Во имя короля

Стул глухо отъехал к столу, упираясь в него ручкой. Шея Тэхёна горела, будто в кабинете летали перья тлеющего дерева от костра в груди, который, пылая, наполнял дымом лёгкие: Тэхён задыхался и не смыкал губ, постоянно выпуская воздух изо рта и имя ласковое на волю. Монотонно, как часы, стучало сердце, отмеряя секунды между поцелуями — губ кроткими взмахами. Чонгук сжимал ручки стула, скрипя вспотевшими пальцами по тёмной поверхности; его широкие плечи, обтянутые толстым камзолом, закрывали от зорких глаз солнца, не давали жгучим лучам кожи касаться: он один имел право на это и вовсю им пользовался. Его щетинистые щеки, когда он вжимался в шею, её царапали, и Тэхён в исступлении мял ладонями спасающие от незримых опасностей плечи, выдыхал в губы Чонгука и дотрагивался носом до его подбородка. — Мы вновь так не вовремя… Кровиночка с рассветом пробуждается. Ему всё неймётся вернуться к управлению королевством, он, будь уверен, уже мчится сюда, — ладонь, будто охваченная пламенем, легла на бедро, и за ней побежали мурашки. Тэхён осознавал, что слабости властвовали им, но все нити, конечности оплетающие, вели к Чонгуку, в чьих руках бренчали ваги. Покорный слуга тоже покорять умел, до того искусно услаждал душу, что она в томлении к грудной клетке жалась и молила к нему пустить. — Не переживайте об этом, Ваше Высочество. Вход в кабинет охраняет Сунхи. Едва кто-то появится на горизонте, он сразу же подаст знак, да и моя сноровка ни разу меня не подводила, — нижние веки улыбнулись вместе с Чонгуком. Белоснежные капли перекатывались по круглым зрачкам, когда он сокращал расстояние и нависал, скрывая густой тенью всё тело Тэхёна. — Но вот мой совет: если вы будете стонать тише, то нас не заметят. — Я с тобой почти не дышу, — затылком спустился вниз по спинке стула, путая гребешком вычесанные после сна волосы. Бархат поднимал пряди дыбом, превращал их в подобие витков пара, легких, плавающих в воздухе. Запах морской пробирался аж в горло, оставался на стенках холодком свежим, и Тэхён прислонялся носом к подпиравшему кадык Чонгука жабо, который словно полоскали у песчаного берега в облаках шипящей пены. Жесткая хватка, присущая отважному солдату, сплеталась с чрезмерной нежностью. Руки Чонгука, как ивовые ветви, тянулись далеко, до самых рёбер, они считали родинки под рубашонкой, мягко надавливая на них, пока шёлк соскальзывал с боков на стул и пуговицы звонко цокали о деревянные ручки. Он не спешил, словно не страсть руководила им, а желание, неистовое и безрассудное, изнежить и без того не видавшее нищего, сурового бытия тело возлюбленного. Почти четверть жизни проведший под покровительством покойного короля, Чонгук знал, как тлетворен дух Сынмина. Может, потому слуга, лишенный всякого светлого чувства, восполнял годы пустоты и холодного расчёта вниманием? Может, потому он любил так преданно и беззаветно? Поясница прогибалась под напором рук, бёдра съезжали с сиденья, и колени упирались во вжимавшиеся в них ноги Чонгука. Несколько острых лучей вдруг пробилось из-за плеча и теплом осело на ключице Тэхёна. Язык, слегка шершавый и влажный, мгновенно зализал солнечную мозаику, и клыки стертые заскребли по коже, словно хищник в предвкушении трапезы себя дразнил. Тэхён улавливал во взгляде напротив проявляющиеся в сумрачном тумане светила, круглые, точно луна, и слышал жадные вздохи у уха, будто Чонгук сдерживался и загонял под рёбра разъяренного волка. — Встречи в оживленном замке сулят нам столько неприятностей, — тяжело вздохнул и большим пальцем стряхнул со лба Чонгука завившиеся от пота пряди. — Мне по сей день снятся кошмары, что однажды наш секрет раскроют. Что станет с моим мальчиком, если он