Под пальцами

— Ещё раз. В голосе напряжение проскальзывает, собирается в воздухе пустующей студии чем-то опасно звонким и эхом от стен отскакивает. Хан виновато поджимает губы и едва открывает рот, чтобы объясниться, но тут же затыкается — сейчас себе дороже. Сейчас одно лишнее слово, одна неуместная искра, и всё скопившееся за последний час в Минхо недовольство рванёт гневной тирадой на время не меньше, чем он пытается добиться от Джисона правильного попадания в бит и достойной техники этой сраной связки. Когда Хан ошибся на выступлении — Минхо было забавно. Забавно наблюдать этот почти комичный рассинхрон со всей остальной группой, этот украдкой брошенный виноватый взгляд и трогательную смущённую улыбку, эти трагичные душевные терзания на бэкстейдже и обещание мыть посуду неделю, если он ещё раз провтыкается. А потом Хан начал провтыкиваться на каждом. Что-то, видимо, защемило в его бедовой голове от пережитого стресса и переписало память про этот кусок хореографии, который каждый, почти каждый раз теперь выходил невпопад, заставляя всю группу перезаписывать дубли и внутренне сжиматься, едва трек подходил к парту Феликса. Кусок хореографии, который Минхо теперь так отчаянно пытался вбить назад, да так, чтобы не вылетало больше. — Я рэпер, а не мейнденсер, ну сжалься немного. Хан понимает, что зря. Понимает мгновенно, едва необдуманные слова соскальзывают с языка со сбитым от нагрузки дыханием, едва Ли отрывается от телефона, где собирался включить трек сначала в пятый-десятый-восемнадцатый раз, растягивает губы в нехорошей улыбке и вопросительно вскидывает брови. — Прошу прощения? Ему пизда. Ему окончательно точно и бесповоротно пизда; его болящим суставам, уставшему гонять кровь в этом темпе сердцу и робким планам закончить быстрее, сходить в душ и завалиться спать пораньше — всё накрывается ровно в момент, когда Минхо улыбается так. Не стоило ссылаться на это, как на причину сделать поблажку, не стоило вообще просить поблажку у Минхо, когда дело касается хореографии; приходить на прослушивание пять лет тому ему тоже не стоило. Вернулся бы в Малайзию, развёл популяцию всяких фикусов на подоконнике, которые бы регулярно забывал поливать, и не стоял бы сейчас, почти вжимая голову в плечи под обманчиво-любопытным чужим взглядом, ожидая, что ебанёт. Ли подозрительно молчит и даже не двигается, Хан тоже молчит, мнётся с ноги на ногу, как нашкодивший подросток, и смотрит куда угодно, но не перед собой. Музыка включается раньше, чем он успевает ляпнуть ещё какую-то дурость. Джисон вопросительно смотрит в чужое лицо и успевает прочитать только короткое "ещё раз" по губам, прежде чем начнётся припев и нужно будет вступить. Эта попытка выходит ужасающе хуёвой. То ли он сбивается с самого начала, то ли мысли все крутятся вокруг внимательного, даже пристального взгляда напротив, и никак не фокусируются на движении, тело уже совсем не вывозит усталость, и дыхание, не успев восстановиться толком, сбивается так, что посередине, не дотанцевав даже до своего опасного момента, Хан просто останавливается и сгибается пополам, упирая ладони в колени, пытаясь отдышаться хоть немного. — Иди сюда. Сядь. Хану кажется, что Минхо свою накатывающую злость в наполненном почти до краёв сосуде несёт, и реплики у него короткие, рваные, лишь бы не расплескать, потому что прольёт одну каплю — и дальше последует ведро. Большое такое, размером со всех его котов вместе взятых, не меньше. Минхо садится напротив, у зеркала, расставляет широко ноги, и Джисон молча повторяет: упирается кроссовками в чужие, протягивает одну руку вперёд и обхватывает выставленную ладонь. Стандартная растяжка вызывает сейчас не самые приятные чувства — он почти ощущает кожей, что ещё секунда, и ЛиНо начнёт говорить. И ЛиНо говорит. — Мистер исполнитель текста ртом, а не танцор, — эхо он бы ждал суток так четверо — такой примерно глубины могила, которую Джисон себе вырыл одной несчастной жалобой по глупости. — Пока у тебя есть ноги и ты ими танцуешь, — Ли тянет на себя, без