Двери, закрытые настежь

Рабочий день растягивается до позднего вечера, у меня так бывает, и сопровождается мерзкой головной болью еще с обеда: трехчасовые переговоры с итальянцами даром не прошли, мозг они нам с Кириллом вынесли основательно. Отпускает только после хорошего разогрева в тренажерке: и голову, и затекшие мышцы шеи. Поэтому, когда в десятом часу подъезжаю к дому, настроение существенно улучшается. Уже выйдя из машины, вспоминаю, что забыл купить корм коту. Да я вообще забыл, что у меня есть кот. Раздумываю, вернуться ли в магазин, но потом решаю поделиться с ним стейком. И, кажется, в холодильнике была сметана. Мальчишка сидит на том же месте, что и вчера, в той же одежде. Только сегодня, увидев меня, резво поднимается на ноги. — Здравствуйте. — Привет. Снова погреться зашел? Сдувается как-то сразу и опускает глаза. Похоже, не очень доброжелательно оно прозвучало. Вот и хорошо. — Нет. Я тут просто… вот. Вы же просили, — наклоняется и, достав стоящий за спиной на ступеньках большущий пакет, протягивает его мне. — Я купил. Лоток, лежанка, миски, корм и шампунь. Если помыть его захотите. И там щетка еще. Мне в зоомагазине сказали, лучше вычесывать, чтобы шерсть по дому не летела. Слушаю его, а у самого на лице, очевидно, так и проступает выражение «ты дебил, что ли?», потому что пацан замолкает на полуслове и тяжело сглатывает. Лезет в карман куртки. — Ой, да. Сейчас. Вот, здесь сдача и чек. — Чек? — Да, — протягивает мне одной рукой пакет, второй — эту бумаженцию, тонкую стопку сложенных вдвое купюр и монетки. — Ну, я пойду. — Ты дома был? Тебя уже, наверное, с собаками по Москве ищут. — Никто меня не ищет. И не будут. Даже если насовсем пропаду, только обрадуются. Голос на последних словах срывается, да и губы кривятся так, что кажется вот-вот разревется. А я слушаю, как лифт, успевший уехать вниз, снова возвращается вверх, и понимаю, как стремно это все выглядит со стороны: взрослый я и плачущий у моей квартиры подросток со ссадиной на щеке. — Ясно. Заходи. *** — Ну, рассказывай. — Что? Он снова за спиной у меня за столом сидит, я водрузив на плиту две здоровые сковородки, смазываю маслом нарезанные овощи, стараясь растянуть процесс на подольше. Под ногами вертится кот, трется то об меня, то об него, и никак не может решить, кто ему нравится больше. Дурак: этот-то уйдет, а я останусь. — Не знаю. Не молчать же. Начни, например, с того, почему ночами по улицам шляешься. И, может, родителям все же позвонишь? У тебя телефон есть или дать? — У меня нет родителей. Они восемь лет назад в аварии погибли. Я с теткой живу и… мужем ее. — Это он тебя так воспитывает? — обернувшись, провожу пальцем по своей щеке и, дождавшись утвердительно кивка, возвращаюсь к готовке. По кухне, несмотря на включенную вытяжку, расползается вкусный мясной запах. — Почему не съедешь от них? — Куда? Пожимаю плечами: глупый вопрос, да. — И часто у вас так? — Нет. Раньше лучше было. Он давно цеплялся, но… просто цеплялся, а сделать ничего такого не пытался. Застываю с занесенным над цукини ножом. Царапнуло что-то. В интонации его, в сорванном смущенном выдохе, в этом его «сделать». Или показалось? Конечно, показалось. Отрезаю еще пару кусков и, не выдержав, оборачиваюсь. — Я сейчас правильно понял, что изначально он хотел тебя не ударить? Молчит, только губы кривятся и плечи начинают подрагивать. Блять… да ну ладно. — Никита… Никит, подожди, не плачь. Не плачь, потому что я нихера не знаю, что делать с плачущим подростком. Потому что вообще не думал, что парни могут так плакать, меня-то еще в детстве отучили, да и не было у меня такой жести в жизни. — Ты в полицию обращался? — А смысл? Мне восемнадцать полгода назад исполнилось, кто там будет заниматься семейными разборками? Да и не поверит мне никто: он на тетке моей женат, с виду — примерный семьянин. Тоже спросят, почему не съеду — вы же спросили. А мне некуда идти, только на улицу. Друг был, но… короче, к нему не получится. Я денег хотел накопить и квартиру или комнату снять. Я думал, обойдется, успею, а он… Опираюсь бедрами на столешницу и скрещиваю на груди руки, забыв о скворчащей сковородке. Вообще не уверен, что хочу это слушать, но мальчишку будто прорывает, сначала всхлипом, потом словами: — Он фильм предложил посмотреть. Мы на диване сидели, и он… он меня трогать начал… я уйти хотел, а он как взбесился. Решил, что если я дома мало бываю, значит, у меня появился кто-то. Ну, и типа, не все ли равно, кому давать. Осекается резко, поняв, что сболтнул лишнего, и с ужасом поднимает на меня глаза. Напрягается всем телом и хватает приоткрытым ртом воздух, лихорадочно соображая, как выправить ситуацию. Кажется, бежать собирается. — А ты по