Во имя короля

Мелодия лёгкая и игривая, как прыгающий по волнам блик солнца, лилась по коридору из бального зала. Чем ближе подходил к высоким дверям Юнги, тем громче она звучала. Он, слегка подпрыгивая, перешагивал плитку, будто бы бежал, невесомо касаясь ногами пола. Перед ним возвышалась почти трёхметровая арка, края которой оплетали толстые стебли мрамора с широкими листьями. Замок с детства напоминал Юнги ботанический сад, что на столетия обратили в камень змеиные пряди, потому что всюду, куда бы не упал взгляд, росли переливающиеся в оконном свете цветы: они росписями хранились на стенах, украшали недосягаемые потолки и окружали тонкими лозами стены внутри и снаружи. Он хотел бы однажды увидеть, как грубая оболочка сойдет и откроет бархат лепестков и сонмы травинок, в мягкости подобных овечьей шерсти. Дверь с тяжелой ручкой, поблёскивающей мелкими царапинами, была приоткрыта. За ней белизной пылал бальный зал. С десяток люстр свисали с потолков, и тысячи мерцающих камней на них сквозь себя пропускали свет, превращая его в радужные огни, и, как дождевые капли, стремились разбиться об пол, но застывали во времени. Незажженные свечи стояли совсем новые — их только заменили перед грядущим балом. Вдали, под балконом, сидел небольшой оркестр из пяти человек. Их обрамляли шторы из ярко-голубой ткани, а позади, в тени, была молочного цвета ширма с вышивкой. — Меня так утомило ожидание, Юнги, — Мунхо, одетый в парадный камзол, разгладил его в плечах и пошел навстречу. Его руки были в белых перчатках, плотно обтягивающих пальцы, и он ими расправлял слои ткани в жабо, что подпирал его притуплённый подбородок. — Я здесь с самого восхода, и, честно говоря, ноги уже болят от нескончаемых повторений танца. Твоя болезнь, — он обхватил пальцами ладонь Юнги и потянул его на себя, — бесспорно, ужасная… прервала наши совместные репетиции, а ты ведь знаешь, что до бала осталось мало времени. Необходимо наверстать упущенное. — Не переживай. Танцы — это моя стихия. Мне не так сложно вернуться к репетициям, — Юнги отвёл плечи назад и почувствовал лёгкое напряжение в позвоночнике, будто, не зная меры, натягивали струну. Может, симптомы, кошмарами приходящие во снах, исчезли, но болезнь оставила шрам, толстый, до неприличного уродливый, на привычной жизни. Поэтому Юнги учился заново ходить, и лишь недавно смог без помощи слуг или членов семьи ступать, не показывая унизительной слабости. Он встал ближе к брату, положил руки ему на плечи и выдохнул, ощутив опору. Первый танец спустя недели — шаг сквозь облака тьмы, разъедающей до костей и уносящей в забвение. Когда в глазах расползались маслянистые пятна, горло сдавливало в приступе удушья, Юнги видел, как он в такт кружился в объятиях с ангелом. Горячие руки не давали ему промерзнуть на леденящем кожу воздухе. Они вдвоём босыми ступнями приминали влажную и прохладную после дождя траву, и, казалось, постепенно отрывались от земли. Тогда Юнги думал, что он задыхался, потому что высоко в небе ему не хватало воздуха, а конечности пронизывали страшнейшие судороги от свистящих ветров, свободно гуляющих между облаков. Лицо ангела было сокрыто дождём: капли, стрелами разящие, смывали загар со лба и скул и стекали по подбородку, точно слёзы, сгущаясь у подбородка. У безликого вместо рядов густых перьев за спиной о воздух били два полупрозрачных крыла, что словно из паутины соткали. Они мерцали так, будто ситец сачка для падающих звёзд, и их концы, как заточенное перо, острые, разрезали потоки ветра. Камзол брата вблизи источал пряный аромат, который смешивался с его цитрусовым, стойким и едким. Крепость этой смеси вызывала сухость во рту, от будто налипшей на стенки горла измельчённой цедры. С годами Юнги привык к этому запаху, но ноздри