Двери, закрытые настежь

— Тварь! Ненавижу! — кед слетает с ноги и пролетает через всю прихожую, шлепнувшись вверх подошвой. — Ублюдок, а… Оглядываюсь в поисках чего-нибудь, что можно запустить в стену, но какой там — у меня же здесь минимализм. А мне — надо. Мне сильно надо, потому что, если не выплесну то, что внутри, оно меня расплавит, оно меня выжжет, как кислота. Низкий шкаф для обуви с грохотом валится на пол, погребая под собой выпавшую из ячеек обувь. Мало. Настолько мало, что руки дрожат и мышцы по всему телу дергает, как в припадке, но все же заставляю себя остановиться. Не успокоиться, а именно так — остановиться. Успокоиться у меня не выйдет. Сползаю по стене вниз и, сидя на корточках, крепко зажмуриваюсь. Вдох, выдох. Все под контролем. А что нет — то будет. В кармане куртки — ключ, и он даже сквозь одежду огнем припекает. Он сказал: «Не сиди на лестнице». Ненавижу. Он поржал над моим удивлением, — искренним, кстати, — когда я спросил, не боится ли он, что я ему квартиру выставлю: «И что ты оттуда вынесешь? Кота? Не стесняйся, я тебе буду пиздец как признателен». И кота его ненавижу — мразь рыжая, которая гадит, где придется. Стискиваю в ладони ключ, пока острые зубцы до крови не впиваются в кожу. Ладно, черт с ним, с котом. Нормальный кот, и не виноват он в том, что к этому уроду попал. Да и спасибо ему: если бы не он, мне бы вчера пришлось бы повод выдумывать, чтобы вернуться. И этому — тоже пришлось бы, чтобы позвать. А так… кот же, да? В ванной выкручиваю оба крана до упора, щедро наливаю гель для душа и скидываю шмотки, отправляя одну за одной на пол. Помнутся — да и хуй с ними, так только образ будет реалистичнее: я же, вроде как, почти бродяжка, которая днем по улицам слоняется, а ночью на ночлег просится. Горло в очередной раз мерзко сжимается и, прежде чем влезть в воду, иду на кухню за сигаретами — со вчерашнего вечера меня накрыло нехилым никотиновым приступом. Пожалуй, можно было так над собой и не издеваться. Можно было и покурить — у него же и попросить: рядом с плитой валялась пачка тонких ментоловых, но… Никита не курил. И это было бы отклонением. Неточностью в воспроизведении, а мне нужно, чтобы было один в один. Вместе с сигаретами притаскиваю и пепельницу и опускаюсь в горячую ароматную воду. Закуриваю, закинув одну ногу на бортик, и чувствую, как от первой же затяжки начинает кружиться голова и в горле першит. Неточности, блять. Ха! Тут уже отсутствием никотина нихера не поправить, потому что, сука, ВСЕ НЕ ТАК! Все не так должно было быть. У него с Никитой было не так, и со мной должно было быть не так. Я, заходя в первый вечер в его квартиру, знал, что живым оттуда выйдет только один из нас. Я же все правильно сделал, я все до мельчайшей детали воссоздал. Вдавливаю костяшки в ссадину на скуле — она тут же отзывается глухой мягкой болью, — и вдавливаю сильнее. Он не мог не вспомнить. Не мог не понять, кто и зачем к нему пришел. Так какого хера он делает? Что это? Еще в коридоре накинуться должен был. Вспомнить все и тут же попытаться устранить того, кто знает правду, а он… он принес мне носки. Возможно, побоялся, что я не один. Кого, интересно, ждал: ментов или друзей наших? Конечно, ему-то откуда знать, что у Никиты, кроме меня, и не было никого во всем свете. А потом это его «Пей». Затягиваюсь так, что столбик пепла срывается в воду. От окурка подкуриваю сразу вторую. Черт, он ведь тоже воспроизводит все. Заново, один в один. Он же игрался со мной в первый вечер: уверенный в себе, с этой его ухмылкой, притаившейся в углу рта. Пей… давай повторим… И то, как он виски наливал мне — спиной, так, чтобы я не видел, какую дрянь он туда сыпанет. Было ведь тогда что-то в крови, в анализах — врачи говорили. И как психанул, когда я не стал. Когда я проебался, не поняв, что он за мной в отражении наблюдает. Я думал, он окончательно из себя выйдет, а он… он