Он уйдëт

      — Итачи-сан! Соберите волосы! — Кисаме растирает пот по лбу и широко машет рукой, привлекая к себе стоящего на несколько рядков выше брюнета. Тот разгибается, молча упрямится какое-то время с кулаками в боках, но в конце концов резинка кочует с тонкого запястья на волосы, укрепляя их в низкий хвост. — Сколько раз говорить...       При работе на полях Кисаме действительно часто просит об этом, но хвост от интенсивного труда непослушно распускается из раза в раз.       Бывает, скрытые деревни разрастаются на совсем не благоприятных территориях. Приходится завозить провиант извне. Для этого по странам раскиданы мелкие неофициальные поселения. Иногда поселение может и со скрытой деревней другой содружественной страны договориться. Но жизни такой ищет мало кто. Заработок скудный, подобные точки — потенциально лёгкая военная мишень или поле боя для двух схлестнувшихся сторон.       — Лет пятнадцать назад, — Кисаме выдувает дым в противоположную от Итачи сторону, у того какие-то проблемы со слабостью лёгких, — был оползень. Рисовые поля формируются столетиями, но нам даже повезло: почва облагородилась. Много домов снесло, половина людей передохла — вот почему здесь так тухло. Новенькие не заселяются, раз имеют голову на плечах. Остались вести хозяйство одни самоубийцы.       Итачи разминает плечи. Первое время Кисаме смеялся над ним за это, зато Учиха, в отличие от него, не мается перед сном от зверской боли в спине.       — Вы жили здесь до оползня?       — Примерно, — уклоняется от прямого ответа Кисаме, смотря на подожжённый рассветом горизонт. — Если заметили, этот дом, — взмахивает сигаретой за себя, указывая на минка, — чудом выстоял. Часть смыло.       — Вы поскупились на ремонт.       — Ну, где-то забил, где-то прикупил чего новенького, как, например, в ванной. Смысла особого не имеет, ибо всё это в аренду. Поля тоже. — Сигарета, испаряясь, тычет ближе к верхушке склона, упирающейся сбоку в обросший густым лесом холм. — Там мои. И вон там, внизу, на равнинах. Впрочем, на будущий год...       Скидывает недокуренную сигарету в коричневую лужу.       — Многие, я заметил, нанимают шиноби в помощь.       Итачи не спрашивает, почему Кисаме этого не делает, только поддерживает диалог да механизированно крутит шеей с красиво подымающимися мышцами. Хошигаки мысленно отдаёт ему должное за то, что правила запомнил, что нос не суёт.       Работают слаженно, обычно рано, пока склон вычищен от остальных рисоводов, накапливающихся к часу девятому. Итачи наряжается в хенге, представляется не своим именем, на глаза другим шиноби не попадается. Кисаме предпочитает пахать в тишине, без косых взглядов да сплетен о том, что они с Итачи поёбываются (хенге — длинноногая мускулистая девица).       — Отделяешь по три-четыре саженца в пучок, — инструктирует Кисаме, не брезгуя ковыряться голыми руками в земле. Взметнувшаяся учиховская ладонь, обтянутая розовой перчаткой, пресекает.       — Просто покажите.       Под чёлкой оживает шаринган.       Кисаме причмокивает недоверчиво, умолкает и старается не дрожать в узлах пальцев от столь пристального наблюдения. Показывает один раз технику высадки, пока на фоне гудит кран, затапливающий неглубокие полянки. И Итачи повторяет идеально.       Челюсти сводит от того, насколько. Даже расстояние между пучками одинаковое.       Лотки с двумя сортами уже высаженного риса потеют в парниках, ожидая своего переезда. Садят ровно, ориентируясь по протянутой верёвке. Дело несложное, основной проблемой является повышенный шанс свалиться в болото или защемить спину.       У Кисаме всего две пары резиновых сапог, ни одна из которых не подходит Итачи по размеру. Учиха предлагает выбраться в магазин, Кисаме фыркает и обувает его в те, что потеплее. Итачи почти выпадывает из них.       Они заканчивают с пересадкой мочигомэ, когда Итачи, ступая на тропинку, застревает одной ногой в грязи и со шлепком падает назад.       Комья грязи в волосах, распущенных, хотя Кисаме предупреждал. Жирное коричневое месиво портит рубашку и даже заливается в сапоги. Хошигаки не сдерживает хохота, эхо от которого кувырком катится вниз по горному склону.       — На сегодня, я так понимаю, закругляемся.       Вывозился весь.       Единственный чистый участок тела Итачи — ладони, убережённые уже снятыми перчатками. За них Кисаме и останавливает его от входа в дом в таком виде.       — Всё загадите мне там. Нет уж, идите в сад, Итачи-сан, я скоро выйду.       Тот не возражает, но мрачная складка на переносице говорит сама за себя. Обходит дом, чавкая шагами и морщась от холода прилипшей одежды. Кисаме гогочет в нос.       Он выходит в сад с чистой одеждой на сгибе локтя и, вешая её на натянутую под навесом верёвку, возится со шлангом, дырявым кое-где и давно устаревшим для поливов.       — Раздевайтесь, Итачи-сан.       Учиха медленно стягивает испачканное с себя, вонючей кучей сворачивает. У него сильно просвечивают вены и топорщатся кости. Кисаме брызгает в наготу неконтролируемо мощным и ледяным потоком. Итачи с военной скоростью ополаскивается, уделяя больше всего времени волосам, и стучит зубами, ныряя в принесённый комплект: его же выстиранная чёрная водолазка и рабочие джинсы с провисающими коленями, в которых Кисаме щеголял, кажется, ещё в свои двадцать.       — Бегом внутрь. Чайник я поставил.       Дожди не кончаются. Сквозь щёлку Кисаме тучно смотрит на несущиеся по тропам вниз ручьи и громко захлопывает сёдзи. Итачи греет свои пальцы пианиста о стенки чашки с потресканной краской.       — Зря на саке только скидывались...       Хошигаки часто ворчит себе под нос что-то своё, бытовое и желчное. Итачи даже не слушает.       — Начнём обучение?       Кисаме выходит в центр комнаты, смотрит на сожителя сверху-вниз и поджимает пальцы на ногах от холода пола. Не показывает, как ждал, когда Итачи сам напомнит, чтобы не казаться навязчивым и чересчур заинтересованным.       — Как знать, может, вы и сами от грамотея далеки. О чём пишете-то хоть?       Опускается рядом, перекидывает из руки в руку пустую пачку. Надо бы Хироко к себе зазвать, чтобы вновь забыла у него пару сигарет. Свои Кисаме не покупает.       Итачи поворачивается к нему, расправляет плечи, удобно ноги скрещивает и засовывает ступни под колени, чтобы не озябнуть. Заинтересовался диалогом? Отчего?       — Реалистическая поэзия на социальные темы.       — Какая-то абстрактная дрянь? — закусывает спичку, перекатывая с одного угла губ в другой.       Итачи встаёт и ненадолго отплывает к кладовке, возвращаясь со стопкой исписанных листов, но больше не садясь.       — Хм. Весь внимание, Итачи-сан.       Пачка листов колеблется в его руках то ли от странного трепета, то ли от постоянного тремора рук типичного невротика. На среднем пальце придавленная мозоль от частого письма. На безымянном — разноцветное кольцо из бисера, такое же детское, как пластырь на скуле Хошигаки, который тот всё время забывает отодрать.       Два предположения: у Итачи либо сын, либо брат. В двух словах, дорогой ему человек, память о котором всегда при себе.       Как-то гордо распрямляется, сглатывает, облизывает губы и приоткрывает их, перебивая дождь. И льётся хокку. Разукрашивается громкой, властной, выразительной интонацией, сравнимой с грохотом бомб. Ударение задерживается на созвучных слогах. Под умело скрытым впечатлением Кисаме поначалу даже не вдумываться в смысл.       Стихотворение рассказывает о матери, отправившей детей на первые линии фронта по приказу свыше. Образ героини преисполнен броскими деталями, как будто бы даже родными: гладкие волосы, добрые чёрные глаза, чуткие женские руки, которыми пахнет всё в доме, даже футон маленького сына, ушедшего на войну. Эти руки выжимают полотенце до побелки на костяшках в ведро разбавленной кровью воды и прикладывают компресс к мокрому от пота лицу мужа. Госпитали забиты, из его ноги торчит кость. Женщина молится, чтобы забрали жизнь любимого мужа вместо жизни детей.       Мимика Итачи раскалывается, как статуя из фарфора под предлогом времени. Обыкновенная сталь в его голосе горячо плавится. Он чувствует текст без притворства, во многих местах прикрывает глаза и зачитывает наизусть, покачиваясь в заданный пластичным голосом ритм на пятках. Поскрипывает оттого татами, но ничтожно тихо, не смея прерывать очередь активирующихся бомб — озвучиваемых строк.       Губы замыкаются, смачиваются языком. Итачи прокашливается, заводит руки за спину вместе со стопкой листов. Выходит из прострации и взмахивает сенью ресниц, а глаза как будто заплыли слепостью. Но следит открыто, ждёт реакции. Хошигаки подкидывает пустую пачку сигарет ввысь и с трудом ловит.       