пощипывало. Он прижался к груди Мунхо и всецело отдался его движениям: ноги под музыку выполняли шаги в строгой последовательности, мысли же переворачивали ворох чувств, небрежно разбросанных в подсознании. — Я всё размышлял… — Юнги поднял глаза к лицу брата. Угловатые брови того были опущены и добавляли грузности нависающим векам. — Надежда делает человека таким уязвимым, но мне с ней ни за что не хватит силы расстаться, ведь догорающая свеча может дотянуть до рассвета, а потушенная сразу окутает во тьму. — Юнги, — его вздох, низкий и тягостный, проявил во взгляде разбежавшиеся блики, — мне понятна твоя усталость, однако ж философствования, что так горячо тобою любимы, будут только отвлекать нас от репетиции… — Ты совсем не понимаешь, к чему я, Мунни, — Юнги замедлил шаг, и они выбились из ритма музыки, — я ведь о нас с тобой тревожусь. Общая кровь должна единить, а горе — навеки сплетать две страждущие души, но твои отчужденность и холод давно незыблемы. Отца не стало ещё тогда, когда ты едва мог управиться с лошадью, однако ж по сей день мы, как два песчаных берега, смотрим друг на друга издалека, хотя так близки… — ладонь, покоившуюся на плече брата, опустил на его грудь. Рука покрылась белыми пятнами от волнения, начала подрагивать. — Я верю, что никогда не поздно все изменить. Что в твоих мыслях, скажи мне? — Юнги, — брови Мунхо неестественно дрогнули и опустились, — прошу сосредоточься на танце. Не позволяй болезни окутывать туманом твою светлую голову. — Считаешь, брешь в наших отношениях мною выдумана? — Ты поддаешься иллюзиям собственных домыслов, — его пальцы давили на бока и спину, расходились в стороны всё шире, и костенели, точно обмерзшие. — То, что ты принимаешь за «брешь», лишено поэтичности. Я возмужал и, как и свойственно достойному альфе, отбросил прежнюю мягкотелость и слабодушие. — С каких пор безучастность — проявление силы? Мунни, сила в нашей близости, которую я пытаюсь вернуть. Отчего ты этого не понимаешь? Под давлением жесткой руки Юнги прогнулся, его ухо защекотало дыхание брата. Тот склонился, и жабо складками распласталось по плечу, зашуршав о шёлк рубашки. В голосе Мунхо, с годами приобретшем благородную хрипотцу, прорывалась сталь, что так явно выдавала в нем родство с покойным королем. Только Сынмин был способен подавить в себе всякую эмоцию, скрутить душу в плотный узел и отхлестать ею же бесстрастно и сурово, словно отмершей конечностью, и это нечеловеческое качество взращивал в преемнике. — Возникает противоречие в твоих речах, — большой палец впивался в одно из ребер Юнги, пусть и ненарочно, однако в том месте, где прежде прожорливые лозы выедали остатки жизни, любое касание вызывало жжение. — Безучастность обратна силе, да только она дала тебе преимущество. У нас общая кровь, но не боль, Юнги. Я тогда потерял самого близкого человека на свете, ты же — фигуру отца. Горечь, сгустившаяся на языке брата, обретала формы острых и недобрых слов. Они, будто полупрозрачное пламя по бумаге, резво пробегались до сердца чернеющим ореолом. Его биение уволакивало Юнги все глубже в мысли. Вероятно, ожоги, присыпанные пеплом из дум, так щипали от того, что Мунхо не лгал. Он натянул тетиву и прицелился в яблочко, ибо Юнги не испытывал того же почтительного обожания к отцу, лишь безропотное смирение, перемежающееся с ужасом, точно воющим в агонии зверем. Сынмин не хвалил и не холил, выражал благодарность надменным молчанием и никогда не принимал в людях чувственности — порока и слабоволия. Омег он нарекал греховным средоточием, с ними сношался и их же презирал. Вслед за виной, что укладывалась нестерпимой по тяжести шалью на плечи, проявлялось и одиночество, многолетнее, в чем-то трагическое, уволакивающее в пустоты из несбывшихся грёз. Иногда