Двери, закрытые настежь

В поселок, где находится Никитин дом, въезжаю уже ближе к вечеру. Центр — целых двенадцать многоэтажек, пара супермаркетов эконом-класса, аптека, детская площадка, почта и небольшой парк, а за ним — то, что мне нужно: хлипкая дверь и кислотно-розовый баннер над входом: «Салон красоты «Надежда». Две тетки с порога окидывают меня недоумевающими взглядами: я в своих брендовых шмотках здесь произвожу впечатление фуагра, которое вдруг подали на стол в привокзальном чипке. — У вас по записи? — Да нет… свободно, — одна из теток удивленно хлопает глазами, когда я сажусь в кресло, и нерешительно трогает пальцами мой пепельный блонд. Профессиональное любопытство, не иначе. В таких салонах красят самой простой дешевой краской, а мастера, в отличие от моего Костика, вряд ли гоняют в Европу для повышения квалификации. — Что делать будем? Ей за мою голову браться точно страшно, понимает, что даже отдаленно похожее со своими навыками и умениями не вытянет. — Состригаем все. Коротко. И красим в каштановый. — Эм… уверены? Я уверен. …Выезжаю на залитый бетоном пятачок под навесом — в прошлом году, когда обзавелся машиной, нанял рабочих, чтобы залили площадку, и еще долго сижу, глядя сквозь лобовое на дом и пустые окна. Задерживаюсь в прихожей и жмурюсь: — Никита? Это такой ритуал: я каждый раз, заходя в дом, произношу его имя. Кеды скидываю у порога и иду в его комнату. В нашу комнату. Здесь все, как было. Все его вещи лежат, как лежали. У кровати валяется баскетбольный мяч — это я притащил, предлагал ему повесить кольцо во дворе и играть, когда наступит лето. Не сыграли. Лето для Никиты не наступило. На электронных часах со светящейся проекцией — пять вечера. Я меняю в них батарейки. Никита не любил спать в темноте, боялся. В ванной — зеркало на стене, по углам — две распечатки. На одной — тот самый фоторобот. Достаю из кармана мобильный, пролистываю фотки и ухмыляюсь: ну что ж, сука, надо признать, в жизни ты лучше. Нос изящнее, тоньше. И стрижка теперь другая — длиннее, стильная, с выверенной небрежностью сделанная. И щетина легкая. Тяну изображение пальцами, рассматривая губы — на нижней тонкая-тонкая поперечная полоска шрама. особые приметы... Интересно, когда и как обзавестись им успел? А может, Никита его просто не заметил тогда? На втором снимке Никита — красивый и улыбающийся. Темный ежик волос, высокие скулы, длинная шея, глаза голубые, добрый, хороший мальчик… Стою у шкафа, тяну время и все никак не решусь, хотя и стараюсь себя убедить, что все хорошо и все под контролем. А пальцы подрагивают. Провожу по волосам, поправляя длинную челку… которой теперь нет. Тру непривычный, покалывающий пальцы ежик и тянусь к телефону — здесь слишком тихо, а мне нужно — громко, и я даже знаю, что именно нужно. Шкаф открываю под первые аккорды и тут же начинаю вполголоса подпевать: — Время придет — будет нужно платить по счетам… Раздеваюсь донага, скидывая свои шмотки на пол. — Первый выстрел не мой, к моему сожаленью… Достаю из шкафа его вещи — те, что нашли вместе с Никитой у дороги. Я постирал все, погладил и убрал на самую верхнюю полку в шкафу, от него подальше. — Если жизнь промахнется… Футболка темная в плечах жмет. — …Что будет тогда? Что будет... с моим приключением? Штаны спортивные, тонкая толстовка с широким карманом на животе, в который бережно укладываю раскладной нож-«бабочку». У Никиты тогда его не было. У меня будет. — Все под контролем, все под контролем… Оглядываю себя в зеркало на шкафу во весь рост и пытаюсь смотреть так же, как смотрел он: так смотрят дети, так не притвориться, но кто здесь мастер перевоплощений? Усмехаюсь: чуть не забыл про важную деталь. Подхожу к двери и ставлю ноги по разные стороны от порога, левая в ванной, правая - в комнате. Обхватываю руками дверной косяк по обе стороны от стены. — Вот такая наша судьба... твоя и моя… Отклоняюсь всем корпусом назад и с размаху врезаюсь лицом в острый угол. В глазах темнеет, и кажется под кожей даже хрустнуло что-то. Боль растекается до самой шеи и отдается в темени. Зато результат в зеркале радует: скула опухает и наливается бордовым почти сразу. Вот теперь — идеально, теперь соответствие до малейшей детали, все именно так, как было в тот вечер. Смахиваю мелкие бисеринки выступившей крови, а потом еще долго, очень долго смотрю в глаза в отражении. — Спи спокойно, проснешься с утра В зеркале будут все те же глаза, И не бойся, ведь никто никогда Не поймет, кто остался: ты или я. ***

