Он уйдëт

      По сути своей время клейко растянуто, как тесто под руками Итачи. Но для нас оно как для Кисаме, следящего за готовкой краем глаза и застающим завершённое блюдо быстро и просто.       С подобной быстротечностью, не менее вкусной и сытной, проходит июнь. Июль компенсирует, кажется, всё утраченное тепло за предыдущие месяцы. Распаляется жара.       Кисаме вылечивается так же скоро, во многом благодаря советам Хироко и их беспрекословному исполнению. Поначалу чужая забота его тяготит и выводит, но глубоко-глубоко внутри — приятно. Таблетки Кисаме считает лишней тратой денег, но если их приём положен после пищи и, соответственно, является для перекуса предлогом, он не против. Приучить его к постельному режиму несложно, если таскать сладкие травы в кровать и выполнять всю упущенную работу взамен. Каждый вечер Итачи заготавливает ему баню, не спрашивая, а зная расположение всего необходимого. И, просыпаясь посреди ночи, мучимый жаждой, он за стаканом воды идёт, свет не включая. На ощупь изучает, куда ступать не следует, чтобы повторно не сломать себе нос, который как-то на тренировке случайно повредил Саске. На память Итачи вправлять его не стал.       Кисаме не столько отвращает болезнь, сколько факт своей немощности, признать который он по-детски не хочет.       В общем, его поведение действительно скатывается даже ниже обычного. Но стоит соплям освободить ноздри, мокроте расступиться и ознобу перестать бить — он с двойной силой подскакивает на ноги и даже как-то выискивает Итачи, чтобы наделить его благодарностью, идущей вкупе с хорошим настроением.       На его скромном участке потерять вечно мрачную тень оказывается просто. Итачи как испаряется из дому, и Хошигаки моментально заключает, обойдя все пустующие залы: «Ушёл». Мысль засовывает дугообразную сигарету в щёлку зубов и выпровождает во внутренний садик на горький перекур, но там же, среди позеленевших камней, делающих газончик похожим на кладбище, Итачи гладит кота.       — Надо же, — ухает Хошигаки, случайно раскусывая сигарету боковым клыком.       Шёрстка животного длинная и гладкая, но из белоснежной преобразовавшаяся в светло-серую. Спинку кошка подставляет ласковым рукам; неслышно, но она мурчит, а хребет с уличных времён торчит кочками. Солнце волнами позолота бегает по белой шерсти и чёрной косе.       — Любите блохастых? — Кисаме сплёвывает рыхлый табак под ноги и чешет рёбра под майкой; там зудит и колет, как в улье. — Их тут почти не бывает. Руки мойте и возвращайтесь, сегодня Хироко-сан обещала прийти.       — Спасибо за помощь, Кисаме-сану значительно лучше, — выговаривает Итачи Хироко, так как Кисаме благодарить не спешит и в целом высказать пресловутое «спасибо» никому из них больше не хочет.       Женщина отмахивается ладонью в кастете круглых колец. Им с Итачи пришлось разыграть маленькую сценку очередного знакомства и наигранное напоминание о том, в чём именно она помогла.       — Спасибо — хорошее слово, мальчики, однако...       — У вас с собой?       — Догадливей ты стал, Кисаме. Образованное общество так влияет?       Не подозревая и одновременно подозревая правду в своих словах, Хироко достаёт наборчик саке. Иногда кажется, что с собою у неё есть всё, что пожелается.       Итачи прослеживает взглядом от женщины до мужчины. Облизываясь, Кисаме присоединяется, как-то подшучивает над строгим отказом Итачи и уже через полчаса улыбается во все красные щёки. Хироко, впрочем, кажется трезвой, но подливает лишь она. Журчит настойка по маленьким чашечкам, Итачи бедно поддерживает совершенно отвратительную беседу.       Другими становятся взрослые люди под градусом. Некоторые держат себя, как Хироко, по которой совсем не скажешь, как много чашек она уже опустошила. Но по большинству тех, кто контроль держать уже не хочет, видно сразу. Кисаме улыбается слишком безалаберно, счастливо. За этой стадией, может, пойдёт следующая, агрессивная. То ли люди вытаскивают наружу самое потаённое, то ли то, что им отнюдь не принадлежит. А может, приукрашенная правда льётся, но в формулировках лживых, диких.       — Давно мы так не собирались, Кисаме.       — Н-да, Хироко-сан... Тут вы не слукавили.       В однотипном сопровождении дней их не похвастаешься разнообразием, и говорят они об одном и том же с разных ракурсов, приправляя вопросами «Так ведь? Да? Скажи?». Взглядом трезвого человека выглядит ущербно, жалко. Мусолят сплетни о соседях, схожие новости о хозяйстве, словесно соревнуются в урожайности. На затрагивании вестей из Конохи Итачи навостряет уши, но ничего путного из пьяных уст не исходит, кроме ската в «А Мори-то, знаешь, дело своё бросила, помнишь ты её?».       