крамольная мысль выглядывала из-под заполонивших голову вековечных тревог: лихорадка — негласное дозволение пребывать в кругу семьи. Юнги мог, не терзая себя, видеться с папой и братом, лежать в постели до рассвета и проводить долгие часы в королевском саду. Смертельная болезнь сближала с родными. Он помнил, как Чонгук, улыбаясь чрез силу, придерживал рыдающего папу и днями сторожил их в покоях, несокрушимостью духа подкрепляя веру в чудо, как ночами тот украдкой молился за всю королевскую семью. Этот сдержанный шепот, что перебивало дыхание улицы, до сих пор звучал в голове Юнги. — Ты двигаешься чересчур мягко. Мне тяжело тебя так удержать, — брат цепко окольцевал руками талию. — Я попробую исправиться. Музыка, в такт которой стучали каблуки туфель, будто ускорялась. Мунхо кружился всё резче, потому пестрота окон и стен смешивалась перед глазами в размытую полосу. Юнги не опускал взгляда, однако давящие руки вынуждали елозить и вытягивать спину, точно пытаться себя таким образом уберечь от прикосновений. Ноги начали обмякать из-за скорых и путанных шагов. Изможденный Юнги ненамеренно наступал на обувь брата, извинялся и продолжал спотыкаться. В одно мгновение его ноги сплелись друг с другом, скользнули по блестящему полу — и он повалился на Мунхо. Объятие, в которое Юнги вложил всю ту нежность, что питал к брату, продлилось несколько секунд. Пальцы, от болезни по сей день угловатые, с натугой держались за крепкие плечи. Расслабив их, Юнги с осторожностью прощупал камзол, который уплотняла подкладка у шеи. Брови Мунхо потяжелели, и волоски в них будто стали темнее, когда он вздохнул и снял с себя руки. — Прости меня. Я причинил тебе боль? — Всё даже хуже, чем я думал, — казалось, Мунхо не отпускал случившийся разговор, потому раздражение не покидало его голоса. — Это ли достойное лечение? Ты едва способен на ногах устоять после простейших движений. Твой лекарь не справляется с возложенными на него обязательствами. Его задача была исцелить… — дотронулся костяшкой линии челюсти Юнги, уголок его рта дрогнул, и он смягчился, — а мое сердце… кровью обливается, стоит глазам завидеть твое состояние. Я поражен тому, как потакают самозванцу и как непринужденно он играет на тонких струнах твоей… без сомнения, непорочной омежьей души. — Повремени с суждениями, — упоминания Чимина пробуждали затихшего льва, неустанно стерёгшего сердце. Мощный хищнический стан, что встревожил вздымавшуюся грудь, возвращал Юнги былую королевскую властность. — Лекарский талант Чимина, его обостренное внимание ко мне и моему самочувствию сотворили то самое чудо, обговоренное в нашу первую встречу. Меня отныне не водят под руку, не кормят с ложки, как новорожденного птенца, а ведь некогда мне пророчили неминуемую смерть. — Но Юнги! Как мы откроем бал, когда ты с трудом волочишь ноги? Нам танцевать по меньшей мере полдня! Гости из высшего света придут увидеть окрепшего, сильного короля. Одно падения — и легенда о твоем выздоровлении потеряет всякий смысл. Молва пойдет опять. — Твоя правда. Я понимаю значимость грядущего события, поэтому приложу все усилия, чтобы бал прошел без нареканий. Я не оставлю репетиций, пока не обучусь стоять увереннее, чем когда-либо, и продолжу выполнять предписания будущего мужа. — Юнги… — увещевал без устали, — я бы не доверял чужаку в мантии, посмевшему посягнуть на твою невинность. Позволь же предостеречь тебя… — Хватит, — прервал брата и сдавил подушечками переносицу. Юнги не единожды поддавался данным ему советам, ибо семья выступала судьей и утешением, однако опора на врожденное чутье небеспричинно избиралась им как частый выход. — С критикой моих решений ты обещал покончить ещё в тот раз. Она, к несчастию, имела неприятнейшие последствия, хотя вина здесь