Кот пришелся не ко двору. За день в офисе его поочередно перетискал весь женский коллектив, но желания забрать себе так никто и не изъявил. Кирилл ржал. Кот к вечеру почуял неладное, занервничал и, вернувшись в мой кабинет, вместо того, чтобы развалиться и задрыхнуть, начал тереться о мои ноги. Я смотрел на рыжую шерсть, прилипшую к костюмным брюкам за двушку баксов и понимал, что попал: сразу надо было, сразу, утром выкидывать, а теперь… ну черт знает, что теперь. Жалко, наверное… На парковку я вышел, сунув кота под пальто: на улице разыгралась непогода и мокрый снег валил, не останавливаясь. — Это только на время, ясно? Пока хозяина тебе не найдем. Кот улегся на пассажирское и моргнул с видом «ай, да пизди давай» и заурчал, а я по дороге всерьез задумался над тем, что кот — не собака, гулять с ним не надо, лапы мыть не надо, лежит себе и лежит — вот как сейчас. И урчит… приятно. А еще удачу приносит — до дома мы с ним добрались без пробок и я, выходя из машины, снова прячу его запазуху. Поднимаюсь на свой седьмой, выхожу из лифта и от удивления притормаживаю: на лестнице, привалившись башкой к балясинам, спит какое-то тело. Судя по всему, спит крепко: одна нога съехала по ступенькам вниз и теперь стопа в насквозь промокшем кеде упирается в мою дверь так, что не открыть. На голове капюшон, но по телосложению понимаю, что пацан. Совсем малолетки охуели. Поправляю кота под пальто и пару раз ощутимо стучу своим ботинком по его кеде: — Подъем! Дергается всем телом, ногу к себе подтягивает резко и спросонья явно не понимает, где находится. Голову так и не поднимает, только подбирается весь. Куртка не по погоде, штаны по колено заляпаны грязью, мокрый и наверняка обдолбанный. — У тебя ровно минута, чтобы свалить, потом ментов вызову. Молчит и только когда уже проворачиваю в замке ключ, севшим, хриплым голосом просит: — Не надо ментов. Я не буду здесь мусорить. И курить не буду. Поднимает голову, будто через силу решившись на меня посмотреть. На скуле свежая ссадина, бледный, губы обветренные и… глаза. Синие-синие, никогда такого цвета не видел, но дело не в этом. Не из-за этого замираю, нет, из-за того, как смотрит: так смотрят голодные, побитые жизнью дворняги на людей, которые выходят из магазина, держа в руках пакеты с едой. — Я посижу и уйду. Там просто холодно очень. Кривлюсь: еще бы тебе не было холодно, в ветровке-то, но больше ничего не говорю, захожу и захлопываю за собой дверь. Да хер с ним, пусть сидит. В доме вкусно пахнет едой, запрограммированная рисоварка добросовестно греет мне ужин. — У меня плов, будешь? Выпущенный на свободу кот уносится на запах, курлыкнув что-то одобрительное, а я, вымыв руки и переодевшись в домашнее, все зачем-то думаю о том, что в подъезде холодно, а куртка у него мокрая. Кот с аппетитом жрет, я накладываю и себе и понимаю, что не полезет оно. Отставляю тарелку и, выматеревшись, иду к двери, надеясь, что пацан уже свалил. Но какой там… на месте сидит. Только когда дверь распахиваю, окидывает меня перепуганным взглядом и подрывается на ноги. — Хорошо, хорошо, я уйду сейчас… — Есть хочешь? Застывает с приоткрытым ртом, глядя на меня. Мальчишка совсем, лет восемнадцать на вид. На бомжа и наркомана не похож: кожа чистая, вещи не затасканные, и не воняет от него ничем. И смущается он… не смущаются так те, кому часто приходится ночевать в подъездах чужих домов. Голову опускает и выглядит так, будто вот-вот от стыда помрет. — Нет. Я посижу просто. — Ты себе здесь в мокрых шмотках пневмонию насидишь. Заходи. — Зачем? — Пожрешь. Погреешься. — А взамен что? Фыркаю от такой дурости и закатываю глаза: — А взамен кеды мне свои мокрые подаришь. Да заходи ты уже: я понял, что денег у тебя нет, да и у меня тут не харчевня как бы. Сглатывает тяжело, но в квартиру все же заходит: боком, опасливо, держась от меня подальше. Обувь стаскивает у самого порога, на ламинате остаются темные мокрые следы — пальцев наверняка не чувствует. — У вас красиво. "У вас…" Вежливый. — Угу. Ванная вон там, руки мой. Зовут-то тебя как? Выпрямляется медленно и сразу оказывается выше и в плечах шире. Проводит рукой по голове, скидывая капюшон и обнажая короткий ежик темных волос, в глаза смотрит, и на мгновение чудится, что в голосе, кроме хрипотцы, звучит вызов: — Меня зовут Никита.