Он уйдëт

      Итачи не спал, потому от дождя, перебирающего пальцами по крыше и убегающего по еë скатам ручьями, не проснулся. Рано встал изо стола, лëг на нерасправленный футон, слушал, как затихает музыка жизни в доме. Как намытая посуда прячется за постукивакивающими шкафчиками, как перестают шуршать семейные шаги, как прогибается кровать брата за стенкой.       Как медленно начинает накрапывать и затем быстро лить.       Дожидается, пока дождь смывает всех прохожих-свидетелей с улиц. Достаëт из-под футона давно собранную сумку через плечо, сворачивает матрас в большой мягкий рулон, пахнущий мамиными руками, и беззвучно прикрывает за собой дверь. На носках ступает по зонам, где доски не скрипят, у поворота мешкается. Решается зайти.       Саске сопит в обнимаемую подушку. Итачи позволяет себе пропустить тëплую улыбку через один угол губ и приблизиться. Поправляет развороченное одеяло, подтыкает с боков.       — Нии-сан?       — Всë хорошо, спи.       — Уже уходишь?       Настырный Саске садится, протирает кулачком глаз.       Чëлка Итачи подëргивается — кивок.       Саске уводит взгляд в стену, закрывается. Помолчав с секунд десять, Итачи напоминает, что ему нужно идти, беглым поцелуем в лоб с давлением на затылок. Саске доверительно прислоняется, прикрывая расфокусированные глаза длинными ресницами, но по отстранению трëт лоб до красноты и сонно ворчит о том, что ему уже, вообще-то, тринадцать.       Итачи натягивает чëрный капюшон непроницаемого плаща и покидает родной дом перебежкой по энгаве. Доцветающая сакура в саду отбрасывает пугливые тени, гниëт упавшими лепестками в растекающихся лужах. Косые прямые дождя упираются в дороги всплесками и смываются по стокам. Мокнут одинокие фонарные столбы. Окна полицейского штаба пылают жëлтым. Несложно под покровом ночи незамеченным покинуть район клана, предварительно оставив под камнем, у которого они с Шисуи обычно встречаются, стопку своих черновиков со слезами поплывших чернил. Шисуи поймëт.       Похрапывающие дежурные упускают момент, когда по стене взбегает парень в плаще. Подол хлопает, капюшон слетает, смачиваются и расхлëстываются ветром волосы. Итачи оглядывается на разлитую у горы деревню бликующим шаринганом, чтобы запомнить каждую деталь, и спрыгивает в тëмную пучину леса.

* * *

      Знаменование утра — отъезжает сëдзи. Бухает шагом серо-голубая стопа с пальцами-крючками. Растянутые спортивные штаны в кляксах рыбьего жира хиленько висят на тазовых костях. Ночной ливень призвал бесцветное небо, влажный воздух, горную тишь.       Распаханное полотно горного склона спускается к равнинам. Местность, где можно кричать, но Кисаме в голос зевает с хрустом челюсти, лениво не дотягивается до лопатки, где чешется, и делает пару рабочих отжиманий.       Череда деревянных тазов за ночь заполнилась до краëв благодаря покачивающейся дождевой цепочке. Кисаме удовлетворëнно хмыкает, коротко отходит, чтобы подышать тëплым полотенцем, и возвращается с бритвой. Один таз сливает в бочку, переворачивает, садится, продавливает своим весом. Мыло, щекотно пенясь, размазывается по нижней части лица и по поросшей колкой щетиной шее. Вместо зеркала — вода в тазу.       Бреется, раздумывая о делах на сегодня, ворчит что-то про неблагоприятную погоду уже какое утро подряд.       — Точно съеду, — приговаривает, про себя добавляя: «Если это лето будет таким холодным».       — Кисаме! Вот ты где!       Рука по старой памяти перехватывает бритву как кунай, и острая грань создаëт красную царапину под ухом.       — Блять, Хироко-сан.       Коричневая морщинистая грудь в вырезе цветастого платья едва не бьëт ему в лицо многочисленной занавесью ожерелий, оберегов и стучащих изумрудных камней. Сплëвывывая пену в сторону, Кисаме брезгливо отодвигается.       — Ох, прости, сыночек! Напугала?       — Сыночек? — Плеснув на лицо холодной воды, Хошигаки наскоро утирается футболкой, раздвигая ею губы в ухмылку. Всë равно потом стирать, вода есть. — Боюсь, я вам в мужья гожусь.       — Разве? — Хлопая перекрашенными глазами, женщина кладëт пухлую ладонь на грудь. — Это предложение?       Отпинывая таз, Кисаме встаëт и большим пальцем собирает кровь из пореза.       — Как знать, — отмахивается он, присасываясь к пальцу и обводя придирчиво взглядом орошëнную прошедшим ливнем лесенку полей танада. — Что хотели?       — Да так, посплетничать. Понимаешь, всë размыло. Работать до обеда смысла нет.       Издавая неопределëнное мычание в знак понимания, Кисаме заходит обратно в дом, на ходу переставляя вещи на места, и женщина средних лет, обмахиваясь расписным рукавом, идëт за ним, что-то своë толдыча.       Ставится, залившись дождевой водой, чайник.       Вначале пары обуви: резиновые сапоги, сандалии, запасные белые носки. Потемневшие татами. Светлые стены лишены свитков с изображением обнажëнных женщин, которые Хироко помнит от предыдущих владельцев. Предметы искусства бывших хозяев тоже сдвинуты по шкафам. Кажется, минка был более живым, когда висел в списке неарендованных.       Фусума беспорядочно делят дом, где-то не до конца задвинувшись, где-то демонстрируя гостю больше нужного. Например, измазанные в земле рабочие перчатки по ошибке засунуты прямо в неубранную чашку на полу.       Можно подумать, что хозяин минималистичен, но он просто ленив к полноценной уборке. Можно подумать, хозяин любит свободу в движениях, но он просто неуклюж в ограниченном пространстве и редко задвигает ширмы, чтобы помещаться в проëмах.       Как не на своëм месте.       — Миленько у тебя.       — Вы каждый раз это говорите, — бормочет Кисаме, уныло наблюдая, как женщина возится с обувью у гэнкан. — Пирог?       — Забыла! — В эмоциях Хироко вновь припадает ладонью к груди. — Вечером занесу, всë вечером... Ох, Ками-сама, тут не поймëшь, куда ступать-то. Где кухня?.. Вижу, вижу. А зачем я приходила?..       — Посплетничать. — Кисаме роется в шкафчиках, повторяющих фактуру стены, находит в запыленном углу заварку, подаренную Хироко на новый год и тогда же в последний раз открываемую. Встряхивает, принюхивается.       — У тебя сильнее тростником тут пахнет, чем у меня. — Не слушая, женщина садится на колени, согревает ладони трением друг о друга и озирается с любопытством.       — Никто не замечает своего домашнего запаха, — поводит плечом Хошигаки, определяя, что использованная лишь раз кружка сойдëт за чистую.       Низенький столик, поднятый к стене, с домашним грохотом опускается и прокатывается по татами. Ставятся две деревянные кружки со слезающей синей покраской, кипяток растапливает сквозняк поднимающимся дымком.       — Не припомню за все свои года такого холодного мая, — заводит старушечью беседу Хироко, Кисаме направляет на неë свой скучающий взор, иногда по мере приближения кружки к губам теряющийся за преградой падымка. Он топит усмешку в жгучем глотке и молчит о том, что «не припомню» с уст этой женщины — самый слабый аргумент. — Ведь если так, ты знаешь, весь наш труд впустую. Здесь отродясь не было бы такой высокой урожайности без божьей помощи, без благосклонности к хорошей погоде. Наши породы риса хоть не прихотливые, но теплолюбивые.       — Без божьей помощи? — скептично переспрашивает Кисаме, морщась от того, как женщина хлюпает чаем: столько тараторит, что горло суше Суны.       — Конечно! — Она запальчиво бьëт по столику, проливается чай, и расписной рукав спешит смазать лужицу, пока хозяин не видит. — Во всëм появлении этого места сокрыт божий замысел, как это можно отрицать? Пятнадцать лет назад мой муж погиб за то, чтобы родился этот склон! Он покорил природу!       Хошигаки ковыряет в ухе на неприятный писк женщины.       — По-моему, он был консервативным засранцем, которого пришибло по собственной глупости. Сразу сказано было собирать манатки, Коноха даже предлагала свободное жильë на время угрозы оползня. Только ваш старик и заладил, что где родился, там и умрëт. Сам виноват.       — Кисаме! — Фиолетовые колтуны волос разгневанно взметаются, когда Хироко привстаëт, и в следующий же миг садятся на еë горбатые плечи уже поспокойней. — Впрочем, ты прав... Кстати говоря, — говорит она так, будто собирается затронуть тему, которая совсем некстати, — ко мне тут коноховцы на чай с пирогом заглядывали.       Оживляясь, Кисаме елозит по карманам в поисках сигарет. Хироко, видать, в действительности недалека от шаманки, под которую так мечтательно косит: припасëнной пачки, совершенно точно лежавшей в заднем кармане ещë вчера, нет нигде.       — Права качать? — суëт в клыки спичку, чтоб унять оскал.       — Не только. — Женщина всë хлюпает чаем, не видя, что седые на концах пряди еë спадают прямо в кипяток и затягиваются ей в рот. — Какой-то мальчик сбежал из деревни, приходили с проверкой. До трусов ведь всë переворотили у меня!       Она достаëт из бюстгальтера помятую пачку и короткими пальцами протягивает одну сигарету.       — Сталось молодому нукенину лазить по вашим трусам. — Кисаме благодарно шикает в затяжке.       — Я о том же! — Она в чувствах отмахивает дым, скрипит косточками, чтобы оттянуться в сторону и отодвинуть ведущее в чахлый сад сëдзи. — Говорю за тем, дорогой, что к тебе тоже скоро должны заглянуть. Плюнь им в чай.       — С удовольствием. — Взмахивает спичкой, гася, слюнявит фильтр и ëжится от подувшего садового ветерка.       Они попеременно болтают несколько часов, раз руки занять трудом по погодным причинам не представляется возможным. Обсуждают, кто сколько заготовок сделал, кто когда начнëт запускать воду и какой вид рыб лучше разводить в этом году. Спорят, стоит ли закупить новой техники.       — Чес'слово, парень, из нас двоих я должна быть занудной старушенцией, которая отказывается от шинобьих новшеств. Хоть бы иногда за поля выходил, скоро мхом обрастëшь.       Так время подваливает к обеду, проясняется небо, и сквозь решëтчатые ширмы на пол оседает рассеянный солнечный цвет. Хироко, гремя бусами и покачивая толстым задом, спускается к себе в подножье горы. Пачка как всегда забывчиво остаëтся у Хошигаки. Полуживое неофициальное поселение берëтся за работу. Выходят на поля заканчивать приготовления пожилые и молчаливые, зарабатывая остеохондроз долговечным положением жопой кверху. Выстроив из грязных кружек башню, Кисаме, поломавшись в лени под выступившим майским солнцем, топает к кладовой.       Сейчас уже каждый, кто причастен к рисоводству, засадил как минимум половину своих земель. А Кисаме не начинал даже. Он бы рад, как хотелось изначально, булькать пивом весь сезон и не отлипать задницей от унитаза, да только загнëтся от скуки скорее, чем печень откажет.       Ручной труд всегда был для него деятельностью механической, не требующей дилемм по типу нравится или нет. Делал, потому что деньги нужны. Однако в этом году всë больше откладывает, всë меньше находит в себе сил на то, чтобы войти в тот же режим, что остальные. Не знает причины, заставляет себя.       Полной грудью вдыхает смесь травы и земли. Почти родимый запах, открывающий начало сезона. Щелчок — и самая тëмная и ценная часть дома украдкой освещается загоревшимся абажуром, свет которого обличает заставленные доверху полки. Здесь всë оборудование, которое предстоит перевезти на поля вместе с лотками уже посаженного риса, выставленного на солнце в давно брошенном саду. Вздох, и Кисаме берëтся за дело. Где-то вылавливает сносно пахнущий пóтом свитер из красной вязи, чтобы ненароком не простыть.       Уже шмыгает носом.       Кисаме Хошигаки неловок, но не в том смысле, в каком жмутся и мямлят девицы-отличницы. Он неловок физически, ни в плечах или бëдрах, ни в размахе рук или шагов не вписываясь в интерьеры какого бы ни было помещения. То боднëт головой потолок из-за роста под два метра, то потянется за сигаретой и сшибëт корзинку фруктов, то зевнëт в растяжку и выронит секатор на ногу. Врезается, крушит, топчется, не вмещается, как не рождëнный для того, чтобы прозябать в четырëх стенах.       Как правило, ежедневные стычки с мебелью сопровождаются эхом мата под нос. Вот Кисаме запинается о что-то в кладовке, успевает красочно выматериться и размахнуться ногой для удара в некстати подвернувшуюся вещь.       Ногу перехватывают, и Хошигаки с грохотом, сотрясающим дом, валится на пол.       Прошибающая боль в копчике и скованность в ногах. Круглые отсветы абажура пляшут перед глазами, пока Кисаме не видит свои ноги, переплетëнные с чужими, и подскочившего на месте незнакомца, укрытого плащом и с сумкой под головой.       В его доме, среди ящиков с рисом, отсыпался чужой человек.       