в большей степени лежит на мне. Любому, кто желает нравоучать короля, необходимо уяснить: я выступаю от лица семьи и подданных и действую исключительно в их интересах. Что же касается Чимина… я много разговаривал с ним в последнее время и думаю, вы, я в том числе, во многом заблуждались. Он неплохой человек, есть что-то в нём… Мне сложно объясниться, я ощущаю это где-то в глубине, вот тут, — провел ладонью по наполнившейся воздухом груди. — Мунни, прошу, твои переживания мне ясны, я их не осуждаю, однако не примеряй своей одежды на того, кому она не в пору. — Ты прав, ты прав, — ответил полушепотом, усмиряя пыл, и вернул руки на талию Юнги. — Повторим? — щелкнул пальцами в воздухе — и оркестр снова заиграл. Мунхо повёл в центр зала. Колонны, вверху раскрывавшиеся заостренными лепестками лилии, держали потолок, исписанный небесным сводом столь достоверно, точно он приоткрывал собою вид на облака и ещё сонное, но поднимавшееся солнце. Высокие, узкие, как стрелы, окна пускали свет пластами, что прорезал хрусталь со шторами и резво перебегал с камзола брата на руки и пол. Скрипка, словно разливающаяся скорбным плачем, сопровождалась торжественной игрой виолончели, и Юнги ненадолго переносился на страницы прочитанных им сказок. Там балы описывались, как парад волшебства и огненных сердец, где пары сменяли друг друга, точно переступали клетки шахматной доски, и средь белизны кружев и взлетающих манжет скрывались те, что отдавались танцу целиком. В той книге альфа, несмотря на взгляды, полные предубеждения и насмешки, прижимался к альфе, и было в этом столько смелости, какого-то отчаяния, что Юнги, пораженный, всё перечитывал и перечитывал. Ему порой хотелось быть столь же храбрым и решительным, бороться до последнего за сделанный им выбор, однако недоверие семьи переживалось нелегко. Движения Мунхо грубели. Он задирал руку Юнги выше и выше, отчего носки приподымались и искривлялась созданная арка. С каждым поворотом тело заваливало, влажные пальцы над головой выскальзывали из ладони, и взгляд опасно трогал пол. По горлу скреблась тошнота, а сохранять напряжение в конечностях, которое и придавало танцу грациозности, более не выходило. Музыканты доиграли — всё смолкло. Юнги устало облокотился на брата, сжимая веки для того, чтобы земля, точно бегущая под ступнями, остановилась. — Дайте нам небольшой перерыв, — Мунхо отпрянул и вытянул вьющиеся края жабо, застрявшие под камзолом. Крылья носа Юнги дрогнули в его попытке утаить разочарование, тревожащее и без того неровное дыхание. Ладонью он сжал локоть и застыл, царапая ногтями шёлк, что вылезшими нитями за них цеплялся. Спина брата маячила перед глазами, пока всё без конца гложила вина. Какие репетиции его спасут от тела, ни на что не годного и чахлого? Как долго будут возвращаться к нему силы? Последняя лоза уже сошла, однако длительная неподвижность и истощение не проходили разом. Прогулки, отвары и целебные ванны лечили непростительно медленно. Взглядом Юнги окидывал пустоты зала, золотящегося на свету, и заприметил вдалеке, у массивной двери, появившуюся щель: она приоткрывала кусочек тёмного коридора. Среди глухих шагов и бормотания оркестра раздавались шорохи и чья-та неразборчивая речь. По-кошачьи переступая с носка на носок, он устремился туда. — Поганый извращенец, да за такое… — слова слышались всё отчетливее, — да в королевской гвардии бы… ты! — Щупальца попрячь свои, спрут чернильный! Убери от меня… С негромким скрипом на две стоявшие за дверью фигуры полились облюбовавшие зал лучи. Чонгук, чье лицо сжимал Чимин, возмущенно мычал. Порозовевшая скула стянулась от того, как остервенело впивались в нее пальцы, на коже проглядывали тонкие месяцы, продавленные ногтями. Волосы беспорядочно торчали, точно взъерошенный