Двери, закрытые настежь

Выехав из поселка на дорогу, сразу же съезжаю на обочину и опускаю стекло, впуская в салон морозный воздух. Снова просматриваю фото в телефоне и просто не верю в такую удачу, не верю, что судьба может преподносить такие подарки. Да и за что мне? Закуриваю и, стряхивая пепел в грязный снег, набираю Филю. Отзывается после первого же гудка. Филя всегда отзывается, наверное, поэтому и испытываю к нему что-то вроде признательности и уважения. Дело все в том, что если случится жопа, Филя не бросит. Филя уладит. Точно знаю, потому что спустя пару месяцев работы, сам звонил ему, когда вместо мужика, который меня вызвал, в его доме оказалась пьяная, обдолбанная компания страждущих. Не знаю уж, как и чем убедил их Филя, но из той квартиры я вышел спустя десять минут целый и невредимый. Еще знаю, что когда одному из пацанов клиент в порыве страсти сломал нос, Филя стряс с него такие бабки, что мордочку пацану чинили в одной из лучших клиник города и сделали в итоге лучше, чем было, а самого пострадавшего Филя отправил на пару недель в Турцию — восстанавливать душевное равновесие. Я бы про эту дуру Филе и просто так рассказал, чтоб по итогу не подставить его или кого-то из парней. Но сейчас на первый план выходит не мое доброе отношение, а собственная выгода: мне на хер не надо, чтобы рядом с мужиком с фото нарисовался какой-то шлюшонок. Потому, что он — мой. Вкратце обрисовываю ситуацию, рассказываю про планы этой телки и напоследок убеждаюсь, что Филя моим словам внял: — Не отправляй к ней никого больше, лады? Мужик там явно при бабках и при связях, потом проблем не оберешься, а исполнителю вообще яйца оторвут. — Да понял я уже, — судя по интонации, Филя не только понял, но и болт успел положить и не хочет больше тратить на это время. — Давай, до связи, я позвоню, когда… — Филь, подожди. Я еще хотел. меня не будет какое-то время. — В смысле? — Ровном. Отдохнуть надо. В трубке повисает тяжелое молчание. Недоволен. Теряет деньги, но… — Надолго? — Нет. Через пару недель вернусь. Прощаюсь скомкано и чувствую укол совести за вранье: не вернусь. Ни через пару недель, ни через пару месяцев. Потому что у меня сегодня ночью — он, а завтра — или вышка за особо тяжкое или полка в морге. Тут уж как повезет. Тут уж кто кого: я — его или он — меня. Смотрю в зеркало заднего вида и, аккуратно прихватив пальцами линзу, снимаю и выбрасываю в окно. Вторая следует за ней, а я впервые за долгое время, смотрю в естественную синь, отражающуюся в узком зеркале и тихо-тихо говорю тому, кто не услышит: — Никит, я его нашел.

***

Никита... Впервые он заговорил со мной, когда нам было семнадцать. Точнее, тогда он впервые ответил мне — я-то и раньше пытался, нейтрально и ненавязчиво, без намека на агрессию, хотя ее во мне всегда было с избытком, но любая моя попытка диалога наталкивалась на полный игнор — будто он меня и не слышит вовсе. Никита боялся — это я уже потом понял. Боялся физической боли, боялся душевной и, как следствие, боялся людей, которые могут ее причинить. В школе он не был изгоем, но держался всегда особняком. Тихий, красивый мальчик с отличной успеваемостью, спокойный и воспитанный — такие не умеют противостоять грубой силе. Они вообще не способны понять, зачем другие ее применяют. В тот день он снова не смог. Так и вышло, что впервые мы с ним поговорили в школьном туалете — не лучшее место, но что уж, как сложилось. Он стоял, склонившись над раковиной, сплевывал розовым и прикладывал горсть с холодной водой к разбитой губе. — Кто тебя так? Никита вздрогнул. Обернулся, испуганно осматривая помещение, потер рот тыльной стороной ладони и тяжело вздохнул. Долго молчал, упираясь в раковину руками, потом поднял голову и поймал в отражении зеркала мой взгляд: — А то ты не знаешь. Шумакин со своей шайкой. — И за что? — С каких пор отморозкам нужна причина? — Никита зло сплюнул, умылся и усмехнулся. — Ай, ладно. Считают, что я педик. — А