Двери, закрытые настежь

— Сдурел?! — Кирилл аж на беговой дорожке спотыкается и тут же сходит на твердую землю, поближе ко мне. — Что-что ты сделал? — Ты слышал. Я, в отличии от него, бегу в прежнем темпе, тем самым демонстрируя, что не считаю эту тему важной для обсуждения и жалея, что находимся не на улице в каком-нибудь парке: по беговой дорожке далеко не убежишь. Хотя, судя по реакции Кирилла, на улице он бы обязательно догнал. Смотрит во все глаза и тычет указательным пальцем себе в висок. — Ты ему дал ключи от квартиры?! Идиот совсем? А я, вроде как, идиотом никогда не был, но ключи — да, дал. Повинуясь сиюминутному порыву, выудил запасной комплект из сейфа в спальне и вручил Никите, благополучно заткнув внутренний голос, который, не оценив щедрости, вылез и ехидно поинтересовался: «Че, серьезно?» Кирилл вот еще более категоричен оказался и, судя по всему, просто так мы эту тему уже не закроем. — А чего нет-то? Универ вспомни: у меня же постоянно кто-то жил. — У тебя тогда выносить было нечего. — А сейчас что? Мебель в одно лицо потащит? Плитку в ванной отковыряет? Или шмотки мои у метро толкнет? Что там брать, Кир? Деньги на счету, карта в бумажнике. Да и не из таких пацан. — А из каких? — Нормальный он. — Это, по-твоему, повод вот так ключами от квартиры расшвыриваться? Дергаю в ответ плечом и ускоряюсь. Чтобы дыхание сбилось и говорить стало неудобно. Захрен вообще рассказать решил? Днем молчал, а как только до зала добрались, вот же, блин, прорвало. Атмосфера, наверное. На работе-то мы партнеры и взрослые люди с кучей дел, задач и целей, а здесь — гул крови в ушах, мокрые от пота шмотки и запах такой же, как был в подвальной качалке, куда мы с Кириллом таскались по малолетству. Время прошло, привычка ходить на тренировки вместе осталась: если уж дел станет слишком много, у нас все равно останется вот это — бег бок о бок на соседних дорожках с возможностью поговорить, если темп сбавить, и страховка друг друга со штангой, чтобы всегда помнить, что рядом есть тот, кто не даст обстоятельствам привалить сверху и переломать ребра. Вот и сейчас, походу, поговорим. К сожалению. — Да не повод, конечно, но куда мне его? На улицу? — Почему нет? — Потому что нет, — злее и громче получается, чем планировал, Кир таращится удивленно, не оценив мой выпад, а я, пытаясь сгладить углы, поясняю: — Ему восемнадцать, он ушел из дома. Ничего не напоминает? — Ты в свои восемнадцать по чужим хатам не шарился. — У меня своя была. Сестра старшая. Ты и родители твои, которые, когда понимали, что мне жрать в очередной раз нечего, в гости приглашали, а потом с собой пакет еды впаривали под предлогом, что купили лишнее. — А у него, значит, никого, да? Цокаю языком: садись, Кирилл, пять. Мозгами-то понимаю, что на самом деле странно: в его возрасте обычно знакомых воз и друзей тележка, должно быть куда податься, но всякое ведь бывает. Бывает же? — Бывает. Кир, глотнув воды, кривится, очевидно, прикидывая, смог бы он сам выставить ночью на мороз почти ребенка. Прочищает горло, тщательно подбирая аргументы. — Ты его знаешь-то сколько? Два дня? — Сказал Кирилл, который за парнем, которого знал два дня, улетел на другой конец света. — Это другое. Я влюбился. — Ну, окей, давай будем считать, что я тоже влюбился. Лучше? Фыркает, подчеркивая всю абсурдность моего заявления и, разумеется, не воспринимает его всерьез. Точно ждет, что я все-таки объясню, что происходит, а я себе-то толком объяснить не могу. Стриггерило, не иначе. — Кир, понимаешь, я бы, может, и забил. Понятно, что не мои проблемы, но кот этот… Получается как? Получается, кота я оставил, а человека на улицу вышвырнул. Да и какой там человек? Ты бы видел, ты бы понял: пацан совсем. — А ты ему кота отдай и равновесие будет восстановлено. — Я, может, и отдам, кстати. Когда жилье найдет. Видишь, еще и в плюсе останусь. А если серьезно, ну... поздно уже. Вот если бы я в первый вечер мимо прошел, то было бы нормально, а теперь, раз уж ввязался, то надо и развязаться со всем этим как-то по-человечески. — А