гусиный пух, и брови смыкались, вырисовывая множество складок на переносице. Между фаланг, искусанных Чонгуком, виднелся его придавленный нос и расширившиеся ноздри. Чимин же, задрав голову, явно выказывал презрение и отрывал душащую руку от своего горла. Хрипы смешались с проклятиями, он побледнел и сощурился: его свирепый взгляд уже жёг не противника, а его прах — и непричастный Юнги уловил смрад желчи, насытившей воздух. Все замерли. Выразительный вздох Юнги привел Чонгука и Чимина в чувства. В миг они оба, неприкаянные и смятенные, отскочили в стороны, как будто под ботинками потрескалась земля и развела их. Звон тишины, мучительно гнетущей, приходился Юнги по душе. Он ступил за двери, театрально кашлянув. — Боже правый! — настал его черёд гневиться. — Вздумали проверить силу моего слова или ваши плечи тяготит дурная голова? Усталость сгустившейся смолой стекала к ноющим ногам, и мысли раскачивало, как подбитый в шторм корабль. С утра Юнги повздорил с Чимином и переживал безмерно, к обеду вернулся к ругани с любимым братом, теперь два взрослых альфы изводили его ребячеством и безрассудной глупостью. И речи даже не велось о той сокрытой боли, которая, как дождевые капли, иглами осыпала сердце, когда его семью рвало на части от наступивших перемен. Что папа, что Чонгук и брат — никто не относился к Юнги с достаточным благоговением, чтобы не пререкаться и не ломать сомнениями. Все точно вынуждали его поступаться принципами, и он, как стойко ни держался бы, метался. Его страшили чувства и слабость тела, обиды Мунхо и покинутость, бал и побоища Чонгука и Чимина… Будь рядом тот, кто одаривает нежностью и лелеет, Юнги имел бы право выговориться. Хотя и здесь было бы поспешно отдаваться истоме, ибо король — опора государства, а не герой библиотечной беллетристики. Он разогнал внутри себя неистовую бурю и прикусил щеку. — Ваше Величество, — Чонгук шагнул навстречу, не содрогнувшись, — я защищал вас. Этот… — его руки сжались в кулаки, — Чимин посмел подсматривать за вами, как отъявленный распутник, как плотолюбец… Прямо тут, не стесняясь ни проходящих слуг, ни находящегося в замке Его Высочества! Я должен был вмеша… — Лжец! — Чимин перебил почти что рыком. — Не смей меня позорить перед Его Величеством! Мои намерения чисты… — Так что ж тогда я видел! — Твои сумасбродные фантазии меня никак не трогают, я желал только узна… — Молчите! — эхо разнеслось по коридорам, как сияние на разбегающейся воде. Слуги, мелькавшие за углами стен, обернулись, и лица их смотрелись изумленными. Чонгук с Чимином вздрогнули и стихли. Всего сложнее было приказывать близким, перескакивать ступени на иерархической лестнице отношений то вверх, то вниз, порой склоняться перед папой, порой холодным тоном ему перечить. Язык невольно лип к десне и немел, когда Юнги единственным взмахом пальцев повелевал семье, а после приходил к ней же за ласковым словом. Иначе он не мог, того требовал его статус: без умения властвовать над теми, кому должен и кого до беспамятства любишь, не остаться у престола. — Я буду слушать вас по очереди, но наказания вы не избежите. Чимин, скажи, зачем? — Поймите, Ваше Величество, здесь каждая картина, каждое растеньице живет музыкой, за вашими шагами шлейфом тянется звучание арфы, — он потирал перчатку, едва слышимо скрипя. Губы Чимина от соприкосновения броско проминались, будто наполненные вишневой мякотью. — Я грезил прикоснуться к этой музыке, увидать, как вы танцуете, и запечатлеть частичку бала, который мне запретили посетить. Кощунство мне не свойственно, я почитаю человека, а не тело. Если Чимин не лгал, то не было ничего предосудительного в юношеской пытливости. Вся ярость затерялась в умилении, смесь дивных ароматов успокаивала. Не удивительно, что грудь