Мокрый дождевик, колготясь, сползает. Он заменял одеяло, как сумка — подушку. По чëрному наэлектризованному хвосту думается, что девушка, но уверенный разлëт плеч, трапецией спускающийся в узкие бëдра, и очевидная выпуклость между ног, в которую Кисаме впëрся голенью, говорят об обратном.       Сильная хватка, оставляя будущие синяки, спадает с щиколотки. Хошигаки отползает.       Они открывают рты в одно время и так же синхронно их захлопывают.       Незнакомец в чëрной водолазке и загнутых до коленей, потëртых болотных штанах. Оголëнная часть ног лишена обуви, зато не обделена грязью. Ночью умудрился попасть под ливень босиком. Первая мысль — отогреть, чтобы не заболел. Вторая — дать поджопник и выставить за дверь, наставив, чтоб не смел сходить с тропинки и топтать грядки.       Мешки под глазами бросаются во внимание первыми. Парень прочищает уголки глаз. Со смехом кажется, что жалко было будить — ему бы не помешало отоспаться. Брови породистые, пушистые, тëмные, как и сень ресниц над серыми, полупустующими спросонья глазами. Такими же серыми, как протектор со спиралью на лбу.       — Ты тот беженец, — констатирует Кисаме со вселенской усталостью и забирается рукой в волосы. — Этого мне не хватало.       — Извините, я уберусь и уйду.       Брови задираются на лоб.       — Ишь, какой вежливый предатель. — Подымается, отряхивает ноющий зад, протягивает руку. — Может, и поесть приготовишь?       Незнакомец не успевает принять помощь протянутой руки и встать.       — Полиция Конохи!       Скорая переглядка. Кисаме смачно проклинает сидящего перед ним паренька, но хвалит его мысленно за то, что никакой паники не проскальзывает в серых прожилках глаз. Твëрдая решимость.       Наверное, если бы Кисаме имел умысел сдать незнакомца, то получил бы от него в ту же секунду сюрикен точно в сонную артерию.       Брюнет буквально исчезает на глазах — скрывает чакру. Кисаме хмыкает: хорош.       — Повезло тебе, что я тоже этих подлиз не жалую.       И он волочится принимать гостей.       Сдвигается бамбуковая перегородка.       — Полиция Конохи...       — Я слышал.       Два серолицых мужичка переглядываются между собой и обращают гораздо более нетерпеливые взгляды обратно к перебившему их хозяину минка. С киридзума вымораживающе капает.       — Сегодня ночью...       — Свеженький нукенин, знаю.       — Вы что-то видели?! — хором спрашивают два болванчика, подаваясь вперëд, как для импульсивного поцелуя. Ненавидящий близкий контакт, Хошигаки отшатывается и раздражается пуще.       Это воспринимается как призыв зайти.       Полицейские в важной форме петушатся, давят зевки, пачкают прихожую уличной слякотью. Кисаме трогает остывшее пузо чайника, распаляет древнюю глиняную печь и игнорирует прозорливые взгляды болванчиков.       — Вы правда думаете, что если бы я скрывал у себя отступника, то не зачистил бы следы?       Полицейские неопытно резко завышают носы и принимают немытые горячие кружки с отваром.       — Обычно так и говорят причастные, — парирует один из них с крупными забитыми порами.       Почему Кисаме это делает? Ну, ему по большему счëту побоку, и чем меньше мороки, тем лучше. Если парня сдать, то начнëтся разбирательство, придëтся выезжать, и хер коноховские крысы поверят, что Хошигаки не при делах.       Ну, он сам отступник. Пойманный.       — Мне ещë работать, давайте быстрей.       Недовольные манерами хозяина, болванчики хмуро ходят взад-вперëд по комнатам, заглядывают под всякую грязную тряпку и сверкают втихую шаринганом.       — Я бы не советовал, — Кисаме прерывается, с наслаждением наблюдая, как из открытого без спроса шкафа на именитого Учиху сваливается несложенный футон, — открывать всë, что вздумается. Единственное место, где я мог бы скрыть преступника, — кладовка.       Нежеланные гости снова обмениваются напряжëнными взорами.       — Порасслабленей, ребят, — хохочет задавленно Кисаме. — Сигаретку?       — Не забывайтесь, — отрезает Учиха, отставляя гадкий чай на тумбу, и кивком отправляет напарника проверить кладовку. — Итак, откуда вы знаете про случившееся?       — Хироко-сан. Думаю, еë вы помните.       Лоснящееся личико полицейского морщится; Кисаме открыто усмехается.       — Понимаю, та ещë бабëна. Приходила жаловаться на вас, вот и проболтала причину визита. Больше ничего стоящего, увы, не доложу.       Сверху, с балки под крышей, доносится скрип и сыпется потревоженное сено. Кисаме и полицейский лихо задирают головы. С готовностью активируется шаринган.       В мыслях Хошигаки зычно шлëпает себя по лбу.       — Дом старый, — разводит руками он и задевает деревянный умывальник. — На будущий год, гляди, развалится.       Оправдание заставляет угольки шарингана успокаивающе затушиться.       Кисаме ещë разок стреляет глазами наверх и отмечает: пацанëнок неплох.       Но ему нужно время уйти, и Хошигаки забалтывает болванчика. Даëт свои данные, выслушивает «Так ты тот самый, из Тумана? Теперь понятно». Вскоре возвращается второй со словами, что проверил поля. Хочется рассмеяться от того, что так старательно разыскиваемая персона прямо над ними, но Кисаме лишь слушает, почëсывая раздражëнную бритьëм щëку, и помышляет о том, чего бы сварганить на ужин.       — Уверены, что не видели нового лица в окрестностях? Чëрные волосы в хвосте, ростом... — отмеряет от пола приблизительно метр семьдесят пять. — Среднее телосложение, глубокий голос.       — Симпатичный? — Кисаме делает вид, что припоминает.       — Простите?       — Ну, лицом вышел? — делает долгий глоток, из-за кружки поглядывая на растерянные мордашки болванчиков.       — Пожалуй...       Полушëпотом советуются.       — Да, наверное, симпатичный.       — Тогда точно не видел.       Спустя полчаса и сотню недоверчивых гляделок полиция, наконец, покидает минка, всухую благодаря «за сотрудничество». Под навесом опираясь на столб, Кисаме нервно жуëт сигарету и салютует на прощанье.       — Мы слишком халатны, — ворчит один из болванчиков уходя. — Стоило просканировать дом шаринганом на наличие посторонней чакры ещë до того, как мы дали о себе знать.       — Себя-то слышишь? Даже если Учиха Итачи был здесь, головой подумай, нам с ним не совладать.       «И этот, значит, Учиха», — вздыхает про себя Кисаме.       Голоса заглушаются, скатываются по горному склону вниз. Кисаме стачивает окурок о столб, отщëлкивает его в траву и хлопает себя по бëдрам.       — Дотошные придурки...       Он возвращается в дом с грузным вздохом. Настрой на работу сдулся вслед за дымом растворившейся сигареты. Усиленно протирает лицо, шагает на память и не удивляется столкновению с чем-то твëрдым и крупным. Скорее всего, шкаф.       Отрывает ладони от лица и видит Итачи Учиху.       От него исходит человеческое тепло, его грудь пружинит случайное столкновение, и серые глаза со сведëнного к минимуму расстояния разбавлены чëрными крапинками.       Лица людей вблизи не имеют никакой романтики — поголовные циклопы, над которыми охота смеяться. Но цвет глаз необычный. Кисаме пошатывается радикально, втыкается задом в тумбу, и кружка на ней, вертясь, стремится к краю. Покойно засекая лишнее движение, Итачи в один широкий шаг прижимается и степенной ладонью с пальцами пианиста останавливает звенящую посуду.       Хошигаки оказывается подпëрт к стене. Уже не сдерживаясь, он с силой отталкивает парня от себя и языком юркает в полопавшиеся от простуды углы губ, собирая слюну после грубого:       — Ты чего, блять, всë ещë тут?       Итачи не теряется, смотрит в глаза.       — Спасибо, что прикрыли меня.       «Глубокий голос», — говорил полицейский и был как никогда прав. Голос, который возвращает на землю и невольно укрощает даже задетую гордость Хошигаки, голос, который заражает мертвецким спокойствием любого.       — Должен будешь, — кисло шутит мужчина, подтягивая штаны и отлипая от тумбы. — Второй раз из-за тебя... Из-за вас жопа болит.       — Это флирт? — Итачи заводит руки за спину, сцепляет в замок красивым движением.       Хошигаки фыркает. Навязчивая теплота секундной близости призрачно задерживается неприятным ощущением над кожей. В заляпанной футболке вдруг тесно.       — Хорошо, буду должен.       Кисаме хмурится, как на полоумного, и они минуту разглядывают друг друга, недопонимают.       — Я не всерьëз, ничего вы мне не должны, Ками-сама. — Мужчина обходит незваного гостя и, церемониться не намереваясь, идëт к кладовой, чтобы в кои-то веки продолжить начатое.       