по-человечески — это как? — Поживет пока, денег скопит. Может, добавлю. Сколько там сейчас однушка-то съемная стоит? Не разорюсь же. Кир, оценивая мой план, пожимает плечами: не находит что возразить. Потому что хороший план, не иначе. — Ты вообще представляешь, что такое малолетка в доме? Себя вспомни. — И ужаснись? — Шмотки по всему дому, посуда грязная, курение в вытяжку в ванной, а там, глядишь, он еще и девок своих таскать начнет. — Он не по девкам. Да и это же ненадолго. — В смысле? — Да сказал же: неделя, две максимум, потом или сам свалит или денег подкину и… — а Кир как замер, забыв, что бутылку с водой открывал, так и не отмер. Черт. Ну надо же так было, а. Сорвалось с языка, назад не всосешь. — Чего ты вылупился? — Ты понимаешь, насколько это странно? — То, что он не по девкам? — То, что он в свои восемнадцать вот так запросто тебе об этом рассказал. — Ты в свое время мне тоже об этом запросто рассказал. — Не сравнивай, — и хмурится же еще так, как обычно хмурится на совещаниях, слушая чью-нибудь новую идею, которая со всех сторон чудо как хороша, а он, опираясь на интуицию, сходу выдает, что озвученное — полное дерьмо, и нет, он не знает, почему ему так кажется. Списать бы на заносчивость, но эта зараза никогда не ошибается. — Я тебя с детсада знал, а его ты просто пустил переночевать в свою квартиру. И он вот так просто это сказал? Тебе? Двухметровому мужику со щетиной? Олег, мне тридцать, мне похер на чужое мнение, я физически могу пояснить, почему собеседник не прав и я имею право трахаться с кем хочу, но я даже сейчас перед малознакомыми людьми своей ориентацией светить не стану. Потому что это не та тема, на которую можно между прочим поговорить. Понимаешь? А в восемнадцать-то… пф! — фыркает и отрицательно трясет головой. Нет, мол, точно нет. — Да я даже родителям долго не говорил. Только тебе. — Ну, пусть так. И? — Да нет, ничего, так просто, рассуждаю о насущном. В твоей квартире мальчик-гей, который сбежал из дома и который, черт знает как, но настолько втерся в доверие за пару дней, что ты вручил ему ключи от квартиры. Какое уж тут «и». Нормально все. Обычно. Вообще ничего странного, да? Молчу, старательно вытирая лицо полотенцем. Молчу не потому, что так уж сосредоточен на процессе, а потому что не знаю, что тут можно сказать. Со стороны оно все так, а на самом деле… Взгляд этот затравленный и то, как он разрыдался у меня на кухне — будто сдерживался долго, сколько мог, а потом впервые за долгое время столкнулся с человеческим отношением и не выдержал. И сорвало. И чек этот еще со сдачей до копейки, и то, как жадно на еду накидывается, и как засыпать в этой моей квартире боится, и как смотрел сегодня, когда я ему ключи протянул, и до фига еще всяких «и», которые словами объяснить не смогу, да и не хочу объяснять. Не Кириллу точно: как бы близки мы ни были, он не поймет. Он, выросший в безоговорочной любви и принятии, никогда до конца не поймет ни Никиту, который свалил из дома в ночь и холод, потому что больше не мог там находиться, ни меня, который в Никите видит себя на десяток лет моложе и знает, как легко доломать можно. Он никогда не узнает, как это, когда тебе все детство и юность настойчиво втирают, что ничего хорошего из тебя не выйдет, можно даже не стараться — без толку, и ты хоть и сопротивляешься этому знанию, но в башке оно укореняется плотно, а потом ты с этим живешь, и ничем эту дрянь из себя не вытравить. Да и не беспокоит оно сильно, сидит себе в глубине и сидит. А ты просто слегка под него подстраиваешься. Например, романы заводишь только с теми, кому забота, помощь и участие нахрен не сдались, потому что знаешь, что вот за этим — это не к тебе, потому что еще в детстве доходчиво объяснили, что ты и о себе-то хер сможешь нормально позаботиться и рано или поздно или на зоне окажешься, или сопьешься. А тут вдруг жизнь подкидывает сначала кошака, а потом пацана в мокрых шмотках и без гроша в кармане, и вдруг оказывается, что все ты можешь, а кому-то это очень надо. И отказать в этом «надо» — это как признать свое