ты нет? — У меня никогда не было парня. Хотя… у меня и девчонки никогда не было. Он достал из рюкзака носовой платок, вытер лицо и руки, снова глянул в зеркало, глаза в глаза, но будто украдкой. — Меня зовут Алекс. — Алекс — это Леха? — Алекс — это Алекс. Он пожал плечами, а я не выдержал: — Нахер ты им позволяешь с собой вот так, а? Педик-не педик, это что, значит, все можно? Ты же занимаешься чем-то, да? — На айкидо раньше ходил. — Ты хоть раз, хоть одному из них вломить можешь? — Нет, не могу. Не хочу быть, как они. К тому же, что значит «хоть одному»? Ты не заметил? Они по одному не подходят. Всегда только стаей. — Так вылови, блин! По одному вылови и отпизди так, чтобы они насовсем отстали, пока они тебя не покалечили. — Нет. — Тряпка ты, Никит. Я не хотел так с ним, я сам не знаю, что на меня нашло, но как-то разом вспомнился и синяк на его скуле пару недель назад и заброшенный в мусорный контейнер рюкзак с учебниками, и то, как на днях его толкнули на физре, подло, специально, в спину, пока препод не видел, и он, навернувшись, содрал колено до мяса. — Отвали. Вот со мной он был смелым. Всегда. С самого начала, потому что знал, что я никогда его не обижу. — Отвали от меня, ладно? Я пока в своем уме, чтобы с этими упырями связываться. Отстань. Или, если уж совсем неймется, пойди сам разберись. Вломи, как мне советовал. Он рассмеялся, закинул на плечо рюкзак, а я… А что я? Он ведь мне разрешил… Через неделю вся школа гудела, как растревоженный улей: пацанов из шайки Шумакина выловили по одному и отпиздили до кровавой юшки. Самое забавное, никто из этой пятерки так и смог сказать, кто это был. Черная толстовка, волосы спрятаны под капюшон, на лице — одноразовая медицинская маска. По школе ходили слухи, что это Никита: один из парней видел его в такой же толстовке. Никита качал головой: «Кто? Я?! Да вы шутите». Ему не верили. Никто, кроме меня. Хотя… нет. Это было другое: я не верил, я знал — это не он. Как он потом ругался. О, черт, как же он потом на меня ругался: один на один, там, где никто не услышит. — Ты рехнулся?! Ты вообще соображаешь, что сделал? — Что, Никит? Поставил на место зарвавшихся гопников? — У одного из них сотрясение! — Да было бы там чему сотрясаться. Он тер руками лицо. Сердился, но я видел — на самом деле он чувствует то же, что и я — удовлетворение. — Зачем? Алекс, ну зачем? Я ему не ответил: не было у меня таких слов. Да он бы и не поверил. Он, кажется, вообще не верил, что кто-то может его любить. Я любил. И это было самое правильное, самое естественное чувство на свете. Ответил я ему уже на улице, на автобусной остановке: — Я больше никогда и никому не позволю сделать тебе больно. На нас удивленно и немного шокировано посмотрела какая-то женщина, отступила на пару шагов. Мне было плевать, а Никита чуть в обморок не грохнулся: — Тише ты, пожалуйста, тише… В школе его больше не трогали, а еще он постепенно начал верить — я никуда не уйду, я с ними буду, рядом, всегда, когда нужен. Мы были вместе полгода. Мы облазили все крыши, на которые был доступ. Мы смотрели на облака и закаты. Мы могли говорить часами и понимали друг друга с полуслова, хотя были полными противоположностями. Он — тихий и ласковый, стеснительный, умный и утонченный. Я — шумный и громкий, самоуверенный, щедро наделенный тем, что зовется харизмой, ее и тогда, в семнадцать, было хоть отбавляй. На меня обращали внимание и девчонки, и парни — мне нравилось. Никита никогда не ревновал и никогда не завидовал — эти чувства в плоскость наших отношений не укладывались. Я бы отдал за него жизнь. Не задумываясь. Он… я не знаю. Пару раз он пытался меня прогнать — неуверенно, робко. В его «это все неправильно» отчетливо слышалось «не уходи». И я оставался. Он хотел. Чтобы я остался. И при этом боялся. Себя. Меня. Нас. — Никит, слушай, а тебе правда парни нравятся? — Правда. Это отвратительно, да? — Глупый… Я знал о нем все, он обо мне. Секретов не было. Разве