узнает? Да, Юнги любит тебя, да, он принимает мою волю с почтением, но… отчего-то, — перевел взгляд на толстую штору, монолитом свисающую перед частью окна, — неспокойно мое сердце. — В Юнги ваше сердце и ваше глубокое всепонимание: он не может не понять, — обвил за талию и приподнял со стула Тэхёна, который, точно кот, прогнулся. Грудь обнажилась до конца, потому что рубашка волнами убежала за спину, и комнатный воздух объял прохладой соски. Тэхён вжался в Чонгука, и желание отогреть лёд подкожный росло, пока он соприкасался с грубой тканью камзола. Хотелось увести слугу за собой в спальню, сгореть и пеплом осыпаться рядом с ним, но до заката оставалось лишь держать при себе рвущуюся наружу душу. — В этих словах есть доля истины… однако же с чувствами не совладать. Юнги-то поймёт, его доброжелательности не умолит наш роман, но сможет ли он вести себя с тобой и мной, как прежде, беззаботно и счастливо? Надо было раньше сказать… до того, как это стало незыблемой тайной. Теперь столько суеты в замке, столько проблем кругом, что неизвестно, когда я готов буду рассказать ему об этом. — Что бы почувствовали вы, если бы тот лекарь, который похлеще дьявольского отродья будет, поцеловал Юнги? — Пусть этот плут только посмеет против воли мою кровиночку трогать. Я лично казню его, — и Тэхён не лгал. У него с сыном близость была такая, какая у целующегося с землей неба только бывает. Они неделимы, как части горизонта, и любовь их бескрайняя, точно облачные долины. Потому каждый нерв искрящийся лопался, когда кто-то посягал на неприкосновенность и невинность его мальчика. Тэхён рёбер хруст постоянно слышал, когда вспоминал жизнь до Юнги, и надеялся, что из трещин прорастут крылья, которыми он укутает своё чудо. Счастье Юнги выше себя ставил, потому что сам остался без детства: Тэхён никогда не играл с нянями в куклы, никогда не воображал в голове сюжеты причудливых и добрых сказок, да и смысл жизни искать ему было некогда, потому что его в шестнадцать отец, которому чужда была жалость и сострадание, отдал Сынмину на растерзание — продал ради династического брака. Больше половины жизни Тэхён учился любить, ведь до Юнги не знал ничего, кроме подавленной злости, нестерпимой обиды и страха, мучительного и тошнотворного. Если слуги ночами караулили его спальню, чтобы он не сбежал, то Тэхён оберегал сон объятого жаром сына. Если грубые руки покойного короля рвали на куски, когда Сынмин желал поживиться молодым телом и обглодать мясо с прогнившей от тоски груди, то руки Юнги исцеляли. По-настоящему. Когда Тэхён пухлых пальчиков касался, его тревога, жрущая по-звериному внутренности, исчезала вместе с головной болью. Юнги всегда был ангелом во плоти. — А если бы, — Чонгук замолк на доли секунды, но Тэхён его смятение приметил, — Юнги поцеловал Чимина? Что бы вы тогда ощутили? — Я не размышлял об этом… — ладонью по груди Чонгука провел, поднимая короткие ворсинки ткани дыбом. Тэхён дышал громко, сбивчиво: его переживания усилились. Чимин, с недавних пор поселившийся в замке, вызывал немало самых разных чувств: от злости до благодарности. — Разве Юнги способен влюбиться в такого плута? Его взрастили книги о возвышенной и одухотворённой любви, потому он скорее выберет отношения, полные робких прикосновений и трепетных чувств… нежели беспринципного, вечно что-то скрывающего человека. Чимин, бесспорно, галантен, и его длинный язык во многом помогает ему миновать строгости королевской семьи, но он юлит и недоговаривает безмерно. Людям с чистой совестью такое поведение не свойственно. — Я приглядываю за Чимином. На моем веку он не причинит вреда королевской семье, тем более Юнги, — Чонгук накинул стекающую по плечам Тэхёна рубашку ему