поражение и уже сознательно смириться с заложенной в голову программой. И тут уже в принцип. И тут уже не понять, кто кому помогает. — Кир, он останется. Настолько, насколько будет нужно. — Да я уже понял, — усмехается невесело и смотрит так, словно я на его глазах творю какую-то немыслимую херню. От которой мне потом непременно будет плохо. — Копию паспорта его сделай на всякий случай. Я в ответ только невнятно угукаю, решив не уточнять, что совсем не уверен, что паспорт Никиты не остался там, куда он возвращаться пока не планирует. Паркуюсь напротив подъезда, но из машины выходить не спешу, разглядывая окна собственной кухни, в которых горит свет. Значит, ключами воспользовался. Не то чтобы я другого ждал, но по дороге домой всерьез задумался над словами Кирилла и малодушно понадеялся, что, может, приеду, а там — никого, и все проблемы решатся сами собой: замок сменю, про нового знакомого спустя несколько дней забуду, и даже если обнаружу какую-нибудь пропажу, расстроюсь не сильно. Барабаню пальцами по рулю и, вспомнив о прихваченном в магазине и лежащем в багажнике контейнере мороженого, глушу мотор. Никита встречает меня у порога. Стоит в прихожей и теребит край футболки, покрытой мокрыми пятнами. — Здравствуйте. А я кота помыл. Чудно. Протягиваю ему пакет с покупками и принюхиваюсь, улавливая в воздухе запах чего-то съестного. — И пельмени сварил. Точно, пельмени. То-то я и думаю, что это меня от запаха так передернуло. Еще с полуголодной юности ненавижу эти комки теста с ошметками мяса. Даже больше, чем овсянку. — Я работал сегодня, мне заплатили сразу, вот я и подумал, что нужно что-то купить. Вы их не любите, да? — Не особо, — пристраиваю пальто в шкаф, а самому неловко становится. Он-то старался. Он, возможно, простоял пару часов на холоде, раздавая листовки, чтобы эти пельмени купить, а я тут нос ворочу. — Но сойдет. Пакеты разберешь? И на будущее: тебе не нужно тратить деньги, ты в гостях, а гостей обычно кормят. Кивает, хотя видно, что хотел бы поспорить. Хотел бы сказать, что вот так за чужой счет, ему неудобно, но спорить ему тоже неудобно, поэтому соглашается и, кажется, вообще согласится со всем, что скажу. Потому что хочет, как лучше и понятия не имеет, какое оно, это «лучше», а еще, возможно, боится, что если не будет приносить своим присутствием хоть минимальную пользу, то быстро окажется выпнутым за дверь. Вот и старается. Во все стороны одновременно. — И еще. Ты бы не мог перестать мне «выкать»? В ответ получаю еще один кивок и удивление на его лице, которое черт знает, с чем связано. В отцы я ему не гожусь, не та разница в возрасте, но такого предложения он явно не ожидал. Так и я тоже не ожидал такой прыти с купанием кота. Еще не ожидал высушенного и скрученного в аккуратный валик полотенца, которое я утром небрежно швырнул на стиралку, и натертого до кристального блеска зеркала в ванной. В гостиной вляпываюсь во что-то мокрое на ковре и, приподняв ногу, рассматриваю носок: — Это что, кот вот настолько охуел? — Нет, это я. В смысле, там пятно оставалось, и я его домыл. Он так и шарится за мной, как привязанный. Или как щенок, который дождался с работы хозяина и не желает жертвовать ни минутой общения. Но пока я был в ванной, пакеты разобрать успел. — Зачем? — Вы… ты сказал, я могу немного здесь пожить. Денег у меня нет. Я подумал, что могу полезное что-нибудь делать. Вроде уборки. — У меня для этого домработница есть. Удивляется так, будто я и впрямь рассказал ему о чем-то из ряда вон, а я давно уже плохо себе представляю, как бы справлялся с поддержанием чистоты, если бы не большая и добрая женщина Гуля, которая когда-то нашлась по объявлению, прилепленному к подъездной двери, и вот уже на протяжении нескольких лет приходит дважды в неделю, чтобы привести в порядок мою берлогу. Сейчас Гуля укатила к многочисленной родне в свой солнечный край, и, когда вернется, даже не знаю, чему удивится больше: отсутствию клубов пыли, коту или еще одному человеку. Хотя с человеком мы к тому времени, наверное, уже