что, только один: я знал, что нужен ему, но не знал зачем. Наше общение его тяготило, но отказаться от него он не мог, он цеплялся за меня, как утопающий за соломинку, отпустит — и все, конец. Я потом все узнал. Постепенно, по крупицам выпытывая у него подробности, а что-то подсмотрел сам. Он никогда не говорил напрямую, рассказывал полушутя, а я все больше убеждался — вот я ему зачем: чтобы с ума не сойти, чтобы не зажариться заживо в своем маленьком персональном аду. Беззащитный наивный мальчик, отрицающий существование зла. — Никит, он вчера тебя трогал. — Не начинай. — Тетке расскажи. — Что рассказать? Ты рехнулся? — Он. Тебя. Трогал. — Руку на плечо положил. — И на шею. — Ну, допустим. Дальше что? — Да не трогают так детей, Никит! Глаза разуй. Что вообще здесь делал? — Мимо школы ехал, решил до дома подвезти. — В середине дня? Вот тогда мы впервые поссорились. До сих пор думаю, как бы оно сложилось, если бы я сдержался. Хотя что там думать — он был бы жив, вот как. Заткнись я тогда вовремя. Скажи другое — и он был бы жив. А я не смог. Не сдержался. Разозлился. — Ты даже руку его не скинул! — Это грубо! Мы семья! — Да нет у тебя семьи, придурок! У тебя есть тетка, которая исключительно передком думает и ее муженек, у которого на тебя стоит. А твоя вежливость для него — зеленый свет. — Алекс, не смей. Ты вообще не понимаешь. У меня, кроме них, никого нет. Если бы не они, я бы после смерти родителей в детдом попал. Знаешь, сколько они для меня сделали? — Да очнись ты, Никит! Ты вообще знаешь, как со стороны выглядит, когда он тебя по голове гладит? — Не придумывай. В нем тогда отчетливо сквозило отчаяние. Я тогда должен был замолчать, но не смог: внутри все страхом исходило от надвигающейся на него опасности, которую он отрицал, а я не знал, как уберечь. — Это я придумываю? Я? Ты же сам рассказывал: на прошлой неделе, когда он к тебе ночью пришел. — Он перепутал просто спросонья. — Твою спальню с кухней? А стоял над тобой спящим зачем? Мы ссорились в школьном туалете — вполголоса, закрывшись в одной из кабинок. Шел урок, но кто-то все же зашел, и пришлось замолчать, прислушиваясь: неизвестный сделал свои дела в писсуар, вжикнул молнией, вымыл руки. Снова хлопнула дверь. — Никита, он опасен. Он долго молчал, а потом сказал то, от чего у меня сорвало крышу: — Единственный, кто для меня опасен — это ты. — Что, прости? — Ты, Алекс, ты! У меня все нормально было. Пока ты не появился. — Нормально — это когда тебе в школе отморозки прохода не дают, а дома ждет любящий Саша, который по коленкам гладит, пока тетка не видит? — Да! Да, черт тебя дери. Мне нормально было, понимаешь? Последний учебный год, и школа осталась бы в прошлом вместе с Шумакиным, и я бы не думал, что из-за меня кто-то оказался на больничной койке. А Саша… у нас нормальная семья. Если бы ты не начал пиздеть про то, как он на меня смотрит, мне бы и в голову не пришло! И как трогает — тоже! И вот тогда я сказал то, за что никогда себя не прощу: — Никит, слушай… а может, тебе нравится, а? Он замолчал, обдумывая и, кажется, не веря, что я на самом деле это сказал. Пошел к раковине, плеснул в лицо ледяной водой. Я поморщился. — Уходи. И не лезь ко мне больше. — Уверен? — Да. Проваливай. И фантазии свои больные с собой забери. Он сунул в уши наушники… — Никит... Тыкнул пальцем, прибавляя громкость. Он на самом деле хотел, чтобы я оставил его в покое. И я оставил. Я ушел. ...