Where’s my home?

А представляешь, если бы с начала времён мы жили на небе. Но однажды нам бы не осталось ничего, кроме как упасть камнем вниз — на бренную землю. Мы бы летели вместе, сквозь мириады звёзд, которые рухнули бы вслед за нами тоже, попутно взрываясь. Мы бы разорвали атмосферу и стали яркой вспышкой на мазутном полотне ночного небосвода, которую прозвали бы концом света. Но на самом-то деле мы бы были только началом.

***

— Скажите, вы верите в любовь? Именно такой, похожий на осевшую вспышку по своей яркости, но не исчезающий, свет, пробивается сквозь узоры на окнах церкви. Пыль и запах дерева, смешанные с чистотой, наполняют воздух. Шатен опускает голову, перебирая деревянные чётки, пока слушает исповедь человека, чьего лица даже не видит сквозь похожий на мозаику барьер. — Её суть не изменится от того, верите вы в неё или нет, — голос священника спокойный, и описывая его, на ум почему-то приходят ассоциации в виде утренней свежести, горной малины, шуршания травы на склонах, запаха после только что закончившегося дождя. — Но от вашей веры может измениться то, что вы чувствуете. И можете ли вы это чувствовать вообще. Каждый имеет право на приватность, нераспространение. Каждый имеет право быть здесь как дома, которого у них никогда не было: где об услышанных секретках никому не расскажут и ни за что на свете не осудят. Не посмотрят на личность, статус в обществе, истинное количество грехов. — В священной книге говорится, что любовь, дружба и любая помощь должны быть бескорыстны, и тогда всё вернётся вдвойне. Не то, что бы я был эгоистичен, но я никогда не чувствовал, будто получаю что-то взамен. Будто всегда просто слепо любил, бесконечно странствуя в одиночестве. Сынмин выдыхает. — Кометы над землёй тоже странствуют в одиночестве. Во время полёта, превращаясь в раскалённую массу, они набирают силу, и им нельзя останавливаться. Из-за того, что за кометой остаётся едва ли видимый свет, она не узнаёт о нём, возможно, никогда. Это называется хвостом кометы. — Но какую связь это имеет с?.. — Комета узнает о свете за её спиной только когда остановится — тогда он её наконец-то догонит. Но ей нельзя останавливаться. Сынмин вздрагивает, всадив в палец занозу, но голос не признаёт боли: — Иначе погаснет. *** Минхо улыбается довольно, как Чеширский кот. Ещё немного, и эта улыбка от безобидного мультика дойдёт до разряда городских страшилок про призрака с разрезанным от уха до уха ртом. Он сидит на скамье в самом центре храма, вслушиваясь в отдаляющиеся шаги последнего перед обеденным перерывом прихожанина. Солнце, залезающие сквозь окна в потолке, обволакивает пряди чуть ли не по одной. И Минхо светится, словно святыня — законная часть этого места. — Чего ты такой довольный? — бубнит Сынмин уже издалека, выходя из своего убежища, в котором слушал исповеди. Мужчина, убедившись, что все ушли, поднимается и делает всего пару шагов до младшего, хотя их должен было быть вдвое больше. Он спешит, не нарочно делая их слишком широкими. — Брюхо, — выпаливает брюнет и протягивает указательный палец, утыкая его в пояс, плотно перетягивающий церковные одеяния, на уровне сынминовского живота. — Даже не думай здесь... — Тш, — заставляет замолчать его, задыхающегося в возмущении, пока сам медленно ведёт руку вверх. — Желудок, — и ещё, — шея. Сынмин хмурится. Лицо Ли по-пугающему серьёзное. — Вот так я ему и сказал, — а затем удовлетворенно смеётся во всё горло. Смена курса прямо на все 180 градусов. — Ненормальный, здесь точно церковь? — старается не соединить ладонь со лбом Мин. Но когда Минхо продолжает, начинает действительно сомневаться в том, что всё в порядке. — Не в моих правилах пугать школьников, но тот был таким забавным. Назвал меня дяденькой и попросил провести через тёмный переулок. Я довёл, но помимо переулка, кажется, ещё и до белого каления. И уже перед самым порогом указал на места на его теле в той же последовательности и сказал, что это — способ разделки трупов. Знал бы ты, как он перепугался, — и твой странный вывод впридачу: — Милашка. У Минхо дёргаются плечи вверх-вниз, пока он смеётся в чуть сжатый кулак, а глаза непроизвольно щурятся в парочку месяцев. Сынмин нервно сглатывает. Может быть потому, что они не пересекаются никогда, даже будучи чем-то похожи. — И... Что? — пытается подытожить, делая вид, что не замечает не свойственной Минхо искренности. Может быть, нам тоже тогда совсем необязательно знать о том, сколько любви мы получаем и заботиться только о том, сколько отдаём? — Просто я подумал, что это впервые, когда меня считают настолько старше. Я ощутил какую-то ответственность и даже подумал о том, что было бы неплохо провожать его каждый день. Но разве не забавно просить помощи у того, кого на самом деле безумно боишься? Бедный ребёнок... Ничего не знал. Сынмин внимательно слушает до конца, сильно сжимая кулаки. Да, комета не знает про свой хвост. И продолжая ярко светить Минхо, Сынмин, возможно, просто не видит его ответных чувств. Но то, что не видно — ведь совсем не значит, что отсутствует, правда? А может и вообще ненужно?