разберемся. Точнее, разбежимся. — Она в отпуске. Если тебе совсем неймется, то, конечно, можешь заниматься вот этим всем. Но это необязательно. Я с тебя плату за проживание не прошу, отрабатывать тоже не надо. — Мне не сложно. Пожимаю плечами, и излишне медленно раскручиваю запонку: так, поздоровались, поговорили, дальше-то с ним что делать? — Ты ел? — Нет, я только сварил… — тычет большим пальцем себе за спину в сторону кухни, и я внутренне содрогаюсь еще раз: точно, пельмени же. — Ладно, давай тогда вместе? Мне минут двадцать надо, по работе срочный вопрос возник, сейчас разберусь и приду. Отвлекаюсь на удостоившего меня вниманием кота, который выполз из недр квартиры и присаживаюсь на корточки, чтобы почесать за ухом. Реально чистый и влажный еще. И даже пахнет от него чем-то приятным. — Это Личи. — Ты ему имя дал? — Нет, я про запах. Шампунь. — У кошака шампунь с личи? — Улыбается, разводя руками, присаживается рядом, так, чтобы быть на одном уровне, и я невольно улыбаюсь в ответ: — А что? Мне нравится. Пусть будет Личи. — Оставишь его? — Не знаю. Улыбается еще шире и, потянувшись, чтобы тоже погладить, тут же отдергивает руку, задев мои пальцы. И лицо у него делается такое странное, как будто я — это не я, а электрический скат и только что током его шарахнул… — Извините. …настолько, что аж память слегка отшибло и моя просьба «не выкать» сразу из головы вылетела. Ну да ладно. — Ты не хочешь домой съездить? Тебе одежда нужна, и ты же учишься. Конспекты, учебники, документы. Я помню, что ты туда не хочешь. Просто, если нужно, а один боишься, я могу с тобой поехать. Перехожу ко второй запонке и чувствую на себе его внимательный взгляд. Оценивающий. Ну, смотри раз хочется. Не знаю, что там из себя представляет его буйный дядька, но почему-то уверен, что махать кулаками на пацана, за спиной которого стою я, не станет. — Вам со мной нельзя. Проблемы будут. — Это какие? На самом деле вот интересно, какие проблемы могут у него возникнуть в моем присутствии. Огнестрел у них там или ротвейлер натасканный? — Понимаешь, как это выглядеть будет? Если я приду домой со взрослым мужчиной, чтобы собрать вещи и перевезти их в его квартиру? С учетом моей-то… ориентации, — отворачивается, смутившись настолько, что даже сглатывает с трудом. А я — да, я понимаю. Несмотря на нынешние паршивые отношения с родителями, я до сих пор помню, как тогда, в юности, я хоть и свалил из дома после того пиздеца, который мне устроил отец, но в глубине души еще долго на что-то надеялся. — Тебе не все равно? — Нет, — качает головой и смотрит таким жалобно-извиняющимся взглядом, что переубеждать его как-то неловко. В конце концов, его семья — его дело, я предложил помочь, он отказался — оно и к лучшему, учитывая, что я сам не понял, откуда во мне взялась душевная щедрость, на которую у меня в принципе нет времени. Дома, вон, вечером, и то всплыло срочное и важное по работе — вот этим и нужно заниматься, а не чужими проблемами, к которым я никакого отношения не имею. Пожимаю плечами: мол, нет так нет, ты не хочешь — я не лезу. Сваливаю к себе, чтобы узнать, что же такого удивительного могло случиться в нашем офисе после того, как я оттуда вышел, хотя заранее знаю — ничего. Просто кто-то из руководителей отделов лажанул, и теперь нужно решить, что с этим делать, пока оно не докатилось до страшного в гневе Кирилла Алексеевича. Добрый полицейский, злой полицейский — сколько лет уже так развлекаемся… Смотрю то на цифры в утвержденной Кириллом смете, то на цифры, которые должны там быть на самом деле. Пару пунктов в эту смету включить забыли. А теперь вспомнили и не придумали ничего лучше, чем выебать этим в мозг меня. Вечером. Под конец недели. Лишь бы Кир Алексеич спокоен был. Захлопываю и почти брезгливо отодвигаю от себя ноут, раздумывая: сегодня его порадовать или до завтра подождать. Уже тянусь к телефону, когда он вспыхивает входящим. — Кир? — Угадай, куда мы едем? Прикидываю в голове варианты, которых много: эти двое могли рвануть в ночной клуб, и сейчас я узнаю, что Кирилла на работе завтра