на плечи и прижался губами к подбородку. Воздух холодил оставшуюся после его губ слюну. — Но не вы ли говорили мне, что сердцу не прикажешь? Юнги уже очарован Чимином, вы только посмотрите на его робеющее лицо, всякий раз когда… — Вздор. Это ребячество, не более, — резко произнес Тэхён, и осознание уже жгло прижавшийся к нёбу язык. — Однако… я не знаю, чего мне страшиться больше: того, что Юнги в него способен влюбиться, или того, что он выйдет замуж за нелюбимого человека. Я не вынесу этой свадьбы, Боже, — руки, покрывшиеся сиреневой сеткой, точно водная рябь, дрожали и сползали с груди Чонгука, безнадежно цепляясь за пуговицы и золотую тесьму, — я не вынесу… Неужели во всём королевстве не сыскали талантливее лекаря, чем этот… — сквозь зубы вдохнул, шипя, — плут дрянной. Я не хочу, чтобы Юнги повторял мою судьбу. Принципиальность обрекает его на десятилетия мучений! Как он не понимает… Перед глазами проносилась вечность, державшаяся на одном бессилии и одиночестве. Тэхён не любил Сынмина, и измены считал благословением божественным, потому что ночь в пустой кровати — дар свыше. От бездны, день ото дня разрывающей пространство под ногами, оттащил Чонгук, вцепившийся с остервенением в Тэхёна, высматривающего под окном, среди плитки, дно вселенское, в котором он мечтал на веки остаться. Тэхён не шагнул бы, потому что Юнги через неделю тринадцать исполнялось, а Сынмина болезнь смертельная съедала. В тот день его жизни обрела второй смысл: он узнал о чувствах королевского слуги — и дверь в бездну притворилась. — У Юнги есть семья, Ваше Высочество, да и, зная его, неисполнение собственных обещаний принесло бы ему куда больше страданий, чем свадьба с каким-то простолюдином, пускай и дважды неладное задумавшим, — запах Чонгука становился нежнее, щекотал нос и перекликался с покачивающимися, как корабли, в его глазах бликами. Он подхватил края рубашки и встряхнул ее, натягивая на грудь Тэхёна, его ловкие пальцы застегнули две верхние пуговицы. — Не стану лгать, Чимин мне неприятен. Но значит ли это, что он никчемный человек, недостойный Юнги? Я узнал лишь малость о его жизни, и, Ваше Высочество, рабы полей весьма простодушны. — Он бывший раб? — Юнги освободил его. В дверь кабинета трижды ударили, приглушенный звук слышался отчётливо в повисшей тишине. Воздух морозить начал, и по коже будто полились застывающие на ходу ручьи. Тэхён положил ладонь на грудь, забираясь пальцами под открывающую ключицы рубашку, чтобы согреться и отогнать леденящее беспокойство, пока Чонгук в спешке застегивал нижние пуговицы на его одеянии. Торопливые пальцы соскальзывали и бились друг об друга, из-за чего Чонгук рычал и шептал едва уловимые ухом непристойности. Его брови соединились на переносице и темнели от сосредоточенности, с которой он застегивал рубашку. — Чёрт, чёрт… — у Тэхёна заколотилось сердце, как отчаянная птица, разбивающая клюв о металлические прутья клетки. Он поджимал сухие от волнения губы и слабел от быстрых и в то же время приятных прикосновений: Чонгук задевал ногтями его живот, пытаясь совладать с пуговицами, и, за талию подхватив осторожно, заправлял в кюлоты длинные края рубашки. — Посмотрите на меня, Ваше Высочество, — лицо Чонгука возникло перед глазами, в паре миллиметров. Он смотрел прямо, зрачки замерли, и блики утихли на дне, будто в люльке, покачиваясь. Его руки сжали щеки Тэхёна, отчего губы вперед выпятились и надулись, и на них защипало трещинки. — Ваше дыхание выдаст нас, всё явным станет, прошу, ведите себя естественнее, — и поцеловал, словно у самого не хватало сил с облаков спрыгнуть в грязь будней. Тихий скрип отворившийся двери развел их по сторонам. В кабинет вошел Юнги, грациозный и видный, весь