Парень неслышно идëт за ним, тень от хвоста дрожит по фусума.       Не без определëнного впечатления Кисаме оглядывается на него, застав вычищенную и опустошëнную кладовку без былых следов грязи или единого ящика на полке.       Взгляд у Итачи умный, цепкий, тяжëлый, осознанный, как у сытого хищника. Его трудно выдерживать долго, и Кисаме смещает собственный пониже по безэмоциональному лицу Учихи, на горбинку носа.       — Вы?..       — Помыл полы, вытаскал ящики.       Секунда одна, другая. Губы с простудой на обоих концах сначала идут волной, потом без стеснения вытягиваются, больно трескаясь, и дают волю сильному хриплому смеху.       Итачи, склонив почти учтиво голову, ждëт прекращения хохота. Моргает. В складке на лбу залегает ещë более рассмешивший вопрос, что же такого заставило Хошигаки согнуться пополам.       Сколько он так не смеялся?       Стеллаж, который неконтролируемо задевает, раскачивается с шумом. Итачи пригвождает его к полу рукой. Силён. Хвост вешается с острого плеча, обтянутого угольной водолазкой, и раскачивается трупом самоубийцы.       — То есть пока полиция проводила допрос, за стенкой разыскиваемый ими преступник занимался уборкой? — успокоившись, переводит дух Кисаме, глядя подобрее.       — Да, — прокрутив реплику в уме на соответствие реальности, подтверждает Итачи. Говоря, он имеет привычку слегка покачиваться в такт словам.       Обозвав его странным, Кисаме выходит в сад и оценочно пробегается по проделанной работе. Если пересчитать, ящики в полном составе перенесены на улицу, часть лотков с рисом даже предусмотрительно загружена в телегу.       — Что ж, спасибо, — в полувопросительной интонации опрокидывает Кисаме, не обманывая себя в том, что настроение приподнимается от того, что объëм работы приуменьшился.       — Не стоит. Это было моим долгом после того, как вы...       Кисаме сжиманием острого плеча останавливает Итачи от поклона.       — Будешь так подлизываться, потеряешь всë моë расположение, — перебивает он прежде, чем одëргивает себя: к чему это парню его расположение?       Итачи медленно моргает.       — Хотите сказать, если я не буду излишне вежлив, то вы согласитесь предоставить мне ночлег у себя на неделю?       Хошигаки давится воздухом и во все глаза вылупляется на него. Итачи смотрит в ответ.       — Подлец, — заключает Кисаме, щурясь. — В ближайшее время Коноха будет исследовать местность в поисках вас, поэтому наиболее выгодным решением будет залечь на дно на недельку-другую в уже проверенном месте, так?       Кивание.       — Могу помогать по хозяйству, хорошо готовлю, тщательно убираюсь, с силовым трудом проблем не имею.       — Да я уж заметил, но нет, не мечтайте.       — Почему? Вы одинокий взрослый мужчина, вынужденный трудиться день за днëм, экономить, отказывать себе во многом и справляться без посторонней помощи. Пара лишних способных рук вам не помешает.       — А вам — скромности. — Кисаме отворачивается к безрадостному саду и проклинает себя за то, что оставил сигареты на кухне. Не надо его анализировать, не любит. Итачи весь дом обнюхал, чтобы досье по нему составить? Теперь, не отставая, подшагивает, чтобы плечом к плечу. — Слушайте...       — Я могу просто применить на вас гендзюцу и заполучить желаемое, — обрывает брюнет прохладно, натягивая рукава на худощавые запястья.       «Даже если Учиха Итачи был здесь, головой подумай, нам с ним не совладать».       — У вас порез.       Из поясной сумки достаëтся детский пластырь. Итачи говорит не дëргаться, возносит руку к окаменевшему лицу и заклеивает линию пореза. У кадыка торчат невыбритые волоски.       — Кисаме, негодник, вот ты где!       Оба вздрагивают от насыщенного приближающегося голоса и застывают в одной позе.       По рукам карабкаются мурашки от набежавшего вместе с дальней соседкой ветра. На месте пореза жжëт, Кисаме пробует разрядить обстановку.       — Снова нужно что-то починить, Хироко-сан?       — Нет, что ты, я...       Придерживая подол над лужами и стряхивая родинки грязи с ног, женщина поздно врастает в размытую землю посреди мëртвого сада.       — ...пирог принесла. Я не вовремя?       — Как раз наоборот. — Кисаме вскользь опускает руку Итачи, изображает зазывающий жест и заходит внутрь.       Обволакивает температурой потеплей и запахом тростника, дерева, сырого сена под крышей. Две пары ног семенят за ним, хоть приглашена была одна.       — Миленько у тебя, — говорит Хироко.       Необъяснимое волнение пощипывает сердце. Заново выдвигается столик, заново ставится чайник. Наполненный сумбурно дом приобретает смутно-живые очертания.       — Возьмите подушки вон там.       — Надо же, Кисаме, как расщедрился! Что это за славный мальчик, скажи?..       Шоркая ногтем висок, Кисаме раздумывает всего несколько мгновений.       — Итачи-сан. Мой помощник на этот год.       Учиха вырисовывает манерную улыбку и плавный поклон, за которым волнуется прилизанный хвостик.       — Надо же, а кто каждый год трещит без умолку, что шиноби не больше, чем трата денег, что к своим полям он никогда их не подпустит? Желторотый! Итачи-сан, я — Хироко...       Кисаме мысленно выключает звук, отодвигая пустую болтовню соседки на фон. Голод ставится на первое место. Ради стряпни Хироко можно и рукой махнуть на преступника в доме.       С другой стороны, угроза не беспочвенна: поворот томоэ, и Кисаме станет безвольной куколкой в бесконечных пытках. С другой стороны, он ради себя хочет, чтобы хотя бы у Итачи получилось.       Недовольство от безвыходного положения мешается с некоторым облегчением и предвкушением жития с новым лицом, но слюни неумолимо быстро забивают рот, и помыслы эти отправляются в дальний ящик.       Хироко балаболит, как заведëнная. Кисаме через пережëвывание доит смешки: собственные уши могут отдохнуть, пока Итачи из вежливости вслушивается в бабьи сплетни, не притрагивается толком к еде, качает головой как бы участливо, держит ладони на коленях и задаëт уточняющие вопросы для разнообразия. Бедный.       — Можете не стараться так, Итачи-сан, у неë после смерти мужа психика сдала, половину забывает, половину пиздит. Вас и даром не вспомнит назавтра. И советую есть нормально, еë подачки — вся сносная еда, которая у меня есть, — шепчет Кисаме, при наклоне не удерживая по обыкновенной неуклюжести свой вес и втыкаясь в самое ухо Итачи. Касается жирными губами отслоившихся чëрных прядок.       В итоге половину пирога голодный донельзя Хошигаки уплетает в одиночку, кусочек перепадает Итачи, а рот Хироко без перебоя говорит, на перекус возможности не давая.       Женщину с трудом удаëтся выпроводить через час. Задвигающаяся за ней перегородка отрезает Кисаме и Итачи от всего, помещая в сладостную тишину отшельнического жилья. Хошигаки стряхивает крошки с подбородка, не обращает внимание на пристальный учиховский обзор.       — Ничего не сделал, — ругается на себя вслух он, понимая, что первые помарки вечера уже наседают на небо, а дел невпроворот.       Для человека одинокого время в компании бежит неприемлимо быстро, сил на рутинные задачи не остаётся, сбивается график. Осадок всегда травит душу, требует уединения.       — Отдохните, я займусь тем, что нужно.       Кисаме цыкает на не отходящего никак парня и просит соблюдать дистанцию, если хочет сохранить голову на плечах ближайшую неделю.       Неделю. Так долго бок о бок с Учихой Итачи.       Накрапывает по крыше. Собирается дождь.       — Вот и отлично. — Кисаме щëлкает пальцами. — От вас несëт, раскошеливаться на лишнее рыло желания не имею, сполоснëтесь под дождëм. Одежду дам, свою замочите в тазу. А за работу возьмëмся завтра.       Чужака без присмотра к работе не подпустит, всë-таки с ревностным трепетом относясь к своему делу.       Что-то бубнит в соглашение Итачи и уже делает шаг в сторону выхода, как его локоть обхватывается двумя серо-голубыми пальцами со множественным количеством заусенцев. Оба обездвиженно смотрят на место соприкосновения. На самом деле, кожа Итачи до того сделалась бледной из-за продуваемости полов, что выцвела в схожий оттенок с кожей Кисаме. Они сливаются практически органично.       — Вы решили, что я это серьëзно, Итачи-сан? С юмором у Учих всë настолько плохо?       — К Хошигаки такой же вопрос, — сталь дребезжит в голосе, вызывая оценочную ухмылку:       — Сейчас приготовлю баню, вы ледяной.       