Сочувствия услышанное не вызывает, но нравится голос, грамотно расставляющий акценты. В паре полутонов и фраз сквозит мысль, зацепившая Кисаме больше, чем разломанная и обугленная, как спичка, берцовая кость или пресловутые женские слёзы, скатывающиеся в ведро с мутной водой.       — Вы ведь не жалеете эту женщину, а обвиняете власть в приказе отправить детей на войну?       Итачи моргает и никло улыбается.       — Верно.       Кисаме догадывается, почему Учиха ушёл из Конохи.       Дождь сдвигается вперёд, покидает гору. Неохотно рассасываются низкие тёмно-серые облака, на контрасте с которыми пробивающиеся жёлтые распыленные лучи кажутся слишком тёплыми. Усыплённые непогодой, люди не спешат выходить из дому. Саженцы риса упиваются, привыкают к земле, развиваются. Бесчисленные лесенки танада, набитые водой, массово отражают светлеющий и расступающийся верх. По ржавеющей дождевой цепи уставше булькают капли с крыши в деревянные тазы. Гулко лижет со всех сторон жилища ветер. Итачи и Кисаме сидят за столиком, протирая колени, равнодушно допивая остывший чай и увлечённо шурша помятой бумагой.       — Под утро заснул он, — вздыхает Хошигаки, щурясь, как слепнущий наяву, — с кинжалом в спине. Жена поспросила, не подать ли к кинжалу сладостей.       — Продолжайте.       — У меня уже одни иероглифы перед глазами. — Кисаме откидывает листок и давит на веки.       Ему дискомфортно читать так медленно, запинаясь и не зная значения некоторых слов, при Итачи, чей голос одним хлёстким предложением порою пробирает до мурашек.       — В учёбе нужно быть терпеливее. Мы просто читаем вслух, чтобы понять ваш уровень.       — Я тоже могу вас упрекнуть, Итачи-сан,— ухмыляется в сытом довольствии от перевода внимания Кисаме. — Ваши сравнения пошлые. Сравнить затмение с вырванным глазом? В стихе про торговца картошкой? И что это за слово «поспросить»? Вы ломаете язык.       — Ваше мнение. — Итачи, мнимо соглашаясь на перерыв, прикусывает резинку, собирает все волосы, толком не высохнувшие, с левой стороны и плетёт косу. — Учту, может быть.       Реплика искажается из-за прикушенной резинки, но Кисаме явственно слышит издевающийся подтекст. Хмыкает.       Так, утром они горбатятся на полях, вечером сидят за литературой в окружении засыхающих кружек. Ходят в баню ежедневно, не меняя воды после друг друга, и рано ложатся спать. Доедают пирог Хироко, уделяют еде один полноценный приём в день, стачивая залежавшиеся полуфабрикаты, и не ходят в магазин, потому что Кисаме против (вытряхивает монеты на морщинистую ладошку знакомого старика, собравшегося на рынок, и просит купить, на что хватит, и ему еды по пути). Основное пропитание получают благодаря той же Хироко — их поля находятся по соседству и, во время обеда сталкиваясь, она не жадничает своей немного подгоревшей, но ароматной стряпни. Последние числа июня, конец посевной. Итачи никуда не уходит.       Кисаме помнит уговор на одну неделю и, как с напоминанием об обучении, ждёт инициативы от Учихи. Ждёт, когда Итачи выйдет с набитой сумкой через плечо и известит об уходе, прощаясь с фальшивой улыбочкой в поклоне. Но вот они сталкиваются изо дня в день в коридоре, обходят друг друга, проглатывая зевки, и по очереди умываются. Быстро пьют сверхгорький молотый кофе и выходят к танада. Иногда могут помочь обнищавшим старикам за купюрку перетаскивать вещи.       Под вечер читают вслух всё, что находится в доме (Итачи говорит, что любая литература имеет право на существование; Кисаме говорит, что почти никакая), упражняются в письме, порою в счёте, где Итачи признаёт свои пробелы. Все его задачи перекликаются с построением стратегии во время боя. Некая упорядоченность, появляющаяся в жизни, и подобие цели, идущее вкупе, слегка облегчают для Хошигаки задачу вставать по утрам. У них есть часы чтения, часы обсуждения, когда манка погружается в почтительную тишину, а затем в заглушенные споры. Привыкший к занятости, Кисаме не воротит нос, однако засыпает с двойной усталостью. Иногда приятной.       В свободное время он как всегда сидит под навесом. Смотрит на изживший себя сад. Рядом неподвижно лежит книга, начатая в том году; раскрытый разворот усеян пылью. Итачи, выходя с корзиной постиранных вещей и принимаясь их развешивать, поглядывает на него исподтишка. Не шумит, не допрашивает. Мыльный запах порошка порхает вместе с продуваемой одеждой.       