не будет до полудня, или эти двое могли рвануть на другой конец света, и сейчас я узнаю, что на работе его не будет минимум неделю. Кто будет вместо него разгребать — даже прикидывать не надо. — Ну, порадуй меня. — Мы едем к тебе. — Не припоминаю приглашения. — А мне теперь приглашение нужно? — Нет, но обычно ты хотя бы уточняешь, один ли я. — Я и так знаю, что не один. Но это же не тот случай, когда помешать можно. А у нас интернет отрубился, вообще везде. И телик сломался. — А там сегодня?.. — Пока не придумал. Зато мы уже купили китайской еды и креветок. Киваю, хоть он не видит, и все же спрашиваю, хотя ответ и так знаю. — И зачем? — Затем, чтобы кроме тебя, были еще двое, которые знают, как он выглядит. — Ты параноик. — Я параноик с креветками. Воду поставь, будем скоро. Скидывает, а я, по-прежнему сжимая телефон в руке, вслушиваюсь в шум воды в ванной. После Никиты там остается идеальная чистота: ни влажного пятна на полу, ни конденсата на зеркале, не говоря уже о том, чтобы где-то клочок мыльной пены остался. Он даже щетку зубную там не оставляет, утаскивает в комнату, не решаясь поставить в стакан или хоть на полку положить. У Никиты все так: никаких следов присутствия, будто его здесь и нет, лишь бы не доставлять беспокойства. И это вот его Кирилл опасается? Ну, пусть, че. Посмотрит сейчас — перестанет. К тому же, где пельмени, а где креветки и прочие радости, которые эти двое тащат с собой… С Никитой сталкиваюсь, когда он выходит из ванной, а я как раз направляюсь на кухню, вспоминая, куда Гуля обычно убирает самую здоровую кастрюлю. Он в моих шмотках опять, волосы влажные, от распаренного тела тянет жаром и чистотой — на мгновение попадаю в это горячее облако и от смены температуры забываю, что сказать хотел. Так и пялюсь, разглядывая его покрасневшие щеки — здоровый такой пацанячий румянец. — Не так что-то? — А? Нет, ничего. Просто предупредить хотел: сейчас приедут мои друзья. Познакомлю. — Зачем? Вопрос странный: зачем обычно друзья приезжают? И голос у него странный: недовольный. И неуместно это вообще ни разу: кто у кого в гостях-то? Одернуть бы, но внимание заострять на этом не хочется, поэтому просто пожимаю плечами и иду, куда шел. — По четвергам у нас обычно оргия. Кастрюля находится не с первой, и даже не с третьей попытки. И даже, черт бы ее побрал, не на кухне: хозяйственная женщина Гуля уперла ее в кладовку. С учетом того, как часто я ею пользуюсь — логично, но пока ищу — успевает выбесить. Именно оттуда, из кладовки, я и слышу характерное шуршание в прихожей и выйти успеваю, как раз, когда он, уже надев куртку, спешно натягивает кеды, вбивая шнурки внутрь. — Ты куда? — Я ухожу. — В глаза не смотрит, дерганный, а по шее с волос капля воды стекает. И пальцы дрожат. — Куда ты на ночь глядя уходить собрался, еще и мокрый? И зачем? Вжимается спиной в стену, когда подхожу ближе. Мечется взглядом между мной и дверью, к которой я теперь преграждаю дорогу и, судя по тому, как смотрит, явно прикидывает, хватит ли сил оттолкнуть меня в случае необходимости. Очевидно, возможности свои оценивает трезво, потому что колотить его начинает как-то совсем уж заметно. А потом происходит то, чего я не ждал от слова совсем: глаза у Никиты краснеют так, будто сейчас слезы потоком хлынут, и он истошно, с паникой в голосе вскрикивает: — Выпустите меня отсюда! Отшатываюсь назад и поднимаю вверх раскрытые ладони прежде, чем вообще успеваю понять, что он там орет. Само как-то, на рефлексах срабатывает, как бывает, когда перед тобой находится кто-то, кто гораздо слабее и при этом ты его до одури напугал. Пиздец просто. Выпустите. Как будто я его насильно сюда притащил и удерживаю. Вообще нихера не понимаю в происходящем, но на всякий случай делаю еще один шаг назад, и он, шумно выдохнув и воспользовавшись моментом, судорожно дергает дверь на себя. И едва не влетает всем телом в стоящего на пороге Кирилла. Пятится и мертвенно бледнеет, когда тот пару секунд смотрит на него тяжелым взглядом, а потом ухмыляется: — О, здоров. Ты, наверное, Никита, да?