в белом, подстать цвету его ангельской кожи. Из-за лихорадки, паразитически в организме существующей, он потерял с десяток килограмм, перестал на ногах держаться и, прикованный к кровати, высыхал под безнадежным присмотром толпы слуг, будто из вен испивали всю кровь и упругую кожу превращали в песок, поэтому припухлость его лица, порозовевшие нижние веки и заблестевшие губы, некогда напоминавшие чешую, вызывали у Тэхёна такую радость, что он побежал к сыну с объятиями. От рук, резко обхвативших за шею, Юнги пошатнулся и упал на него, впиваясь в лопатки пальцами. — Папа, прекрати… — голос потерял былую властность. Юнги, несмотря на свои просьбы, не отпускал. Когда он улыбался, его щеки, как две жемчужины, загорались. У шеи приторно пахло лилией, только распустившейся, и смешки тихие ласкали ухо, будто пушистые тычинки, встревоженные ветром. — Не души мое больное горло. — В трапезную на своих двоих приходишь и уже без поддержки гуляешь по коридорам. Скоро опять по замку без белья носиться будешь, пока всполошившиеся слуги тебя всюду ищут? — Ты вгоняешь меня в краску. Знаешь же, что я едва отвык от жара, — Юнги выпрямил от слабости согнувшиеся колени и облокотился на ручку двери. Форма его пальцев обрела угловатость, не хватало привычной плавности изгибов и мягкости подушечек. Запястья, пусть и изящность вернули, но оставались сухими. Юнги сделал несколько шагов ко столу, его чулки покрылись мелкими складками в изгибе ноги, и резинки кюлот, находившиеся ниже талии, из-за худобы сползли к выступающим тазовым костям. — Я возвращаюсь к королевским делам, ибо не намерен оттягивать дни до полного выздоровления, — от канделябра на его скулы легло оранжевое сияние, пятнами расплываясь до висков и придавая живости уставшим глазам. Взгляд Тэхёна упал на стол, пребывавший в беспорядке страшном, и он сглотнул, замечая на менее растерянное лицо Чонгука. Письма, лежавшие, точно пласты металла, разлетелись по всей стеклянной поверхности, уголки некоторых искривились от падения. Из одного, в глаза бросающегося, выпало приглашение, написанное на плотном листе красной бумаги. Заглавная буква, продавленная сусальным золотом, переливалась, попадая под ореол огня. Юнги подобрал его и вскинул бровь. — Отчего здесь всё разбросано? — он поднес письмо к свету, отчего петли чернил прорисовались. — Я не терплю беспорядка в кабинете. Это предостаточно говорит об отношении к делу. Что за мысль посетит голову, в которой извилины закручены в узлы? Папа? — спросил с волнением. Конверт опустевший он вдавил тремя пальцами в стол и перевел взгляд на Тэхёна. В глазах Юнги беспокойно суетились огоньки свеч, и он разъединил тонкие губы, издав почти незаметный вздох. Вот почему Тэхён два года назад яро боролся за право Юнги взойти на престол. Мудрый король был прозорлив, потому в забытом беспорядке видел состояние души, а не оплошность или скверную привычку. Хотя и мог ошибаться, он всегда исправлялся. Юнги — оплот твердости духа и искренности, противостоящий дьявольским помыслам. — Окно не припомнил закрыть на ночь, — выпалил нелепицу и, нервничая, встряхнул вышивку манжета. Прозвучало бы убедительно, если бы не комья мыслей, как от жара поплывшая карамель, затопившие голову, которые отравляли будни в замке. — Твои волосы спутаны, как перекати-поле, — отголоски Чиминовых речей в словах Юнги прозвучали сверх всякого чаяния. Пристрастие к ботанике было присуще лишь лекарю, оттого слух резало это растеньице, колючими и сухими ветками впивалось в череп, костенело в нем. Кровь заклокотала от точных замечаний, в тишине кабинета похрустывающих пламенем. — А этот неаккуратный край рубашки, что свисает с кюлот, и эта пропущенная пуговица… тоже из