парням, да? Не дергайся, я спокойно отношусь: у меня лучший друг с парнем живет, так что шока не будет, — молчит, не отрицая, а я с равнодушным видом прихлебываю кофе. — А этот твой, из-за которого ты дома не бываешь? — Да работаю я. Говорю же: на жилье копил, чтобы от них уйти. Нет у меня никого. У меня вообще еще никого не было. Смущается, а я возвращаюсь к готовке, думая, что вообще-то в восемнадцать уже пора бы. Особенно, с такой-то внешностью: пацан объективно симпатичный, если не сказать красивый, проблем возникнуть не должно было. Отгоняю подальше мысль, что это его «не было никого» как-то странно ужалило: может быть, потому, что признался он в этом вот так просто и непосредственно. — Где работаешь? — По-разному. Буклеты у метро раздаю, объявления на подъезды клею. Кассиром пробовал, но график с учебой совмещать тяжело. Я на первом курсе. — А учишься где? — МГИМО, — выразительно приподнимаю бровь, а он, истолковав мое удивление по-своему и не понимая, что только еще больше удивит, добавляет: — Да я на бюджете, оплачивать мне такое, конечно, не стали бы. Прерывает нас мой мобильный. Из комнаты слышится короткий звук входящего сообщения, и я, прежде, чем выйти, указываю ему на плиту: — Мясо через минуту сними. И в фольгу заверни, чтобы отдохнуло. Понял-не понял, черт его знает, но, наверное, сделает. В телефоне оказывается обычный спам, но я просмотрев его, на кухню возвращаться не спешу. Стою, глядя в окно на сияющий огнями город и все пытаюсь собрать мысли в кучу. Родителей нет, зато есть охуевшие родственники, учеба в ВУЗе, подработки и отчаяние в глазах. И это его еще «у меня не было никого». Классно. А мне-то что делать? Мне-то что нахрен делать с подростком, который свалился как снег на голову и который мне вообще никто? Мне и кота бы с лихвой хватило. К нему возвращаюсь так ничего и не решив, останавливаюсь в дверях, глядя как он заканчивает с готовкой, выполняя мои указания. Оборачивается, не то услышав шаги, не то почувствовав на себе взгляд, и тут же прикрывает рукой живот: психованный, дерганный жест. А я все равно успеваю заметить, что карман что-то оттягивает. Оп-па. — А у тебя там что? — Ничего. Мальчишку от ужаса едва ли не парализует, и это заставляет занервничать и меня: не дернись он так, я бы и спрашивать не стал, что у него по карманам распихано. Но он — дернулся, а объяснять поутру ментам, что в моем доме делает подросток с передозом, желания нет никакого. — Показывай, — подхожу ближе, он отступает на шаг. — Никит, доставай, или я сам достану. Смотрит затравленно на меня, потом — на дверь. Машинально делаю шаг вбок, отрезая путь к побегу. Стискивает зубы и, на мгновение зажмурившись, протягивает мне на трясущейся ладони нож. Нож, блять! Раскладная «бабочка», которую от так и держит на вытянутой руке, судорожно сглатывая и глядя на меня с обреченностью во взгляде. — Ну, хоть не ствол. — Не заберете? — А толку-то? У меня вон еще десять штук на подставке. К тому же, где я, а где ты, даже с ножом. Есть садись, — забираю свою тарелку и, слыша за спиной облегченный выдох, добавляю: — Ты испугался меня, что ли? Не надо. У меня на дверях замков нет, но, если хочешь… чтобы тебе было спокойнее, можешь на ночь ручку стулом подпереть. — Да я не… — Что? Еще одну ночь можешь просто на кровати посидеть? Садись ты уже и хватит на меня смотреть, как на кенгуру в метро. На стул напротив опускается молча, все еще ждет чего-то, и, не дождавшись, отрезает кусок мяса. Сует его в рот и на лице тут же проступает такое блаженство, смешанное с удовольствием, что не по себе становится: бля, да что же это такое, а? До тебя дома, что, мало того, что домогались, так еще и не кормили нормально? Это что нахер в этом мире творится. — Не все люди злые, Никит. Так просто, к сведению. Ответа от него так не дожидаюсь. Стараюсь поменьше пялиться на то, как жадно он хватает куски и все раздумываю: дальше что? Можно Ленку подергать, чтобы попросила бывших коллег прояснить обстановку, только вот от нее же и знаю, что у них в таких случаях полномочия ограничены. Даже если он заяву накатает, ссадина на щеке — ну, пятнадцать суток максимум. Остальное еще надо доказать. — Сколько тебе на съем не хватает? — Что? — Ты сказал, на жилье откладывал. Сколько тебе не хватает? — Не знаю, много еще. Да и деньги все… там остались, дома, а я… — А ты туда не пойдешь. — Пока нет. — Ладно, придумаем что-нибудь, — неосознанно, просто желая добавить словам убедительности, дотрагиваюсь до его руки и тут же убираю свою: дергается он так, будто его током шибануло. Но это, наверное, так и бывает у тех, кого против воли отыметь пытались, да? И к ним, наверное, лучше вовсе не прикасаться, да? — Я в душ и спать. Посуду уберешь?