Его нашли около четырех часов утра. Удачное стечение обстоятельств: какой-то мужик остановился у обочины, чтобы отлить, и заметил сваленную в снег в овраге непонятную кучу. Никиту сбросили туда, как мусор: голого, перепачканного его же кровью и рвотой, избитого и изнасилованного. Когда приехала скорая, он уже едва дышал: болевой шок, закрытая черепно-мозговая, переохлаждение. Потом была больница. В себя он пришел на вторые сутки, постепенно выпутываясь из вязкого бреда, со срывающимися с губ всхлипами и моим именем. Потом была полиция. Вопросы, показания. Медицинские заключения. Истерика у его тетки. Он рассказывал все так просто, будто и не с ним было. Вечер. Тетка задерживалась на работе, домашка на завтра сделана, в комнате порядок. Они с ее мужем смотрели фильм на диване. Вечер. Обычный, семейный и тихий. Рука на плече, поцелуй в висок. Рассыпанный по полу попкорн. — Никита. Ты все не так понял… Дошло до ругани. До скандала. Дошло до правды. И тогда этот мудак ударил его по лицу. Никита вылетел из дома в чем был, прихватив с вешалки первую попавшуюся шмотку — легкую, совсем не по сезону куртку. Замерз, спустился в метро и катался по кольцевой, пока не уснул. Метро закрывалось, мобильного с собой не было. Он поднялся на улицу — так и не смог потом вспомнить, что это была за станция. Он так и сказал полиции: я тогда плохо соображал, просто шел, шел и шел. Улицы, снег, дворы, уютный свет в чужих окнах. И холод. Домофон в одном из подъездов оказался сломанным. — Обычный подъезд, лестница, лифт. Ступеньки серые. Не знаю, сколько сидел, но успел согреться. Домой побоялся, вдруг Катя еще не вернулась, решил остаться, а утром поехать к ней на работу и рассказать. Никита говорил и плакал. Плакал и трогал пальцем катетер в вене, но говорил ровно — его чем-то хорошо накачали. Я плакал вместе с ним. Я слушал, а внутри все истекало кровью от его боли. Я хотел уйти и не знать, но до этого он попросил: — Останешься, пока я им рассказываю? Я не смогу без тебя. Алекс. Пожалуйста. Я остался. В подъезде Никита проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо: — Ты чего здесь сидишь? Эй, парень, нормально у тебя все? Никита сказал, у него были добрые глаза. Особые приметы? Не было в нем ничего особенного. Высокий, спортивный, чуть меньше тридцати на вид, лицо красивое, волосы темные. Он потом смотрел на это красивое лицо, на составленный фоторобот, кивал, а потом блевал в туалете. — Алекс, господи, почему? Я — почему? Зачем? Никита плохо чувствовал опасность. Он не верил в зло, потому что сам был на него не способен. Он, увидев кого-то в беде, помог бы — бескорыстно, от всей души. Поэтому и поверил. Поэтому и пошел за незнакомцем, который предложил погреться. — Квартира? Обычная. Дверь темно-коричневая, металлическая. Этаж шестой или…нет, седьмой. Я не уверен. Номера на двери не было. Комнат? Не знаю, мы на кухне были. Ели. И он… он выпить предложил, чтобы… он сказал, чтобы я согрелся. Крепкое что-то было, Никита сказал — обожгло. Новый знакомый что-то рассказывал, смеялся, глядя на поплывшего Никиту, потом… — Он по руке погладил. Погладил и не отпустил уже. — Вы пытались оказать сопротивление? Никита кивнул, мужик из полиции что-то черкнул в блокноте. Меня передернуло: они что, издеваются? У него сотрясение, гематома на ребрах, растяжение связок на руке и три шва на заднице — он, блять, определенно пытался. — Прямо там, на кухне… — Никита смотрел в пустоту. — На столе. Он мне руку вывернул, как-то вот так, назад, я двигаться не мог. Не помню потом. Я отключился, а в себя пришел уже здесь, и… Никиту сорвало: я до сих пор помню его крик. Суету. Его снова чем-то кольнули и оставили в покое, в себя он пришел глубокой ночью. — Алекс? — Я здесь. — Не уйдешь больше? — Нет. В палате мы были одни: тетушка после приключившейся с ней истерики, уехала домой вместе с мужем. Я краем уха слышал, как они разговаривали. Истерила тетушка не из-за Никиты. Истерила из-за его слов о своем благоверном. А он все оправдывался. Убеждал. И самое поганое — жалел Никиту: у мальчика стресс, сотрясение, вот в голове все и перепуталось, вот и показалось, вот и придумалось, а он бы никогда… — Он же мне как родной, Кать. Да и зачем бы я?.. К парню лезть?! Я тогда сжал кулаки и прикрыл глаза. А Катя поверила. Не Никите, мужу любимому. Катя на следующий день явилась в палату и уговаривала Никиту изменить показания: не было дома ничего такого, не трогал его никто, он сам просто