особого усилия увеличивая угол между расставленных ног, и Хан морщится — его растяжка объективно хуже, а это ожидаемо больно, — будь так любезен, — ещё ближе, — делай это хорошо. Сводишь коленки на полуприседе, как школьница в юбочке, а должен ставить ноги шире, на полную стопу, и не терять равновесие, чтобы не лажать так позорно. На его губах улыбка едва прикрывает всё сдерживаемое раздражение. Не может быть так, чтобы Хан настолько обленился и охамел, едва уверенность в своих силах почувствовал, чтобы забивал на очевидные недоработки и копил их, как JYP свои миллиарды, вместо того чтобы исправлять вовремя. Не может, не должно. — Сюда. Минхо сам руку протягивает, помогает великодушно подняться на ноги и тянет к поручню у зеркала. Джисону дважды повторять не нужно, особенно когда чужие пальцы сжимаются на ладони сильнее, чем это необходимо, и губы поджаты по-особенному, с едва опущенными уголками и плотно, — он видит по желвакам под кожей, — сомкнутыми зубами, которыми тот и в горло может вцепиться, чуть повод дай. Стопу на станок, корпус — наклонить, спину выпрямить, на Хо коситься поменьше — может, он решит что достаточно и отпустит с миром раньше, чем сам Джисон откинется у этой злоебучей палки, пытаясь согнуться так, как его тело в принципе не предназначено. — Ниже. Хватит халтурить, Бельчонок. А вот это совсем дерьмово уже. Хан зубы плотно, до скрежета сжимает, еле касается кончиками пальцев носка потрёпанного тренировочного кроссовка и никак уцепиться не может, хотя очень пытается. Фоном продолжает на репите крутиться приглушённый трек, доводя его постепенно до какого-то безумия. Минхо использует это обращение либо в крайней степени раздражения, либо когда зовёт попробовать что-то вкусное из своей стряпни, и что-то ни гёдза, ни мясом в соусе, ни даже жареным рисом в воздухе сейчас не пахнет. Пахнет пиздецом, а это, в исполнении ЛиНо, невкусно и даже для здоровья опасно. Вдоль скрученного позвоночника тянет, большая бедренная мышца отдаёт недельной крепатурой и ноет болезненно, перетягивает на себя внимание мерзкой пульсацией, а Хану и так задач на квадратную единицу времени уж слишком: тут тянись, носок держи, спину ровно, шею прямо, напряжённая тишина гнетёт и вообще всё раздражает на второй-то час этой возни неясной. Минхо дёргается вперёд, цепляясь в плечо ровно в момент, когда Джисон корпусом опасно кренится и теряет без того хлипкое равновесие, рискуя завалиться неудачно, что-то себе повредить и получить кошерную отмазку на ближайшую неделю косить от всех тренировок, но Хо быстрее — в воздухе виснет короткий скрип резиновой подошвы по паркету и нервное "да блять". — Головой думаешь? А если бы ты ёбнулся в таком положении? — Переживаешь за меня? В его голосе довольная улыбка проскальзывает и лицо чем-то таким светлым озаряется, что хочется руку отпустить, позволяя всё же рухнуть на пол, или в стекло впечатать, лишь бы стереть это спонтанное умиление и вернуть всем долбанный рабочий настрой. Помешать другому себя покалечить по дурости это не мило, это просто адекватно и всё тут. Джисон удерживается на чужой руке и честном слове, хватается пальцами за проклятый деревянный поручень и едва собирается стать на две ноги, как Минхо предупреждающе сжимает пальцы сильнее, фиксируя на месте. — Куда-то собрался? — так дела не будет. Что ж, придётся помочь. Как будто ему нравится сидеть здесь битый час вместо мягкой кровати, холодного энергетика, одиноко забытого на второй полке минибара, или хотя бы фильма в компании приятнее, чем забитые в хлам мышцы Джисона и эта не к месту согнутая спина там, где ей сгибаться не следует. — Стань. Ладонь перехватывает выше, помогает удержаться на ногах и следом ложится поверх ключиц, сводит немного лопатки за спиной и пропадает, снова появляясь уже поверх бедра. Хан вздрагивает. — Я говорил прогреть эту херь и размять, — пальцы проминают кожу, с нажимом из стороны в сторону проходятся — мышцы под ними деревянные, и это не результат потраченных на тренажерах часов или напряжения. Это