***

Просыпаюсь от воплей и подрываюсь на ноги еще даже не поняв, что это и откуда оно доносится. Влетаю в гостиную и, хлопнув по включателю ладонью, озираюсь по сторонам, щурясь от резанувшего по глазам света. О том, что случилось догадываюсь раньше, чем вижу — по запаху. Кот, выгнув спину, восседает на спинке дивана и орет на одной протяжной ноте, а вокруг… — Бля-я-я… Бежевый ковер у дивана весь в коричневых пятнах и — нет, разумеется, это не шоколад. У двери в комнату, где спит Никита — куча, еще одна — у стены под теликом, и еще… — Да ты шутишь. Кот в ответ орет еще горестнее. — Олег? — высунувшийся из-за двери Никита тоже щурится. Полностью ее не открывает, смотрит встревоженно, а я запоздало понимаю, что кроме боксеров на мне ничего нет. — Что происходит? — Ничего не происходит, все уже произошло. Кот обосрался. Не чувствуешь? Дверь пошире открой, почувствуешь. Моргает пару раз и из комнаты все же выходит. Взъерошенный, сонный, в моей футболке, которую тут же дергает вниз, одновременно осматривая комнату. — Ого. — Да. Ладно, ложись иди, а я тут… — Я помогу. …Тряпки и моющие средства нашлись в кладовке, где приходящая домработница хранит нужные ей вещи, и мы с Никитой, натянув длинные резиновые перчатки, занялись уборкой дерьма. С кучами на полу все прошло быстро, с ковром — сложнее. — Как только эта падла выйдет из-под дивана, я его вышвырну. — Может, это от корма нового? Или стресс. Новый дом, все такое. — Или он просто охуел, — усерднее тру губкой пятно на ковре и еще раз поливаю это место какой-то пенистой дрянью из пульверизатора. — Тебе надо еще? — Да, — забирает у меня бутылку и впервые вижу, как улыбается. Штаны он так и не надел и теперь, наползавшись по полу в одной футболке, зябко ведет плечами: после кошачьей бомбардировки, окна в комнате пришлось открыть настежь. — Замерз? — Не. Вроде, все, — поднимается на ноги, стягивает перчатки, вворачивая одну в другую, и оглядывает результат наших усилий. — Бодрит, да? Я теперь и не засну, наверное. Можно, я телик включу и тут посижу? — Можно. Еще поесть можем. — Ой, нет, спасибо, я теперь есть долго не захочу. От одного предложения кривится, и выходит настолько комично, что теперь улыбаюсь уже я. — Ладно, сиди. Мне на работу скоро, но пока время есть, попробую все же поспать. Пульт вон там, в держателе на стене. Руки в ванную уходит мыть первый, а когда оттуда потом выхожу я, слышу из гостиной не только работающий на минимуме телек, но и довольное урчание. Та-а-ак… В комнату захожу с мыслью о том, что кот сейчас выхватит конкретных пиздюлей. Как там надо-то с ними? Носом тыкать? Блин, а куда тыкать-то? Убрали же все. Идти стараюсь потише, чтобы животина не почуяла неладное и не забилась опять под диван, но тот, завидев меня, только голову любопытно приподнимает. Вдвоем в кресле сидят: Никита, поджав под себя ноги, отрубился, откинув голову и приоткрыв рот, кот улегся сверху и смотрит так виновато и жалобно, что пиздюлей хочется навешать в два раза сильнее. Смотрю то на него, то на голые острые коленки и, по итогу не придумав ничего лучше, накидываю на обоих плед — господи, что за нахер творится в моей жизни?