играется. Он меня просчитал с самого начала, поняв обо мне то, чего я сам не понимал, заходя в его дом: я не могу ударить человека ножом в спину. Я, блять, не могу! Я кто угодно, но не убийца. Вот если бы он попытался хоть что-то сделать — меня перемкнуло бы, всплыло бы все, вспомнилось, и тогда — да. Но он не стал. Он у меня даже нож не забрал, а ведь понял, что он есть. Когда только — вчера или еще в первый вечер? И бабки еще эти. Десятка, сука. Десятка — цена Никитиной невинности и жизни. «Бери уже и иди». В расчете, да? Комкаю окурок в руке и долго рассматриваю ожог, оставшийся на коже. Ненавижу. Теперь уже не только за то, что с Никитой сделал, но и за то, что со мной делает: за то, что не боится, за то, что развлекается, пока меня трясет и колотит, за издевку во взгляде. Никита говорил, у него были добрые глаза. Нихуя они у него не добрые: звериные глаза, хищные, и взгляд тяжелый, на раз-два к полу прибивает. И еще… вот это еще, в глубине, на самом дне — искорка, осколок веселья. Ненавижу. Откидываю голову, подкуривая очередную сигарету, и пялюсь в потолок, наслаждаясь горячей водой. Я и вчера утром так же сюда пришел и завалился в ванную, не понимая, что делать дальше: вот тебе, деточка, десятка, вали, но если хочешь вернуться — повод есть. А я-то думал, все быстро будет. Думал, все в один день. Но вчера был второй, а сегодня будет третий. А мой план пошел по пизде с самого начала. И он дал мне ключ — знает, что вернусь, знает, что делает — у него-то план есть. И мы с ним — как за шахматной доской, только у него, кажется, все на несколько ходов вперед просчитано, у него — сложные комбинации и изысканное удовольствие. Развлекается, надеясь получить в конце… что? Еще одного мальчика, но уже по доброй воле? Доказывает, что может быть иначе? Кому: мне или себе? А мальчика ему, кстати, хочется — уж я-то вижу. Вижу все, что он прячет — слишком хорошо знаю язык мужского тела. И одно то, как он дотронулся вчера до моей руки, сказало о многом. Не трогают так натуралы других мужчин — там бы хлопком вышло. По руке, по плечу, сильным, легким, но хлопком. Не прикосновением, когда у тебя будто разрешения спрашивают. И то, как он смотрит — мимолетно, быстро. Натуралы смотрят спокойно и долго или не смотрят вообще, а он… он себя контролирует. Он себя сдерживает, потому что смотреть — хочет. И там еще, на ковре, ночью. Он глаз — к голым ногам — в сторону. И потом — только спиной, даже бутылку с моющим средством протянул мне на ощупь и так ни разу и не повернулся, пока я там на четвереньках стоял. А я ведь старался, я в этом мастер, я — в своем амплуа. После такой показной невинности меня обычно дерут так, что никакая смазка не спасает, а он… он укрыл меня пледом. Боится не сдержаться? Правильно боится. Вылезаю и, как следует растеревшись полотенцем, накидываю на себя черный шелковый халат, наслаждаясь теплом в квартире. Вот уж правда, я себе в этих шмотках пневмонию заработаю, не говоря уже о том, что приходится пару часов по улицам шакалить, чтобы как следует продрогнуть и промокнуть, и зуб на зуб не попадает, когда в подъезд захожу. И сегодня опять придется: играем же, да? У него свой план, у меня — свой, фигурки расставлены. Я его все равно спровоцирую. Я все равно заставлю его меня выебать. Я неоднократно видел, как мужикам срывает башню, и знаю, как до этого довести, я умею. А больше ведь ничего и нужно, так ведь? Да, убить я его не смогу, но можно ведь и проще. Все, что требуется — его сперма на моем теле и следы побоев. С последним, если что, я и сам справлюсь. И я, в отличии от Никиты, точно смогу назвать полиции его адрес. С этой мыслью заваливаюсь в кровать и чувствую, как начинают слипаться глаза: в его доме максимум, что позволяю себе — присесть на кровать. Вот и приходится отсыпаться днем. А сегодня — особенно нужно, потому что ночь у нас будет сложная. Ночью мы оба очень устанем.