Итачи не особенно жалует Кисаме. Ему не нравятся многие взгляды мужчины, пренебрежение к искусству, постоянное недовольство всевозможным укладом вещей и отторжение ко всему. Учихе немного тяжело даже в воображении примерять на себя такой тленный образ жизни. Он хочет растормошить, увидеть изнанку и, главное, описать.       Он задерживается здесь, потому что находит в Кисаме любопытный объект для изучения, свежий всплеск для его письма. Занеся руку над бумагой, моментами Итачи сидит в кладовке, которую успел изрядно вычистить и обустроить, и не может ничего написать. В голове крутится множество цепких деталей сожителя: толстые запястья, невидимые вены, старая прокуренная одежда... Так много, что в итоге Итачи долго постукивает карандашом по листу и откладывает на завтра.       Грустно-однотипные дни.       И крохотные перемены по мелочи.       Скуку Итачи коротает за домашними делами, к которым по собственному желанию приобщился с детства, матери помогая. Он скучает по Саске. Теребит кольцо из бисера, им подаренное, и занимает руки уборкой сначала втайне от Хошигаки. Мало-помалу исчезают за дверцами кухонных шкафов залежи посуды, протираются засохшие круги от кружек на каждой второй поверхности вместе с пылью, и дышать, кажется, в несколько раз легче. От табачной вони Итачи проветривает помещение трижды в день. Дом становится вечно хладен и пропитан лимонным ароматом моющих средств.       — Самовольничаете, Итачи-сан?       Скрип шага.       — Правил не нарушаю. — Стоящий на четвереньках Итачи поднимает голову, сдувает приставшую прядь и трёт лоб перчаткой. Щётка больше не скребёт по татами. — В первую минуту восьмого часа я постучался к вам, спросил разрешения. Вы его дали с условием, что «трите, что хотите, только отъебитесь, Итачи-сан».       Кисаме чувствует, как поднявшиеся из-за улыбки щёки налезают на глаза. Хлёсткое матерное словцо с тех уст, что выразительно читают каждый вечер военные стихотворения, и то звучит по-взывному.       — Лады. Просто посмотрю.       Он припадает бедром к умывальнику и, бессовестно закуривая украденную за обедом у Хироко палочку, смотрит, чадит сигаретой в нос. Не обращая никакого внимания на это, Итачи усердно чистит татами. Чвакают мыльные разводы примерно час, Хошигаки раскуривает сигареты три и так и смотрит.       Татами становятся светлее, даже прогибаются под ступнями мягко. Итачи просит выкинуть окурки и проветрить за собой.       Пребывая друг с другом бок о бок, несложно замечать подробности. Так, Итачи аккуратен в касаниях. Он не врезается в предметы, как Хошигаки, а огибает их словно плавуче, предварительно огладив и перебором пальцев материал, форму обследовав. Спрашивая что-то, он обозначает своё место прикосновением к локтю, чтобы развернуть собеседника и даже в какой-то мере опираться на него. Не сразу Кисаме понимает, что к чему. У Итачи плохое зрение.       Он не носит очков на постоянной основе, потому что привык находиться большую часть своего времени на службе, где банально необходимым аксессуаром выдать свою главную слабость — непозволительная глупость. У него есть пара очков, старомодных, с прямоугольными линзами, которые сидят на горбинке носа инородно и редко. Чаще при чтении. Вначале он отказывает себе в том, чтобы показываться при Кисаме в таком виде, но время берёт своё. Скоро Хошигаки заучивает, с какой частотностью и в каких местах Итачи забывает свои очки, подбирает их в основном у чайника и заносит в кладовку, заметно ожившую.       Учиха заходит и сам.       — Кисаме-сан, вы не видели?.. — Два потопывания в коридоре вместо стука.       Хошигаки никогда не говорит «войдите», Итачи заглядывает сам. В щель юркает его подслеповато-неуверенное лицо, с двух сторон обсыпанное воздушной чёлкой.       А Кисаме-сан, заранее заслышав отворяющуюся кладовку, ждёт с выставленной, передающей очки рукой.       — Спасибо.       Надевает очки, и проясняется ухмыляющееся лицо Хошигаки ближе, чем тот обычно позволяет.       — Должны будете.       Итачи поджимает губы.       — Хорошо.       Сами собою выдвигаются из той же кладовки произведения искусства и то тут, то там выставляются на обзор. Кисаме прыскает, едва не роняя сигарету, при виде жующего губы Итачи над картиной голой женщины.       — Не стыдно?       Грузно встаёт рядом, попахивает табаком неприятно, и Итачи морщит нос, но от картины не отрывается.       — Мне? — со скрытой иронией произносит он. — Вы губите чужое творчество.       — Вот это? — с хриплым смехом пыхтит Кисаме. — Извольте, Итачи-сан. Голую жопу и я могу...       Он выдёргивает сигарету из зубов и спесиво тянется, чтобы без раздумий прожечь полотно. Итачи резко выкручивает его запястье, сигарета прыгает на светло-зелёное татами.       — Что можете? — лёд и иглы.       Итачи не отнимает от Кисаме глаз, когда присаживается перед ним на колени и поднимает затухший в полёте бычок. Сминает в кулаке. Изначальную свою мысль Кисаме уничтожает, тоже серьезнея.       — Выпороть. Выпороть могу. Как ребёнка, которому, видимо, этого не доставало.       Прозрачный намёк, процеженный между напряжённых губ. Стоят друг напротив друга, стоят. Серые прожилки в радужках глаз Учихи шалят, подгорают. Кисаме испытывает его терпение, ждёт, когда восстанет из пепла учиховское самомнение. И сдерживает закат глаз, когда:       — Позволите украсить этим дом, Кисаме-сан? — Итачи кукольно улыбается, прикрывая глаза и заводя за себя кулак.       — На здоровье.       Накидывая ветровку, но не застёгивая её, Кисаме снова выходит в сад и с досадой вспоминает, что сигарета осталась у Итачи в кулаке. Что-то бубня, он заменяет сигарету кутикулой и не может устоять на одном месте, наконец, выходя на тропу перед домом и даже ухая от раскрывшегося вида.       Под вечер с верхушек холмов сползает туман, пугающий, ватный. Застилает насовсем равнины и влажным дыханием покрывает рисовый склон. Если людей на нём живёт мало, то другие существа это восполняют. Лягушки, жабы, ящерицы, бабочки, пауки, стрекозы, кузнечики... Почти никогда гора не замолкает полностью, стрекочет и трещит. Но громче остальных переговариваются лягушки, поднимая отовсюду кваканье подстать перестуку деревянных палочек.       Предвещая непроглядный туман, каждый год танада утыкают свечами. Сотни жёлтых огоньков рассеивают плотный серый покров, подсвечивают гору, будто обмотанную гирляндой.       Хошигаки сколько себя помнит пропускает щенячий восторг от этого вида. Забывает желание потравить лёгкие, смутно слушает шумы видоизменяющегося дома, глядит на красоты без отчёта времени.       Синяя тьма накрывает поселение. Звёзды не нужны — все они внизу, горят свечами вокруг воды.       Затихает манка. Отодвигается сёдзи.       — Закончили перестановку, Итачи-сан?       — Хотите посмотреть?       — Нет, хочу, чтобы посмотрели вы. Идите сюда.       От тумана кажется, что слова звучат слишком громко и в никуда.       — Это вы накурили?       Кисаме хрюкает от смеха до жжения в носоглотке и поворачивается с весельем на сострившего Учиху, однако не находит никого за спиной.       — Выше.       А выше — сидящий на краю низковатой крыши Итачи, размытый туманом. Одна нога свисает, другая согнута в колене, подобрана. Чёрная водолазка выделяет его худой силуэт.       — Я этим не балуюсь, но есть один заклятый эстет на стыке шестого и седьмого десятков, которому, видать, слишком скучно, и он выставляет свечи на все поля без разбора. Наверное, просто работает в ночь.       — Признайтесь, что красиво.       — Признаюсь.       — Картину не признали.       Оглушительно квакают лягушки.       — Опять вы за своё, — вздыхает Кисаме. — Писательство, рисование, что там ещё, музицирование... Ничего из этого не прокормит вас, бродягу.       — Вы тоже не существенно зарабатываете.       Кисаме фыркает, предпочитает закрыть диалог, чтобы вновь не накалить атмосферу. Сложно быть в ссоре с тем, с кем делишь кров. Иначе говоря — невозможно.       — Пойдёмте в дом, дубак.       В дом, где развешаны свитки с линиями, подобранными в образы драконов и цветов. В дом, где скупо украшает холостятский интерьер починенная икебана. Всё то, что давным-давно при въезде сюда задвинулось как можно дальше, выбралось наружу вновь. И теперь это — дом Кисаме?       — А где?..       — В моей ком... в кладовой.       Кисаме чешет переносицу, загораживая взгляд.       — Боюсь поинтересоваться, для чего вам голая женщина на стенке?       — Тогда не интересуйтесь.       Не покидает ощущение, что такой Итачи — расслабленный Итачи. Тот, что не держит каждую фразу в узде, тот, что показывает шипы, когда надо.       Есть правила сожительства с Кисаме, а есть правила, чтобы ему импонировать. Посреди скверного характера их отголоски, например, можно найти в Хироко. Честность, преданность делу, существование с осознанием дерьмовости жизни. Даже если он не согласен с тем, какую линию человек гнёт, раз гнёт до слома, до треска — Кисаме уважает. Даже если зубы болят от раздражения и натянутого оскала.       