крепатура, которая была пущена на самотёк и теперь не даёт нормально тянуться. Хан дёргается и шипит болезненно, но нажим никуда не пропадает, увеличивается даже. — Я разминал. — Врёшь. Попробовать стоило. Забыл, бывает; как будто Хо такой идеальный и следит за собой постоянно, как будто на выступлениях не ошибается, будто дубли из-за него ни разу не переснимались и Чан не названивал массажисту среди ночи, когда того спина прихватила накануне съёмки перформанса. Пальцы давят сильнее, на лице Минхо показательно-участливое "хорошо размял, да?" и ухмылочка мерзкая плещется. Джисон болезненно шипит и матерится сквозь зубы. Мудила, блять. Знает же как больно, точно видел, как Джисон, кряхтя, в студию по лестнице полз, и всё равно докопался, оставил на допы, заставил чечётку эту отплясывать на согнутых снова и снова, так ещё и сейчас издевается откровенно. Чистосердечного ждал, вместо вязания пытками развлекался? Что? — Расслабь, — вторая ладонь на спину давит, наклоняет вперёд, к стопе, чтобы хоть коснулся пальцами кроссовка наконец, а Хану больно, он только зажимается больше, — расслабь, говорю. — Да не могу я, блять! Отпусти нахуй. Получается громче и агрессивнее, чем хотелось бы, но на удивление срабатывает, — Минхо отступает на шаг, разжимает пальцы, и Джисон наконец-то стаскивает ноющую ногу со станка. Напряжение никуда не девается. Он искренне бесится, но и ссыт, по-правде, тоже, потому что Хо по-снобски ненавидит мат на тренировках, если он звучит не от него самого. Колени буквально дрожат и подгибаются, мышцы ещё больше в тиски зажимает и спину не разогнуть нормально, так всё затекло, а потом Хан бросает раздражённый взгляд через зеркало себе за спину. Он успевает заметить злой блеск в чужих глазах, раскрыть едва рот с заявкой "ща я тебя раскатаю", а через секунду стекло приближается к глазам слишком уж стремительно. Как Хану известно, зеркала на людей не бросаются. Боль волной расходится по мышцам, деревянная трубка упирается в живот, щеку неприятно холодит и вид у него дурацкий с этого ракурса, как у рыбы-капли. А Минхо плевать — ему, сука, подлинная ярость последние тормоза срывает. Он заламывает руку за спину и вжимает совсем не щадя в стену, придавливает собой поверх — уравнять силы — и едва не шипит в ухо. — Оклемался, Хани? — хватка усиливается, ЛиНо всматривается в чужие шокированные глаза в отражении, а в голосе опасного холода столько, что Джисон всю спесь теряет, тушуется мгновенно и нервно сглатывает. — Может, ты забыл что значит "работа"? — он почти выплёвывает это в ухо, даже стекло рядом запотевает от тяжёлого дыхания. — Или может, мне помочь тебе расслабиться? Снять, блять, напряжение, залечить душевные раны, мазь втереть? — вторая рука скользит по бедру, по той самой больной мышце, и вверх. — Не стесняйся, Бельчонок, раз уж мы делимся тут своими тревогами, а не делом занимаемся, может, — ладонь накрывает пах и грубо сжимает, — может, мне протянуть тебе дружескую руку помощи? Хан, честно, в ахуе. Хан прекрасно помнит, как Минхо с год тому, после, видимо, глубокой двухнедельной рефлексии, вышел утром к завтраку с видом просветлённого мудреца, что снизошёл со своих гор в мир людей, и гордо сказал, что больше он в драках не участвует, что это бестолковое ребячество и пользы никому всё равно не несёт, а удовольствия он получает не так уж много. Чонин буркнул тогда тихое "ага, конечно", дожёвывая с постным видом омлет, удостоился взгляда, как на неразумное существо, но на этом стычки правда прекратились. Как минимум та их часть, после которой волосы растрёпаны и в два раза больший расход тональника на неделю ещё. Джисон в ахуе, в панике почти, но всё ещё в студии, всё ещё смотрит на себя же в зеркало ошалело и пытается хоть немного сориентироваться в пространстве. — Оу. Даже так? Будь ситуация другой, Хо и сам бы смутился, сделал выдох-другой и отступил. Может, извинился бы даже, а долгими ночами, следующие несколько месяцев, допустим, винил бы себя за идиотскую несдержанность и переход границ. Будь ситуация