Чонгука и Чимина представлялись безопасными. Юнги в мечтаниях плечами зарывался в высокую траву, погружал босые ступни в ледяную реку, журчание и шелест убаюкивали, не доставало папиных поцелуев и беззаботного, как в детстве, брата. Ладили бы они все… — Хотел увидеть вальс? — подал Чимину раскрытую ладонь. — Идем. — Ваше Величество? — растерянно взглянул на Юнги: видать, не ожидал столь скорого прощения. Он подтянул перчатку у запястья и ухватился за руку. Жар доходил сквозь ткань, и покалывание, ностальгическое и приятное, ползло мурашками. Двери захлопнулись за Чонгуком, который последовал в зал, зачесывая веером стоявшую челку. Под чуть опущенными веками гуляли огоньки, что колыхались, стоило ему столкнуться глазами с Юнги. Меж губ он пропустил поток воздуха и задрожавший уголок рта силой сдержал, точно тая робкую улыбку. Что так загадочно отзывалось в нём? Чонгук поклонился Мунхо, выравнивая помятую одежду, и встал поодаль от оркестра. Его рука пребывала в напряжении, будто готовилась преградить тому путь, однако, как слуга, он не посмел бы. — Юнги, ты обещал, что он не явится на бал, — брат подбежал стремглав. Ткань на груди надутой растянулась, и верхняя пуговица выскользнула из петли. Его скулы прорисовались четче. — Я знаю, Мунни. Это и не бал. Позволь нам разучить с Чимином что-нибудь простое. — А как же репетиции? Осталась малость до съезда всех гостей. — Это приказ. Щелчок — и виолончель запела первой. У основания лба Чимина волосы поглаживало солнце, словно целовало верхушки буйных волн. Две пряди щекотали переносицу и задевали расслабленные брови. Блик выходил за карие зрачки и распадался на плеяды звезд, точно во мраке осветили лампой кладезь золотых монет. Ворот рубашки, изогнутый неряшливо и торопливо, терся о шею Чимина и открывал ямочки ключиц. Внимание приковывал острый срез челюсти, скульптор будто умышленно не стал разглаживать изгибы мрамора, поскольку они выделялись соблазнительно. — Не зря я изучал ботанику, ведь ныне прекрасно знаю, как обращаться с королевской лилией, — мягкость, с которой ладонь, пусть и в перчатке, обвела плечо до локтя, откликнулась щекоткой в ребрах так, будто ним водили концом перышка. Пальцы Чимина подбирались к талии, и Юнги, затаив дыхание, их даже не почуял: они касались ласковее, чем опавший лепесток земли. — Опять мне льстишь… — Ни чуть, Ваше Величество. Туфли бились носами друг о друга изредка. Светлые фигуры кружились на полу под ними, как тень, не отпуская. Юнги шагал навстречу, коленом часто упирался в кюлоты Чимина, когда тот не поспевал за счётом, и через них прощупывалось сильное бедро. В движениях, неумелых и неспешных, читалась осторожность, их кроткий танец походил на неуклюжее перебирание лап котенком. Сердце в висках отсчитывало «раз-два-три» и сотрясало рёбра. Чимин не сдвигал руки вниз и становился зеркалом партнера, по окончании шага невесомо трогал за запястье и вечно поднимался взглядом к Юнги. Пухлые губы всякий раз лукаво поджимались, и вслед за ними улыбались нижние веки — они были как блюдце для горящих глаз. — Танец — то редкое мгновение, где королю дозволено поддаться, — намеренно громко не говорил, ибо слова предназначались Чимину. — Поведи меня за талию или за руку — я послушаюсь, однако не забудь, что музыка всегда заканчивается. — А ежели я на последней ноте склоню вас для поцелуя? — его ладонь взобралась выше по спине и умастилась между лопаток. Большой палец чувственно провел под одной из них и невесомо придавил шёлк к коже. Бесстрашный плут, чья совесть временами уходила в затяжной сон, притянул Юнги к себе и концом носа мазнул по плечу, там, где ярче всего слышался аромат цветка. Дыхание прошло насквозь и оставило теплящийся ореол. — На свадьбе я отвечу, главное — попади в такт.