Во имя короля

— Как себя чувствует моя кровиночка? — подхватил край пухового одеяла и стянул его с белой скулы сына. Юнги лежал неподвижно, кофейные ресницы тонкие, точно нити паутины, отбрасывали полупрозрачную тень на нижние веки; его потеплевшие в оттенке губы приоткрывались, и с них слетал призрачный свист. Обнаженное плечо вздымалось вместе с грудью, и только его коснулся воздух, не согретый одеялом, как оно покрылось мурашками. Юнги — любимый сыночек — спал слаще младенца, от просвечивающейся кожи исходил знакомый запах грудного молока, которым Тэхён вскармливал его. Тягучая и любовная колыбельная рвалась наружу при виде сонного и больного Юнги, и её приходилось оставлять в мыслях. — Солнце постеснялось поцеловать тебя, что ж, не переживай, это сделаю я, — он ладонью собрал путаную чёлку в хвостик и поднял вверх, затем поцеловал влажный лоб Юнги. Тэхён затаил дыхание, чувствуя жар губами. Где носило лекаря, когда он был так нужен его умирающему сыну? Чимин, прихвостень, с утра до ночи обхаживать Юнги должен, целовать его ноги, на руках носить и извиняться каждым вторым словом за первое, раз осмелился требовать немыслимое у короля, а уж потом на коленях просить разрешения провести ночь в гостевых покоях. В замке Чимин находился лишь потому, что лечение давало свои плоды и Юнги, купившийся на любострастные речи, не приказал страже его выкинуть за ворота с позором. Над кроватью витали сонмы золотых пылинок, словно цветочная пыльца возле танцующих шмелей. Лучи, показавшиеся из-за горизонта, поджигали облака за окном, и свет подступался к Юнги, прикованному к постели, который искусно притворялся бодрым, дыхание выравнивал, но его поблёскивающее от испарины лицо искажалось в мучении, и веки тяжелые по утру поднимались устало. В его взгляде любовь смешивалась с возмущением, создавая ядрёное и негармоничное сочетание, виной отдающее. Он оторвал голову от подушки, чуть покачнувшись, повалился и поджал сухие губы. Руки, после сна слабые, не держали лёгкого тела. — Папа… солнце еще не встало. — И то верно, — растёр ладонью пронзенное комнатным воздухом плечо и накрыл его одеялом, — лежи в кровати и дальше, пока организм не поборет эту дрянную лихорадку. Мне так спокойнее будет. — Ты невыносимый, — вздохнул, утаивая смешок, и протянул Тэхёну раскрытую ладонь. — Оставь все эти сантименты для Мунхо. Он боится проявить слабость, вот и чрезмерно нервный в последние дни: с эмоциями мало, кто совладать способен, — устрашающие синие вены на запястьях, казалось, выступили за кожу от напряжения в руке, и Тэхён с трудом отогнал подступившие слёзы. Юнги, доверчивый и искренний, даже сейчас думал о брате больше, чем о своем незавидном положении. О брате, который не заслужил и единого слова любви, потому что, кроме покойного отца и его несбыточных мечт, ничего не замечал вокруг. Тэхён обхватил с трепетом тонкую руку Юнги и прижал к губам, смягчая поцелуями угловатость её очертаний; он желал забрать через нежность всю накопившуюся боль, облегчить страдание сына, проводившего время в одиноких и бесконечно пустых покоях. — Кровиночка, — костяшкой провел по щеке, оставляя впадающую полосу. Синяки под глазами Юнги посветлели, и всё же оставались удручающе глубокими; его подбородок округлился, и лозы сошли с шеи, однако сердце Тэхёна измучили переживания: любой выдох сына неровный рассыпался в груди вспышками потревоженного ветром пламени. — Нет сил моих смотреть на то, как болезнь подкосила тебя… — сжал обмякшие плечи, наклонился к лицу Юнги, с расцветающими веснушками, и прислонился носом к горячей щеке. Она пахла чайными травами и цветочной настойкой, горьковатый лекарственный запах перекрывал омежий, привлекательный и нежный. — Я скоро поправлюсь, Чимин знает своё дело, пусть и язык у него длинный, как кобра, — сдавленно прошептал, почти не противясь крепким объятиям. — Не внимай его речам. А лучше и вовсе не выполняй никаких