другой, Джисон бы не мешал в себе сейчас злость и испуг. Вывернулся бы, скинул чужие руки, обматерил в лучшем случае, а, может, и врезал бы для профилактики, а не пялился в свои распахнутые от паники глаза в отражении, не в силах ни двинуться, ни ответить что-то внятное — потому что тело реагирует на вполне однозначное касание, и ему не до джисоновских терзаний на фоне. А Минхо несёт. У него пелена из концентрированной злости перед глазами, кровь в ушах стучит и пальцы подрагивают; его бесит чужое полное молчание, игнор всего и эта неадекватная спонтанная погружённость в себя от того, кто затыкается лишь по крупным праздникам, и то с доплатой в валюте. Он пальцы поверх спортивок сжимает, давит на полувставший член через тонкую ткань и в отражение цепко взглядом впивается. — Бесить меня нравится? Ладонь пропадает с члена и тяжёлым ударом опускается на зад — мажет, конечно, сам больно пальцами бьётся и по бедру прочёсывает, слишком положение неподходящее. А Джисон неожиданно коротко стонет и глаза от отражения отводит. Маленький злой Хан, запертый в последней работающей доле мозга, трепыхается, ручками размахивает так умилительно и орёт, срывая голос, что кто-то здесь мнительное мудло и вообще пошёл нахуй. А Хо бьёт снова — точнее, более хлёстко. Джисон шумно сглатывает. — Этим у тебя вместо отработки мысли заняты, Хани? Пубертат догнал с опозданием? — голос на два регистра понижается, втекает густо в ушную раковину и топит жалкие остатки рабочих нейронов. Ответа нет — Хо злится. — Передёрни в следующий раз до репетиции, сделай одолжение. Или подрочить тебе — тоже моя новая забота? Ладно, пусть. Если Джисони не собирается с ним словами разговаривать, но и руку не убирает, будет сбивчиво дышать и скулить в стекло, стирая конденсат собственным лицом — Минхо хочет реакции на себя, и он её получит. Рука легко оттягивает резинку штанов и белья, по низу живота скользит и без прелюдий обхватывает член. В одно движение до конца, провернуть, обвести серединой ладони влажную головку и назад к основанию, с нажимом, растирая скудную смазку по длине — всё чисто механически, нежно здесь не будет. Хан в отражении позорно краснеет и закусывает губу, стискивая свободной рукой танцевальный станок. Ли не мелочится: двигает кистью размашисто и берет сходу быстрый темп, чувствует пальцами, как член твердеет от каждого нового касания, как сбивается дыхание Джисона, но поганец ни звука не роняет и на слова расщедриться не в планах, а дыхания Хо мало. — Ладно. Тёплое касание пропадает, ткань грубо придавливает стояк, и Хан едва не шипит, но шумным вдохом ограничивается — втягивается в это идиотское соревнование, кто кого доведёт раньше, и плевать, что у него яйца сжимаются, пока у Хо — только кулаки. Если тот сейчас просто по-сучьи отойдёт, это будет хуже удара поддых, а он, по-правде, та ещё сука, если гордость задеть. Хан же по ней сегодня, видимо, туда-сюда промаршировать успел. Хо демонстративно обтирает ладонь о чужую задницу и сжимает на ягодице, сдавливает ощутимо, мнёт, как кошак подушечку с мятой, и даже втягивается как-то, увлекаясь всего на секунду. — Чё ты там ещё не облапал, — голос у Джисона хриплый предательски, недовольный показательно, он прокашливается и морщится, когда хватка мгновенно болезненной становится, а ухо шорохом чужого дыхания обдаёт. Пиздит рот, а ответ прилетает третьим ударом на ягодицу, звучным, даже через ткань, сильнее, чем оба предыдущих, а Хан ковыряет взглядом пол и сипло втягивает воздух через сжатые зубы. Ему этот бред неожиданно заходит, это по вдоху слышно без лишних слов и по взгляду видно, даже если глаза на его болезненный стояк закрыть. Минхо, правда, на него глаза закрывать не собирается, Джисон — не может. ЛиНо вскидывает брови и меняет тактику: дружеская дрочка в его планы на вечер тоже так-то не входила, у них здесь исключительно принципиальный бой. — Открой. Два пальца толкаются в рот раньше, чем звучит вопрос "а член тебе не отсосать, Минхо?", и Хан лижет. Обхватывает губами, обводит мокро языком по