погулять пошел. И Никита согласился: не было. С ним говорил психолог. Его снова допрашивали полицейские. Угрюмый мужик под пятьдесят под конец устало потер ладонью лицо, посмотрел на него с болезненным пониманием и тоской: — Никита, ты уверен? Вчера ты другое говорил. — Меня дома никто не трогал. Я соврал. Мы просто немного повздорили. — Из-за чего? — Я посуду за собой не убрал. Тетка вместо благодарности потом шипела на него: — Как ты мог? Мы столько для тебя сделали. — Прости, Кать. Мне хотелось ее придушить. Ее и этого ее извращенца. А Никита… Никите стало все равно. Больше он никому ничего не говорил. Даже со мной молчал. И плакал — тихо, беззвучно. Я просиживал с ним ночи напролет и обещал, что все будет хорошо, хотя понимал — не будет. В одну из ночей он проснулся и позвал меня шепотом. — Алекс, а знаешь, я им соврал. Я в сознании был, я все помню. Все-все. Он говорил, что я хороший мальчик. Должен быть хорошим и послушным, чтобы не сделать себе хуже. Он меня маслом полил. Представляешь? Маслом, съедобным чем-то, что на кухне нашлось. Как будто я... салат? — Никита засмеялся нервным, срывающимся смехом. — И держал так, что я пошевелиться не мог, и я все чувствовал. И слышал как он дышит. Я только под конец от боли отключился ненадолго, потом опять в себя пришел, он еще… двигался. А потом он… Алекс, он разозлился. Он как зверь орал — потому что испачкался. Ну… там, во мне. Кровью и… — Никита всхлипнул, застонал, сжимая зубы и проживая все заново. — Он меня на пол толкнул и сказал, что я — грязная сука, что я теперь языком все это буду слизывать. И он пытался, Алекс, он хотел… хотел… понимаешь? Меня вырвало. Запах и… Меня вырвало и попало на него. И тогда он схватил меня за шею и ударил об стол. Головой. Потом еще, когда я упал. Ногами. Я знал, что он меня убьет, я уже понял. Алекс, мне так хотелось, чтобы быстрее… я и сейчас хочу. Я не смогу дальше, понимаешь? — Сможешь. — Я теперь грязный. — Нет. Секс не делает грязным. Никакой. Грязными становятся только внутри, в душе… Никита расхохотался — громко, так, что услышала медсестра на посту. Прибежала, позвала врача. Чтобы сделать укол, Никиту им пришлось держать — он так и отключился, заливаясь смехом. Еще несколько дней он провел на успокоительных — равнодушный ко всему на свете, с потухшими пустыми глазами. Катя навещала его каждый день, что-то приносила, о чем-то спрашивала. Потом спросила о самом важном: — Ты же понимаешь, что после случившегося мы не сможем жить все вместе. Нужно разъехаться. Продадим квартиру и… — Это квартира моих родителей. — Ты хоть понимаешь, сколько мы для тебя сделали? И что получили взамен? Никита, тебе восемнадцать через неделю, и… да пойми ты: то, в чем ты обвинил моего мужа — такое не прощают. — Куда я пойду? После того, как меня отсюда выпишут — куда? — У тебя еще есть дом в области. — Это дача. Там восемь лет никто не живет. — Никит, все… Я орал на него: не соглашайся. Никита надевал наушники и смотрел в окно. Катя с мужем засобирались в Питер — якобы, кому-то из них там предложили работу. Через месяц Никиту выписали. Совершеннолетний, вменяемый, дееспособный — как говорится: живи-не хочу. Вместе с вещами, которые оставила ему в больнице Катя, ему отдали и ключи от его нового старого дома: семьдесят километров от Москвы, маленький тихий поселок, пять соток земли, каркасник с мансардной крышей. Вещи его туда уже перевезли, но разбирать не стали: так и оставили в коробках в прихожей. В холодильнике было пусто, в доме — холодно, но чисто. — Ты здесь с родителями в детстве жил? — Нет, только на лето приезжали. — Надо бы ремонт сделать. Никита фыркнул. Возможность была: теткин муж, очевидно, все еще обмирая от ужаса, перевел на его карту такую сумму, что хватило бы и на ремонт и еще на полгода жизни. Откупился, падла. Но Никита не хотел ремонт. Никита не хотел вообще ничего. Ему снились кошмары, днем он все больше молчал, а я теперь говорил за двоих. Кое-как