А они болят, потому что Итачи правилам соответствовать умеет (если хочет). Даже нелогичным правилам о том, как понравиться тому, кому уже давно ничего не нравится.       На следующее утро нижний ряд зубов ломит. Кисаме списывает это на скверный кофе.       — Сегодня идём запускать рыб на нижних полях.       — Рыб?       Итачи заплетает косу, споласкивает кружку, убирает в верхний ящик и выжидающе отставляет руку. Кисаме залпом допивает, морщится и передаёт кружку ему. Вновь шумит вода.       — Рыб-рыб, Итачи-сан. Вообще знаете, для чего рис в воде выращивают?       Молчанием хоронит пробел в знаниях и трёт даже внешнее донышко чаши.       — Чтоб сорняков не было. Рыбы — помощь того же разряда. Рыхлят и удобряют почву, мошкару жрут. Это необязательно, но мы с Хироко-сан так делаем. Плюсом потом еда будет, товар. В Конохе на рыбу каждый год спрос.       Итачи перезатягивает косу.       — Тогда пошлите.       Рано. Туман рассосался, но до конца не прошёл. Кисаме чихает, осматривая результаты. Запущенные карпы копошатся в воде. Итачи на корточках погружает туда руку.       Незнакомые с ним, рыбы пугаются, расступаются, но вскоре смело тычутся в ладонь. Жалко даже, что Итачи не того кроя, чтобы внешность карпов и Кисаме сопоставить — у Хошигаки заготовка про то, что он, как и рыбина эта, Конохе уж сколько лет продан.       Ещё громкий чих, ещё шмыганье. Итачи встаёт, отряхивает руку, подходит и без слов застёгивает ветровку Кисаме до самого горла. Сводит нижние концы, аккуратно закрепляет молнию снизу-вверх. Задерживается, невольно касаясь серо-голубого подбородка и сохраняя равновесие эмоций на лице, и засовывает руки Кисаме по очереди тому в карманы. Сначала левую, дальше правую, на самую глубину.       От такого Хошигаки не сразу оправляется и в полунасмешливом, полуохуевшем состоянии выдавливает из себя нерешительный смешок. Суженная дистанция душит, как змея мышонка.       — Итачи-сан?..       Тот одним шагом покидает его личное пространство, отвлекается на рыб и поматывает невправленным носом туда-сюда, будто сбрасывая наваждение.       — Спутал. Извините.       — Спутал?..       — Не берите в голову, но вы заболеваете и...       — Кисаме! Что это за девица рядом с тобой?       Хироко врывается завсегдатым переполохом, фиолетовые волосы с седыми концами летают за ней. Кисаме сканирует взглядом Итачи, но хенге на нём нет. Было бы проблематично, но только не с этой женщиной. Учиха наверняка заранее засёк её появление и не дёрнулся.       — Изменяю вам, — отшучивается Кисаме, пока Хироко приближается, маяча полными бёдрами. — Шучу, не гневайтесь. Это мальчик. Итачи-сан. Мой помощник.       — Мальчик? Изменяешь мне с мальчиком?       То ли дура-дурой, то ли подшучивает в ответ. Кисаме с дискомфортом не находит, чем отбить, и сводит тему. Итачи наклоняет корпус не низко, знакомясь с ней в тысячный раз.       — Вы куда в такую рань?       — На рынок, прямо сейчас всё свежее завозят. — Она подмигивает, поправляя кучу сумок в руках. На ней тёплый платок. — Эти остолопы и понятия не имеют, что сейчас — лучшее время для закупок. Тебе чего-нибудь прихватить?       — Да нет, не...       Итачи задевает его локоть, улыбается, прикрывает глаза.       — Если вам несложно, не могли бы вы закупить вот это?       Он протягивает женщине небольшой, смятый с краёв листок.       — Вы когда это успели?..       — Прямо сейчас, — снова обрывает Кисаме Итачи, улыбается ещё шире, обольстительнее. — Не составит труда, Хироко-сан?       Кисаме недовольно пробегается по списку и вырывает локоть из его руки.       — Это где ж я денег на всё это возьму?       Что Итачи удумал? Опять самовольничает? К чему это всё приобретать?       — Я могу сделать что-нибудь для Хироко-сан, если не хватит. Это ингредиенты для супа. Вам, Кисаме-сан, он необходим для восстановления здоровья.       Сан, сан... Зубы заговаривает.       — Ты что же это, заболел? — Ладонь мгновенно оказывается на свисающей груди женщины, на всех её заговорённых подвесках. — Дело важное, Кисаме, нос не вороти, а то знаю я тебя. Куплю. Ждите через час, я уже... одной ногой там... ухожу...       И она теряется в тумане.       — Обманываете старушек, Итачи-сан? Что это сейчас было?       — Я уже сказал. И сделаю то, что сказал. Помогу ей.       — Да она уже забыла об этом.       — Я напомню. Возвращайтесь, я подожду. Выпейте чего-нибудь горячего. Таблетки есть?       — Как мамочка, в самом деле...       Хироко выходит из тумана меньше, чем через час. Дряблые руки её обтянуты большими пакетами. Поразительно, как женщины в возрасте находят в себе силы делать всё самостоятельно, содержать целые участки в одиночку и не жаловаться. Итачи настаивает на том, чтобы часть взять на себя. Напоминает о взаимности услуги и направляется к ней.       По дороге в голове непрестанно ворочается момент, когда вжикнула молния, отчего Кисаме, не ожидая, подался за ней вперёд. Проблема в отсутствии Саске, которому Итачи слишком привык раздавать жесты заботы. Он неосознанно заметил в сожителе симптомы простуды с самого утра и не отдал себе отчёта в том, что сделал.       Дом Хироко жуткий. Чучела на стенах, узорчатые скатерти на всём горизонтальном, горклый запах запылившейся шерсти. Всюду что-то брынчит, раскачивается, висит. Очень обжито, не как у Кисаме.       — Самокруточку? Погадать? Винцо?       — Откажусь, спасибо.       Встают на кухне бедром к бедру. Так вот что за запах от женщины — травка. Итачи стучит ножом по доске, разделываясь с овощами.       — Могу на «ты»? Кажешься таким молоденьким, Итачи. И с добрым сердцем. Я ожидала, что ты, как и все, облапошишь меня.       Достаёт откуда-то вино, отливает в бокал. Нож резко упирается в доску и больше не стучит.       — Вы помнили?       Пригубливая алое, Хироко весело и по-матерински заправляет Итачи прядь за ухо.       — Умный мальчик, должен был догадаться. Иногда очень полезно прикинуться забывчивой дурой — столько всего о людях узнаёшь!       Она почёсывает грудь под звонкими бусами, нюхает вино. Итачи продолжает резку, но значительно медленнее.       — Вы только притворяетесь? Зачем рассказывать об этом мне?       — Захотелось, — пожимает круглыми плечами. — Никто больше не знает.       Дурить столько лет каждого знакомого — занятное дело. Итачи припоминает все те разы, что Кисаме забирал у неё сигареты, еду, не выполнял обещанное. Припоминает, что к ней тоже приходили его искать.       — Да, по описанию я поняла, что ты тот самый отступник. Тайна за тайну? Я не сдаю тебя, ты не сдаёшь меня.       — Конечно.       Итачи возвращает прежний темп нарезке. С Хироко, по ожиданиям, после такого должно быть слегка некомфортно, но Учиха чувствует себя как раз наоборот. Представляет, с каким матом о его выходке Кисаме встретит на пороге, и подумывает задержаться.       — Ты грузишься, — замечает женщина, хотя наружно по Итачи этого никак не угадать.       Он по-странному ощущает себя в безопасности, расслабляется в плечах, берётся за мясо.       — Не могу найти подход к Кисаме-сану.       — Ох, дорогой, это неудивительно. Я его знаю ещё капризным подростком, и за всё это время найти к нему подход, как ты выражаешься, удалось только мне.       — Как?       — Просто была собой, — она отпивает, контролирует процесс приготовления. — Тебе бы не помешало.       Читает, как открытую книгу. Итачи не сопротивляется, незаметно ухмыляется в сторону.       — Надолго у нас?       — Не знаю, — признаётся он. — Торопиться некуда.       — Смотри-ка, привыкнешь к гражданскому быту и обратно не вернёшься, прямо как он.       Нарезка кубиками выходит идеально. Поднимается запах специй. Жир на руках аппетитно скользит.       — Расскажете побольше о его прошлом?       Хироко красиво посмеивается.       — А это разве честно, без его-то ведома?       — То, как он пользуется вашим положением, тоже нечестно.       — Но и я ведь его, получается, обманываю со своей болезнью. Один-один.       Маслице ныряет в разогретую кастрюлю, туда же, призывая слюни, отправляется мяско. Напевая что-то о мучительной смерти, Хироко знающе обхаживает скромные размеры своих владений и подтирает пыль. Пыхтит кастрюлька, разгоняя под потолком солёно-перчоную теплоту.       — Добавь уже морковь и картофель, помешай. Никогда не готовил карри?       — Не доводилось.       — Жди появления бульона и, знаешь... Хорошенько запоминай. Если хочешь подступиться к Кисаме, то могу дать совет. Готовь. Серьёзно. Он не кажется прожорливым, соглашусь, но вкусно поесть, как и любой нормальный мужчина, никогда не откажется, только если это не предложение от самого себя. Экономит, как ненормальный. Ты возьми у меня продуктов, лекарств и трав. Откорми, поставь на ноги, пока не поздно, а то он становится ещё большей занозой в заднице, пока болеет. Обычно это делаю я, но на этот год, надеюсь, могу на тебя положиться?       