фаланге, кончиком между пальцев проходится. Вылизывает, смачивает слюной, но очень всё, конечно, агрессивно. Минхо впервые отпускает зажатую руку, а Джисон не дёргается, стоит смирно, игнорирует, что даже это мелкое оправдание у него забрали, и это, конечно, его маленький проигрыш. Пятьдесят очков злобному пидору за спиной. Штаны до колен сползают с минимальными усилиями, — как только они вообще на нём держатся, — пальцы изо рта вытаскивают теперь без лишних просьб, со звучным причмокиванием. Несколько дискредитирует, вообще-то. Минхо ловит чужой мутный взгляд через зеркало, кладёт покровительственно как-то подбородок на плечо и ехидно донельзя лыбится — обтирает показательно мокрые от слюны пальцы о рукав чужой футболки. У Джисона догадок штук четыреста проносится перед глазами, от безобидных до совсем пиздецовых, а потом уже сухие пальцы обеих рук демонстративно так, неспешно разрывают серебристую фольгу, буквально обнимая его со спины. Ну и уёбок, блять. — Бабл гам, издеваешься? Тебе пять? Его на искренний хохот пробивает, лыба так и светится на лице и даже взгляд светлеет, пока Хо сзади совсем нехорошо языком цокает и дёргает за бёдра на себя, вжимаясь членом. Хан затыкается мгновенно. Хан смотрит почти голодно, на контрастах ощущая всё ярче, а контрастов ему сегодня — хоть целиком обмажься. От Ли самодовольство на километр шарашит. О нет, никакого секса в святая святых, пусть у него хоть яйца разорвутся — он перехватывает презерватив одной рукой и скользит пальцем внутрь, раскатывая, прихватывая другими остаток латекса в ладони. Отпихнуть одну ногу коленом в сторону, чтобы шире встал — секунда, отступить и надавить на поясницу, чтобы прогнулся — пять, пока этот идиот раздуплится. Приставить прохладный палец к дырке и наблюдать, как Джисон нервно сглатывает, но даже не думает дёргаться — бесценно. На фалангу проходит легко, стоит Хану едва расслабиться — смазка хоть и "издеваешься?", но всё ещё работает по назначению. Джисон молчит напряжённо, смотрит в пол со сложной миной, но не останавливает, и Хо толкается одним до упора. Да, даёт великодушно привыкнуть, да, ждёт разрешения, и замечает его без лишних слов. Хан хоть и придурок, но это его придурок, а своих идиотов Минхо как облупленных знает. Палец туго, но скользит — если бы кто-то мог поучаствовать и расслабиться как следует, избежали бы лишней возни. — Что притих, а, Хани? А Хани странно. Странно, когда он зачем-то вдыхает несколько раз, когда расслабляет мышцы, как может, когда палец скользит свободнее. Когда Хо аккуратно добавляет второй — тоже странно. Никаких ярких чувств: ни боли, ни удовольствия, ни желания до небес — просто, сука, странно. — Слушай, может у тебя пальцы какие-то, ну, не такие? Может... А потом Минхо сгибает два пальца внутри, проезжаясь подушечками по простате, и Джисон меняется в лице. Низ живота простреливает полуболезненной судорогой, собирается в тугой ком и заставляет выдохнуть почти удивлённое "ой". — Ой? У того на лице всё самодовольство великого просветителя концентрируется в момент, и ухмылка по губам расползается. А Джисон видит это через зеркало отчётливо, пальцами станок сжимает и губу прикусывает, лишь бы не сдаваться так просто. — Всё ещё хуйня, показалось, — и кривится так дёшево, хотя видно, как взгляд плывёт предательски и огромное неоновое "ещё" через всё лицо моргает. До сегодня Ли был уверен, что самый раздражающий из всех — Хёнджин; теперь же не сомневался, что эта роль определённо и окончательно переходит Хану, который пытается соврать ему в лицо. — Ещё раз спиздишь мне, — он плечо ощутимо сдавливает и ниже наклоняет, почти тыкая носом в собственное отражение, а в голосе мягкость настолько обманчивая, что не прикрывает даже, — я тебя так в глотку выдеру, что завтра будешь больного изображать и послушно заглатывать все лекарства, которые припрёт наш заботливый Чанни. Будешь, хотя нужно тебе совсем не это. Хо устанавливает ритм, — единый, быстрый, чтобы с каждым толчком по простате скользить, — и сглатывает сам. На такого