он перевелся на домашнее обучение — старая школа осталась в Москве, в новую он не собирался. Он вообще перестал выходить из дома: продукты приносил я, готовил я, заставлял его есть и пить таблетки я, и жить тоже заставлял я. А он не хотел. — У меня никого нет. — У тебя есть я. — Точно. Только ты и есть. Тетка иногда звонила. Он не снимал, но потом каждый раз плакал. Мне надоело и однажды, когда он спал, ответил ей я. Просто снял трубку и поднес ее к уху. Катя щебетала про то, как волнуется и как хочет приехать, но дела-дела. Я скинул, отправил следом сообщение с его номера: «Никогда сюда больше не звони. И хватит за меня волноваться, лучше за мужем следи. Как он там, кстати, никого еще из соседских детей выебать не попытался?» Никита бы так никогда не смог, а я — да легко. Больше она не звонила. Оно и к лучшему. Изредка он таскался на сеансы к психотерапевту, отмалчивался или врал, что у него все хорошо. Я грозился на очередной встрече сам рассказать, как оно на самом деле. Он просил не лезть и дать ему время. Время… я заставлял его заниматься — экзамены на носу, поступление в ВУЗ, новая жизнь. Я все говорил и говорил. А он молчал. В тот вечер он попросил меня уйти. Вот прямо так и сказал: — Алекс, уйди. Я очень хочу побыть один, очень. Пожалуйста. А наутро Никиты не стало. Я помню, как хрипел тогда «Что ты наделал?» и все никак не мог набрать номер скорой онемевшими пальцами. Они успели, до больницы довезли, я думал — обойдется. Не обошлось. Врач потом меня спрашивал, как и зачем. А я вспоминал его таблетки в блистерах и бутылку «конины» — это я ее в тот вечер притащил из магазина. Вот этим он все и запил. Того, кто его изнасиловал, а потом бросил у дороги как мусор, так и не нашли: слишком большой город, в нем слишком много улиц, домов и железных дверей. За некоторыми дверьми живут чудовища. Никита просто зашел не в ту и Никита мертв. Я, спустя два года, все еще жив. Хер знает, почему. Лучше бы — я. Лучше бы все со мной. Я сильнее, я бы пережил, я бы справился, но… чудовища любят невинность. Я вернулся в его дом. Снял с его карты все деньги. Пришпилил на зеркало в ванной составленный ментами и Никитой фоторобот. Я каждый раз на него смотрю, когда приезжаю. В тот год я сдал ЕГЭ. Охуенно, кстати, сдал — не зря мы с Никитой столько сидели за учебниками. Меня ждал престижный университет, я снял квартиру в Москве — убитую, но пригодную для жизни однушку, я собирался пробовать дальше — без него, но что-то пошло не так. Учеба только началась, я добросовестно посещал лекции, а потом одним не самым лучшим вечером нажрался в слюни, забурился в ночной клуб и трахнулся с первым попавшимся мужиком в туалете. Он мне даже не нравился. Я даже имя его не запомнил. Я просто хотел проверить — насколько я стану «грязным» и можно ли с этим жить. Можно. Я убедился еще и еще раз. Потом вошло в привычку. А потом мне однажды предложили заплатить. И я согласился. Если можно делать это за деньги — какого черта делать это бесплатно? Жизнь окончательно превратилась в ночную, из универа меня благополучно отчислили за непосещаемость, а мне, разумеется, было похуй. Я все хотел дойти до какого-то максимума, но не знал, где он. Я сдал на права и научился курить. А потом я познакомился с Филей и из обычной шлюхи стал шлюхой дорогостоящей. Нравится ли мне? Да. И теперь, когда я многое попробовал, я все еще уверен — пережить можно все. Раз в пару недель я по-прежнему приезжал в его дом. Бродил по комнатам, выл и орал его имя. Мне все казалось — крикни погромче, и отзовется. Однажды я сорвал голос и не мог говорить два дня. Однажды наорался до крови из носа. Потом постепенно пришло осознание: Никиты нет и уже не будет. Мир убил мальчика и забыл о нем. Чудовище осталось безнаказанным. Фоторобот так и висит на зеркале в ванной. Я смотрю на него каждый раз, когда приезжаю в тот дом. Сегодня тоже буду. Но сегодня — все будет иначе: у меня же теперь и цветные фотографии есть...