Через два часа солнце перестаëт просвечивать сквозь стены. Обычно в это время Кисаме ещë возится с землëй на улице, а по приходу без прелюдий заворачивается на футоне. Оттого непривычней включать пыльные лампы, разгоняющие упирающуюся в сëдзи синеву подступающей ночи. В доме-то он не один.       Дождь льëт со звуками шипящего на сковородке масла.       Итачи в белых — самых белых, которые только нашлись, — носках, в мешковатых спортивках с дырой на колене и в сиреневой толстовке, которую Кисаме рассчитывал надеть на следующей неделе. Одежда на Учихе до смешного висит облаком, занижает его важность и потенциальную опасность. Пушистое полотенце с орнаментом драконьих глаз — тоже подарок Хироко, уже на предыдущий новый год.       Он никогда не дарит ей чего-то в ответ, потому что она на следующий день забывает об этом.       Подарочным полотенцем Итачи в тусклом очерчивании лампочек промокает волосы с концов. После бани от него лучше пахнет мылом, распаренная кожа горяча до самого утра и кое-где доведена до малиновой красноты. Полотенце укладывается на одно его плечо, распущенные влажные волосы осыпаются на другое.       — Я откопал гамак, на котором сам дрых первый год. Повесил в кладовой, там и будете ночевать, шиноби. Правила сожительства со мной: ночью не шуметь, раньше семи не будить, если ничего не горит. Доставать меня по мелочам как можно меньше, под ногами не путаться, без моего разрешения нос никуда не совать.       Кисаме пропускает вопрос мимо ушей, толкает парня плечом походя и приклеивается пятками к коридору лишь тогда, когда Итачи задаëт вопрос-табу.       — Почему вы пренебрежительно относитесь к шиноби?       Во даёт.       — Потому что сами им были?       Кривя губы, Хошигаки оборачивается на него и вскидывает брови. Схожий с военным говор, кунай в предметах обихода, разговор с полицейским — куча подсказок, с которыми ему стоило быть предусмотрительнее. Просто скрываться ни от кого давненько не приходилось, да он никогда и не умел.       — Мне повторить правила, Итачи-сан, или вы уши ещë не почистили? Без моего разрешения нос никуда не совать, — черствее, чем хочется, получается у Хошигаки.       — Не злитесь. Хотите, обучу вас грамоте? Я писатель.       ...Может, и у Кисаме уши забиты? Что этот парень несёт?       — Ссылаетесь на то, что я невежа?       — Нет, просто мне показалось, что вам бы хотелось опробовать заняться чем-то новым.       Всë ещë не терпит, когда анализируют, но не может отрицать.       — Вот и посмотрим.       Кисаме прикладывает максимум усилий, чтобы при задвигании не вырвать фусума, отделяющее его спальню от глупого при всëм своëм интеллекте брюнета с раздутым самомнением.       Ещë долго ворочается, неспособный уснуть, прислушивается к звукам из кладовой, но та будто огорожена звуконепроницаемым барьером.       Хотя в его доме шиноби, и такое вполне имеет место быть.       Итачи может его обокрасть, может убить во сне, может переворотить заготовки с ростками и разрушить единственную возможность на заработок в грядущем году.       А может приобщить к упущенному образованию, может отвлечь. Базовую программу проходят лишь будущие ниндзя в академиях, гражданским детям же приходится довольствоваться родительскими уроками по узко направленному ремеслу либо недешëвым домашним репетиторством. Там, где учился Кисаме, целенаправленно воспитывали машины для убийств, а не грамотные единицы боя. После выпуска он не попал в руки заумному сенсею, а был продан, и банальное чтение до сих пор давалось с трудом. Неотëсанным мальчонкой он выучился у новых соседей, включающих тогда ещë при рассудке Хироко, азам ведения хозяйства — тому, что не требовало особенного развития мысли, и так и дожил до сегодняшнего дня. Грамотный, статный, образованный и литературно одухотворëнный шиноби смущал бы его одним своим присутствием, если бы Кисаме умел стыдиться.       Более того, у Хошигаки не то чтобы есть в доме что-то ценное для него. Он не то чтобы горит этой чëртовой высадкой риса. И не то чтобы так дорожит жизнью, чтобы, после тяжëлого дня раздражëнный, отказывать себе во сне.       Итачи всë равно не пробудет у него достаточно долго, чтобы Хироко запомнила хотя бы имя этого Учихи.