Хана, с припухшими от собственных укусов губами, подрагивающими на каждом вдохе-стоне, с мутной поволокой желания на глазах, теряющего свой драгоценный контроль, — на такого Хана стоит болезненно. Он сжимает пальцами взмокшую кожу под челюстью и поднимает чужую голову. — Смотри на себя. И Джисон смотрит. Потому что собственное лицо это не то, что ты обычно рассматриваешь пока трахаешься, или пока тебе мягко отсасывает красивая девочка в клубе. И требовательный, самодовольный Минхо за спиной — не то, что представляешь, когда на скорую ведёшь по члену в душе. Оказывается, сочетание всего этого для его затуманенного сознания взрывоопасно. Ли берёт грубо, методично, здесь ни страсти нет, ни романтики: желание быть вечно правым, почти научный интерес и совсем немного — осторожность. Джисона прилично ведёт, он стонет впервые открыто, в голос, ещё пытаясь заглушить себя вдохом-шуткой-матом, но с каждым толчком сдаётся. Он тянется рукой к собственному члену, тут же получая разведённые ножницами пальцы внутри. — Руки убрал, — Хо шипит раздражённо, почти прижимается грудью к чужой спине и разводит пальцы ещё раз — насколько, насколько может. — Ох блять. То есть вот так ты прекрасно тянешься, — толчок, хриплое дыхание, укус в мочку, — может, мне сделать это на сцене в следующий раз, раз шевелить ногами в бит ты не в состоянии, что скажешь? Джисон слов, видимо, уже не различает, — его дыхание окончательно сбито, на лбу и шее испарина липкая примешивается к высохшему поту и взгляд шальной и совсем потерянный. Он ладонь в стекло упирает, сам прогибается и подмахивает как-то невпопад, скребёт пальцами по своему отражению и всем своим видом даёт понять, что всё — пиздец. — Даже не думай кончить. Стычка, пусть и ебанутая, переходящая все адекватные рамки, это одно, а подрочить другу перед зеркалом в зале, когда все отдыхать разошлись, отдаёт какой-то неясной гей-драмой и даже звучит неубедительно. ЛиНо вытаскивает пальцы, и липкий звук тонет в чужом сдавленном, почти удивлённом стоне. Недооценил он чувствительность непривычного к такому тела, личный проёб. Сперма мутными подтёками стекает по зеркалу, что-то падает на пол, Минхо стаскивает презерватив с пальцев и думает, что это пиздец. Джисон не думает ничего: он на каких-то рефлексах нашаривает штаны вместе с бельём в районе собственных дрожащих коленей, натягивает в одно движение, пачкая только сильнее, и опускается на пол, складывая ноги по-турецки и отсвечивая по сторонам напрочь потерянной придурковатой улыбкой. Задница, значит, не болит, сидит он ровно. — Выпрямь ноги. Хо всеми силами игнорирует собственное возбуждение и избегает взглядом его причину, но красивую точку поставить хочет слишком сильно. Хан, удивительно, слушается, просто делает, что сказано: вытягивает ноги вперёд, разгибая колени. ЛиНо давит на плечи, заставляет наклониться ниже, и прилагает небольшое усилие, прожимая. Чужая ладонь обхватывает стопу. — Вот это называется расслабиться, Хани. Занавес, аплодисменты. Прекрасная игра, Минхо, а теперь нужно оперативно ретироваться ко всем чертям; раньше, чем Джисон оклемается, раньше, чем заметит его однозначную реакцию на себя. Раньше, чем ты сам пожалеешь о своих показательных принципах. Он почти подходит к двери, когда из-за спины охрипшим от стонов голосом долетает вопрос. Разобрать с первого раза не выходит. — Что? — Гандон. Ты на хрена его притащил? В голосе сытость и наивное любопытство смешиваются, а на солнечную, хоть и придурковатую улыбку сложно не ответить. Минхо справляется. — Гандон это ты, Хани, — он прикрывает стояк кофтой в руках и поджимает губы. — Хёнджину хотел подарить. Заебал на этой своей диете ныть ежедневно, что сладкого хочет. Ты убраться не забудь хотя бы. В своей комнате под утро Хан думает, что "странно" — это не чужие пальцы в заднице. Это ЛиНо-хён, который заботится, даже в состоянии крайнего раздражения, и собственное желание сделать тому что-то приятное в ответ. Экран телефона моргает всплывающим:       "Ногу разомни, идиот.        Minho"