увидел, не может заставить почувствовать себя даже отдаленно лучше. Совершенно противна себе. Когда возвращается в комнату, пальцы находят клитор, и быстро кончает раз, а затем еще. Стискивает зубы, матерится в подушку, на губах имя Хилл, но никто, кроме темноты, не услышит это.