условий. Неужели ты замуж выйдешь за этого плута? — Прекрати, — голос стал бесцветными, и Юнги разорвал объятия ватными руками. — Это не обсуждается. Когда я твёрдо встану на ноги, начнутся приготовления к свадьбе. — Вдруг он станет угрозой для королевства? — обхватил руку сына и окинул его взывающим взглядом. — Кто знает, что у него на уме! — Нет ничего страшнее для королевства, чем король, не выполняющий своих обещаний. Недостаток сна плохо на тебя влияет, папа, — произнес мягче, — выспись этой ночью, прошу. Позови Чонгука, пусть он охраняет твой сон, если по моей вине тебя тревожат кошмары. — Я подумаю над этим, — вжал язык в небо. Упоминание Чонгука устами сына моросью по лопаткам пробежалось, и кожа на спине, как ножом раненная, охладела. Тэхён умалчивал о ночах, проведенных с личным слугой, потому что перемены в королевстве происходили стремительно, и новоиспеченному королю не до потрясений было. Чувствительный Юнги много о семье думал, и неизвестно, как болезненно затронул бы его душу постыдный секрет любимейшего папы. Тайны изнутри по рёбрам скребли, силой заталкивали совесть в глубь сердца, но поцелуи Чонгука делали Тэхёна невольником благоговейной и пылкой любви. Разве мог он, раб Божий, противостоять веянию судьбы и бежать от всеобъемлющего чувства, настигающего грозными волнами нежданно? Разве мог он сопротивляться томным взглядам и нежным объятиям приближенного покойного короля, когда собственный муж попрекал за неосторожный шаг и осыпал градом язвенных замечаний? Любовь для Тэхёна была высшей ценностью, и, лишённый её, он искал отблески в сыне и мимолётных связях со слугой — бывшим солдатом королевской гвардии, который возносил Тэхёна до небес и возрождал в нём чувство забытое. Чонгук никогда не претендовал на раздел власти, после смерти короля и просить о какой-либо должности не посмел: просто оставался с Тэхёном рядом с тех пор, как его приставили охранять и он поклялся отдать жизнь за королевскую семью, если потребуется. Благородный Чонгук, вечно следующий за Тэхёном тенью, и правда никогда его не оставлял. — Рассмотри лишь те письма и обращения, которые не требуют отлагательств. С остальным я разберусь сам, когда мне полегчает. — Воля твоя, — расправил громоздкое одеяло, оглянул тощее тело сына напоследок и вышел. На пути к кабинету, в коридоре, где глухую тишину резал стук каблуков, Тэхён столкнулся с Чимином, в спешке застегивающим пуговицы на рукавах выданной ему по указу короля рубашки. Его дерзость проявлялась в вопиющем неповиновении. Простолюдин, одарённый невообразимой удачливостью, смел одеваться так, как пожелает сам, словно кто-то давал ему право выбора с его-то неоднозначным статусом то ли почётного гостя, то ли покорного слуги. Король не позволял себе вольничать и традиционные одеяния снимать, а его лекарь без манжетов и камзола, в перчатках расхаживал по замку с трухлявой сумкой на перевес. Тэхён испытывал смешанные чувства: ему хотелось целовать золотые руки Чимина, вернувшего к жизни Юнги, душа которого уже цеплялась за облака, но злость сжигала опилки благодарности. Как смел кто-то, ему подобный, зариться на сына Тэхёна — мальчишку с юным и великодушным сердцем? — Ваше Высочество… — лукавые глаза Чимина опустились в пол, так и не столкнувшись со взглядом Тэхёна. — Слуги передавали, что мой сын снова себя неважно чувствовал ночью, — язвительность в горле застревала. Беспокойство было не передать словами. — Я делаю всё, что в моих силах и даже больше, чтобы Его Величество Мин Юнги пошёл на поправку в самое ближайшее время. Высокий и гордый стан скрылся за дверями покоев, и Тэхён потёр широкую переносицу пальцами. Корыстные цели Чимина отличались от привычного стремления к роскоши, которым обладали далекие от двора люди: здесь было примешано иное чувство, сильное и опасное. Этого Тэхён и боялся: неизведанное всегда грозило неприятностями, а притворно наивный человек льстил