окна надуло? Что делается с тобой, папа? Растерянность песком в глаза въелась. Тэхён заморгал, размазывая веками собирающиеся в уголках слезы, до того как они покатятся к подбородку. Стены кабинета ползли с мебелью, их гнетущая мрачность жирными корнями извивалась у ног и царапала щиколотки. Под кожей у висков будто палили тяжелые пушки. Тэхён не заметил, как из пары переживаний размножились упругие лианы тревог. Тут Чонгук, прежде нерешительно стоявший у окна, подошёл к Юнги и уложил руку ему на плечико, острое, вперед склонившееся, и, облокотившись бедрами на стол, низким голосом произнес: — Тэхён переживает за вас, Ваше Величество. В семье и королевстве грядут перемены, к которым ему привыкать еще долго. Ваши решения, которые я, безусловно, не смею оспорить, поменяют мир, в котором мы будем жить. Глазами Тэхён пересёкся с Чонгуком, улавливая в выражении его лица непоколебимую веру в короля, унимающую скрежет сердца. Веки Чонгука не опускались, оставляя широкий просвет, в котором дрожали шапочки свеч, и они горели отцовской любовью, когда он смотрел на Юнги. — Тому причина Чимин, я верно понимаю вас? — нежное лицо поросло ледяной пеленой. Даже плавные изгибы крыльев носа и скул заострились и ломались от движения губ. — Ты многое ему позволяешь, — язык Тэхёна поднялся с трудом, будто из камня выкованный. От его слов Юнги поджал губы. — Неужто пришел просить о его приглашении на бал? — Он мой будущий муж. Ему положено, — серо-голубое покрывало окутало лицо Юнги. Он опустил брови, затемняющие и без того мутный взгляд. Теплое свечение сменилось небесным; солнце завернулось в облако, и от его лучей остались полупрозрачные желтые нити, не достигавшие окна. Ногтём Юнги царапал фаланги большого пальца, резко чиркал, как спичкой. — Ваше Величество, это опасно. Он далек от любых правил приличия, гости заприметят его несусветную глупость в сию же минуту. Да и простолюдин, никогда не бывавший на торжественных мероприятиях, не выучит этикета и танцев в оставшиеся дни. — Это не так, — на людях Юнги не проявлял глубинных чувств, но тут рассыпалась вдребезги его маска властности и безразличия, и осколки при падении впились в его ступни. Брови вскочили высоко и заломили на лбу несколько складок. — Хватит. Вашим предубеждениям не омрачить образа моего будущего мужа. Я не столь глуп, как мерещиться вам, и я уповаю на ваше добросовестное заблуждение. Неужели нутро Чимина для вас не прояснилось за это долгое время? — он прислонился губами к костяшке указательного пальца. Запястье тряслось. — Его мотивы настолько по-детски наивны, что искренность и чувственность в нём — это не отмершее сердце пятилетнего мальчишки. Скверный язык дельца не повернулся бы произнести тех слов, что слышал я, полных чуткого понимания и заботы. Я вижу в нем великую нужду… нужду в любви, перерастающую в голод и жадность. Я принял решение, и не помышляйте даже… Я не усомнюсь. Я держу слово. — Неугомонный ребёнок… — Тэхён во вспыхнувшей злобе утаивал нарастающий страх. — Ради Бога, послушай нас! — Чимин учтив и вежлив, никогда не ступала нога его вперед моей. Время есть, так что он мог бы изучить азы… — Юнги, солнце, — Чонгук отбросил всю чинность, из которой сколочен был с малых лет. Он, услужливый и угодливый, редко раздвигал лоскуты душевные на пути к сердцу, львиному и горячему. Две массивные руки объяли короля, укутали и скрыли его лицо, уже порозовевшее от печали. Юнги лихорадило. — Твой папа прав. Не позволяй чувствам овладеть разумом. Не страшно совершить ошибку, страшно никогда не ошибаться и боятся первого проступка, как казни на рассвете. — Так уж и быть, — лицо Юнги скрылось в груди Чонгука, — балу быть без Чимина, но свадьбы не миновать.