Довершается процесс готовки, и почти сладко кипит бульон. Хироко набивает пакет для Итачи и параллельно раздаёт инструкции, как с больным организмом Кисаме лучше обращаться. Итачи пробует законченное блюдо с конца деревянной ложечки и удовлетворённо мычит. Проглатывает остроту и собирается... домой?       Перед самым уходом на ладони Хироко появляется коробочка. Внутри серьги. Красивые, чёрные. По три пера ворона на каждой. Достаточно большие, чтобы отвыкшие от серёжек уши болели при носке.       — Прими как оберег.       Холод, лимонный запах. Дом Кисаме преувеличенно тих. Разуваясь и оставляя у гэнкан шуршащие пакеты, Итачи первым делом проверяет комнату Кисаме. На топанье вместо стука никто не отвечает. В туалете, кладовой, в главной комнате также пусто. Фусума как всегда спутанны, кухня закрыта. Итачи зовёт по имени, прежде чем прихватить пакеты и зайти.       Кисаме уснул сидя. Рядом с ним, на полу, недопитый кофе.       Будить, не будить?       Итачи раскладывает пакеты и не может не шуршать, но Кисаме не просыпается даже тогда, когда хрустят овощи и зажигается печь. Спит, уставший, отдыхает ослабленный организм. Итачи надевает серьги, игнорирует жжение в мочках ушей и принимается за готовку, уже зная, что и где лежит. Бульон, где воды чуть ли не меньше, чем лука. Наваристый, матовый. Остатки говядины, огородные овощи. Суп, который готовила мама.       Кисаме просыпается от боли в теле и в голове и сначала сомневается, что находится на своей же кухне. Для неё слишком тепло. Несмотря на ломоту в мышцах и раскалывающуюся голову, удобно.       Итачи стоит спиной, бесшумно помешивает содержимое кастрюли. Коса завязана в клубок на затылке. Очень уютно, когда кто-то в доме готовит обед. Кисаме позволяет себе эту мысль спросонья, потягивается и сквозь сонную пелену следит за готовкой, слушает, как пузырится еда. В желудке тянет, во рту пополам с соплями набирается слюна.       — Вкусно пахнет? — немного хрипло спрашивает Итачи.       И что-то колется, когда рушится тишина. Стоит Итачи и видит Кисаме и без очков, и отвёрнутый. Всё знает, всё умеет. Заходит в дом и готовит, не будя звуками. Очаровывает из раза в раз Хироко, такой благочестивый, что напрашивается к ней домой, помогает, ухватывает продукты. О грядущей болезни знает раньше самого Кисаме, закутывает, отправляет домой, где всё убрано его же руками. И буквальное падение лицом в грязь забывается, как обыкновенно забываются чужие промахи, в отличие от собственных.       Такой идеальный да ещё сильный шиноби — бесит. Нашёл своё любимое дело. Наверняка имеет семью. И не слишком чванливый. Словом, везде наверстал.       Кисаме не наверстал нигде, хотя старше его на лет десять-пятнадцать.       Он встаёт, не отвечая, разворачивает за талию. Хмурится.       — Неделя прошла, Итачи-сан.       Итачи эмоций не проявляет, соединяет взоры, свой да его, безапелляционно.       — Вы хотите, чтобы я ушёл? Что не так?       — Всё слишком так. — Взгляд на суп, Кисаме сглатывает слюну и втягивает поглубже сытный запах. — Наводите свой порядок. Везде успеваете. Одежда всегда отглажена, даже та, которую я никогда чистой не видел. Волосы блестят, кожа блестит, слова лишнего не скажете, всем понравитесь марионеточной лыбой. Умён, талантлив. Мне нахер не нужен такой хаос.       Итачи внимательно выслушивает, полусидя на тумбе. С Кисаме в запальчивой речи слетает слюна. Учиха отклоняется, чтобы помешать суп, и вдруг тянется к волосам. Распускает косу, помятые локоны спадывают на шею. Берёт рукав водолазки и растягивает его, повреждая ткань. Поддевает старую кожицу на нижней губе, сгрызает, и выступает кровь. Задирает колено, чтобы натёртую дырочку на джинсе сильнее порвать.       — Так достаточно?       Его непробиваемая мимика в сочетании с совершенно серьёзным голосом выманивают вопреки растущей ссоре улыбку. И на странное домашнее чувство, которое Кисаме и блокировал злобой, снимается блок. Он закрывает ладонью глаза, тихо усмехается, удерживая улыбку. Не видит, что Итачи скупо улыбается тоже, и подтягивает упавший ворот свитера на плечо.       — Ладно, что у нас там на обед?