неспроста. У смольной двери Тэхёна ждал пожилой ключник с керосиновой лампой в руке, поскольку свет не проник во все углы замка. Тёмное дерево украшал барельеф в виде обнаженных парней, тянущих к небу цветы, и густых облаков, выточенных поверх их лопаток; над дверью был выступ с позолочённой резьбой. Слуга поклонился, и на его затылке сквозь белые пряди проглянули тонкие чёрные полосы еще не тронутых старостью волос. Он вытащил из-за пазухи свёрток из плотной ткани с торчащими нитями на концах и развернул его — внутри лежал длинный потёртый ключ, созданный европейским замочным мастером по заказу покойного короля. Его наконечник был в форме короны с инкрустированными рубинами, в точности повторяющей корону передававшуюся по наследству, которую до болезни нередко носил Юнги. Слуга взял его облачённой в белоснежную перчатку рукой, пока мизинцем придерживал ручку лампы, вставил в замочную скважину, почти не задевая наконечник, и прокрутил несколько раз до щелчка. За дверью находился рабочий кабинет короля, исполненный тяжестью деталей и массивной мебелью. Стол, стоявший у завешанного грузными шторами окна, покрытый лаком до белого сияния, был мрачным и высоким, его покрывал слой прочного стекла, под которым хранились записки с почерком Юнги. На краю лежала стопка книг в кожаных обложках и тонны писем, поодаль возвышался тонкий канделябр с тремя новыми свечами. Как Юнги терпел эту гнетущую атмосферу, давящие шкафы с тонной книг и жесткий ковёр, напоминающий по цвету запёкшуюся кровь? Тэхён открыл ящик стола и достал спички, чтобы зажечь свечи в кабинете. Их слабого свечения не хватало, стены душили словно, поэтому он распахнул увесистые шторы, и солнце упало на пол и стеклянную поверхность стола. Стало просторнее и свежее: Тэхён вдохнул жизнь в старый кабинет. От взмаха штор плеяда писем шелохнулась, и верхние попадали. Сургучная печать одного из них цокнула о стеклянную поверхность звонко, и желтоватый конверт привлек внимание Тэхёна. Он осторожно развернул его и вытащил сложенный в четыре раза лист. Размашистый почерк генерала армии доносил о напряженной обстановке у торгового пути, который неоднократно подвергался нападениями кочевых племен. Ожесточённые дикари, никогда не отличавшиеся благоразумием, грабили корабли, запугивали приезжих и даже брали торговцев в плен. Если бы Юнги прознал об этом, то лично примчался бы с королевской гвардией, но Тэхёну несказанно повезло обнаружить письмо раньше сына. — Позовите Чонгука, — приказал слуге и сел за стол, в раздумьях сжимая большим и указательными пальцами губы. Везение везением, но проще его положение не становилось. Борьба с кочевниками — проблема нетленная. Вскоре в дверях показался Чонгук, с растрепанными волосами и завившимися у висков прядями, которые прятали давний шрам. Он прошел в кабинет и приложил к груди руку, делая рваные вдохи. Приталенный красный камзол делал его грудь объемнее, плечи — шире. Взошедшее солнце осветило румяные щеки Чонгука и тенью скрыло родинку под губой. Дверь позади него от собственной тяжести захлопнулась при малейшем толчке. Чонгук расплылся в улыбке и низко поклонился, отчего жабо выпало вперёд и коснулось его подбородка. — Я же просил не делать этого, когда мы наедине. — Я не хочу упускать возможности выказать вам свое уважение, Ваше Высочество, — он в тот же миг оказался у стола. Чонгук стоял близко и шумно дышал, с неописуемым обожанием разглядывая лицо Тэхёна. — Юнги отругал вас за столь ранний подъём? Он не любит, когда вы забываете о своем здоровье. Да и я не люблю, но мои методы жестче. — Предложил тебе покараулить меня ночью. — И вы, конечно же, согласились, не так ли? — горячей ладонью забрался в волосы Тэхёна и, крепко сжав, оттянул их назад. В Чонгуке оставалось солдатское хладнокровие, но близость творила с ним волшебство — он, непоколебимый и временами суровый, скулил от желания прикоснуться к возлюбленному. — Боюсь, вам будет не до сна со мной. — Гук-ки, я не за этим… — Тэхён откинулся на бархатную спинку стула и вскинул голову, задевая затылком выступающие узоры, потому что Чонгук нежно прижался губами к его шее, возле изгиба челюсти, — тебя позвал… — Дайте мне всего пару мгновений… вот так вот насладиться вами, — жадными и отчаянными поцелуями Чонгук точно под рёбра забирался и щекотал измученную душу. — Меня съедала тоска по вам, по вашим губам и нежным ладонями. Так тяжко… быть рядом и не сметь прикасаться, вы бы знали, как тяжко… Затхлый воздух кабинета развеивался свежестью, которая исходила от Чонгука. Каждый волосок на его голове отдавал легкостью течения реки, а, может, и настоящего моря, которое Тэхён никогда не видал. Однако уверенность в том, что он слышал кучерявые волны, как с картин, шёпот бегущего за водой песка, нисколько не покидала его. Чонгук ободрял, возрождал в нём трепет, испытанный некогда в юности, и служил верно-верно. Пусть Бог отсечёт Тэхёну язык, но даже ангелы в преданности не сравнимы с его личным слугой. Сбитое дыхание Чонгука, наверняка, бежавшего по извилистым коридорам ради этой встречи, грело мочку уха. Тэхён молчал, давал им обоим остановить время и влюбиться друг в друга заново. — Простите мне мою мимолётную слабость, — Чонгук выпрямился и разровнял тесьму камзола. Он встряхнул головой, и чёлка вся собралась набок, у уха. На его губах, словно металл, поблескивали капли слюны, она пятнами осталась на шее Тэхёна, и по ней пробегал холодок. — Не извиняйся, — придвинулся к столу и смял углы пустого конверта, из которого достал письмо. Сургучная печать оторвалась с верхним слоем плотной бумаги и уродовала его. — Слабому человеку не дано любить, а ты впустил в свое сердце неродного ребёнка. Не зарекайся о слабости. — В этом нет никакой моей заслуги. Юнги — ваше отражение, второе дыхание, потому сложно его не любить. Он есть вы, а значит тоже неотъемлемая часть моей семьи. — Раз всё так, как ты говоришь, — теплый бриз овеял грудь Тэхёна, — то пригляди за ним и за его лекарем. Чимин не внушает мне доверия… юлит больно много. А ещё вот, — передал в руки Чонгука развернутое письмо со стола, — прочитай. Скользящие блики в глазах Чонгука утонули за нижним веком, брови почти соприкоснулись. Он вцепился в воротник и растянул его, открывая приподнявшийся кадык. Без томного дыхание под ухом кабинет увядал в белеющих лучах солнца. Тэхён смотрел пристально за тем, как менялся взгляд Чонгука и становился серьезным, встревоженным даже. Личный слуга сдавил пальцами в мелкие трещины письмо и поднял голову. В его глазах исчезло беспокойство, там затаилась погибельная отвага, именно та, что присуща отдающим жизнь за короля солдатам. Он мягко улыбнулся и положил лист на стол, возле сжатой руки Тэхёна. — Я отправлюсь с королевской гвардией, чтобы пресечь их произвол. — Ни за что. И не думай, я не позволю, — измятое письмо судорожно сдавил в ладони и безобразный ком откинул в сторону. — Ваше Высочество, я семь лет отслужил там, сражался за покойного короля Сынмина… — Не упоминай это имя при мне! Я запрещаю покидать тебе замок. Тебе велено приглядывать за Юнги и охранять меня, — глаза защипали ядовитые слёзы. Тэхён закрыл рукой надломившиеся в истерике губы и встал со стула. Отруби ему руки, он продолжал бы хвататься за убегающие бесформенные огоньки любви, чтобы не сгнить изнутри от одиночества и горя. Обрёкшая Юнги на нестерпимые мучения болезнь, теперь неуместная доблесть Чонгука, ведущая его на верную смерть, обрубали истлевшие нить Ариадны, без которых Тэхён себя терял. Он затрясся, сдавил со скрипом вспотевшими пальцами стекло, и крепкие руки вжали его в грудь. Чонгук виновато поджал губы и нерешительно дотронулся влажной щеки. — Простите меня, Ваше Высочество. Вы, как всегда, правы. — Не оставляй меня. — Боже… — собрал губами задержавшуюся на подбородке слезу. — Я всегда буду оберегать вас.