Ездят на старых мостиках соприкосновения да и только. Если бы Итачи знал их подольше, то знал бы и то, что Мори дело своё бросила лет пять назад, а Хироко это осудила ещё в пять раз больше. Но у них нет других интересных поводов, чтобы выпить и почувствовать себя полегче, а если такие случаются, то достаётся нечто покрепче, чем саке.       После гостей у старого друга Хироко целый день кутит по знакомым в округе, обсуждая всё то же самое и напиваясь всё хуже. Хороший способ скрыть, как плохо.       А Кисаме пьёт, потому что кто из его поколения этого не делает?       Но Итачи оное не нравится. Он это не выскажет, зато выведет его в сад, на свежий воздух, и туда же от пыли избавляться вынесет наконец коробку книг. Их, как оказалось, у Кисаме много. Он просто за ненадобностью смёл их со стеллажа да убрал куда подальше, а сам стеллаж оборудовал под полки для инструментов.       Итачи тихо, восхищённо выдыхает в талый воздух. Навес прячет его в тени от придирчивого солнца. Кисаме же, потея, стоит на самом солнцепёке, укрыв глаза ребром ладони.       — И чего забросил такую красоту? — почёсывает он нос, говоря сам с собой о саде. Не шатается, но говорит медленнее, будто смакуя каждое слово, и движения ещё развязнее, размашистее. Как и поведение в целом.       — Можем его возобновить, — говорит Итачи, раскладывая коробку.       Столько забытых, но драгоценных книг. Пятерня смахивает коричневатый слой пыли с обложки — авторство Джирайи подписано на корешке. Итачи давит улыбку, проводя по нему да внюхиваясь в заледенелые страницы, хрустящие при отворении.       Растягиваются и воют доски, когда Кисаме неожиданно плюхается рядом.       — Чего это вы, Итачи-сан?       Уже и не играет роли нарушение личных границ, Хошигаки ложится с подставкой на локоть довольно близко и заглядывает в руки Учихи.       — Захотел разобрать. Попробовать с вами что-то поновей. Здесь много интересного.       Кисаме приподнимается вровень с его лицом, наваливаясь на вытянутую свою руку позади Итачи. Внимательно приглядываясь, специально клонится ниже. И его, и себя проверяет.       Просто Итачи в рубахе с распахнутым вширь воротом, и Хошигаки вдруг нравится запах и обкат его плеч.       Но Итачи забывается в трепете от найденной литературы. Пока всё не прочтёт, не уйдёт точно. Либо прихватит с собой, но хочется верить, что по истечению его пребывания тут Кисаме увидит ценность книг и не расстанется с ними так просто.       Кошка спрыгивает с крыши и трётся мордочкой о голые стопы Итачи, чьи пальцы поджимаются от щекотки, но пытаются гладить под усиками. Учиха роется в принесённых вещах и отламывает от остатков стрепни Хироко горсть рыбных крошек.       — Она ведь не отстанет потом, — недовольно вставляет Кисаме, щекой в испарине также ненавязчиво потираясь о гладкое приоткрытое плечо сожителя.       Насекомые безостановочно пищат. Становится душно, и Кисаме умывается из шланга в перерывах, параллельно предпринимая попытки согнать животное брызгами, но то самозабвенно дерёт когти о деревянные столбы, пьёт капли с его рук и засыпает кольцом под энгава.       На «Да это ж порнуха» Итачи не может не возразить, лелеющий своего вдохновителя Джирайю.       — Если бы это была... «порнуха», — не подбирая синонима, повторяет он, и Кисаме хрюкает. — Её тоже можно было бы адекватно оценивать, как любое другое произведение. Но Джирайя-сама... Он похож на меня. Завуалированно пишет о том, что волнует конкретно его. На это нужна честность. У него она есть.       — Да какая ж это честность? Извращение сплошное.       — Заметьте, — Итачи с благовением перелистывает страницы первых пробных изданий, которых даже он не застал, — ваше высказывание можно полноправно назвать грубостью, но это также честность.       — Вы к чему? Опять разговариваете со мной метафорами?       — К тому, что честность — просто качество характера. Плохое или хорошее — зависит от личности. Но я его люблю и считаю правильным. Вы... из-за него мне и интересны.       Издавая неясный звук, Кисаме полностью ложится на прохладные доски и подкладывает руки под голову.       — Просто его книги бы не продавались, если бы не было на обложке красивой гетеросексуальной пары. Каждому писателю нужен спрос, и каждому из нас на самом деле есть, что сказать. Есть, что хочется изменить и пропустить это через текст, донести до читателей.       — И что этот ваш Саннин хочет донести?       Итачи заученно открывает любимую главу и зачитывает знаменательный отрывок, который в своё время заставил его перечитать по несколько раз и перед сном долго обдумывать. Отрывок про круг ненависти в мире шиноби, про предназначение каждого человека внести вклад в изменение системы и про призыв не сдаваться.       — Детские сказочки. Пусть даст инструкцию к тому, как не сдаваться, когда горит жопа с того, каким всё кажется сложным.       Учиха довольно приопускает веки.       — Вы опять честны.       Это и подкупает. Итачи впервые получает живой отклик, может видеть, как отпечатываются на чужом лице настоящие эмоции в реакции на его творчество, как оно заставляет шевелиться извилины. Даже если Хошигаки бранит строки, над которыми Итачи часами корпел и которые чудовищным образом выстрадал, он скажет своё честное мнение, порой и похвалит. Увидит суть. Озвучит. Покажет участие и никогда не соврёт.       Итачи всю жизнь писал без признания и оценки со стороны, которая бывает так необходима творцу.       — Не хотите сами попробовать?       — Попробовать что? — лениво отзывается Кисаме.       — Писать.       Кисаме лежит со скрещенными вытянутыми ногами в шортах. Ползут по выступам мышц волосы, шатается стопа в какой-то ритм. Хошигаки утирается тряпичной майкой, отчего на ней восседают тёмные следы пота; пружинит внушительный пресс. Поток сравнений и распространённых описаний его тела просится к Итачи на язык.       — Как панцырь, — говорит он, касаясь большим пальцем одного из кубиков. — Икры, как горный рельеф. Пот на лице, как прилипшие к стеклу после ливня капли. Литературу можно брать из воздуха, из жизни, Кисаме-сан. Попробуйте.       Тот отпускает майку, но ткань стелется слоями на грудь и живот обратно не закрывает.       Глазами в глаза.       — Ваш цвет глаз... — В нетрезвой улыбке за щеками Кисаме лопается слюна. — Не знаю, пыль?       Жжёт спину солнцем, пробравшимся в спасительную тень. Итачи закусывает кончик губы изнутри.       — Ладно. Пыль бывает разной. Толстым или тонким слоем, чисто-серая или разбавленная мусором, комьями или плоскостью. Что в моём случае?       С полей доносятся бодрые возгласы. Кисаме направляет взгляд вверх, постукивает пальцами по голому животу в раздумии. Он вдруг приподнимает таз, отчего майка закатывается ещё выше, и выуживает из заднего кармана полукруг примятой сигареты. В рот не засовывает, а поджигает прямо так, зажатой в двух пальцах. Щёлкает зажигалка, дует огонёк. Кисаме пространственно делает сильный затяг, так, что щёки вбираются и кончик скоропостижно тлеет.       — Вот такого цвета, — произносит он густо из-за дыма и наполовину проглатывает его, кривится. Подносит сигарету к итачиному лицу, будто сравнивая пепел и радужку. Что-то хмыкает сам себе.       Стряхивает в траву, подначивая указательным сгорающий скелет сигареты, и продолжает себе на уме курить, пока Итачи греется и подумывает над тем, что чувствует.       Чувствует... желание писать. Чувствует душистую нотку волнения от комплимента, ведь писатель так стремится с красотой и достоинством всё расписать, что совсем не видит этой красоты в самом себе. И прослышанное сравнение может показаться пафосным, чахлым, однако смотреть в глаза подсознательно хочется больше.       — Прочтите и вы мне что-нибудь, Кисаме-сан. Выразительно.       Пользуется шансом развезённого под алкоголем Хошигаки, заглядывается в самые зрачки, как хотел, и кладёт на вздрогнувший от твёрдости обложки живот любимую часть «Ича-Ича».       — Страница двести шесть, тринадцатая глава. Лучшая, на мой взгляд. Превосходное описание боя и предсмертная...       Пошуршав страницами, Кисаме начинает громко читать, не дослушивая. Голос проседает местами, монотонный, мешкотный, тугой. Есть, конечно, свой шарм, чтобы впитывать сто раз прочитанные абзацы другим голосом, более грубым и глубоким, чем мысленный свой. Но хочется видеть охоту в этом, а не сухое исполнение просьбы.       Кисаме ко всему возвышенному чёрств.       — Вы хотя бы осознаёте, что читаете? Попробуйте с чувством.       — Да не получится у меня, Итачи-сан, не умею. Где тут тексты попикантнее? Вот они у меня на славу пойдут, это я предвижу.       Итачи вдыхает, и они нежатся в молчании следующие полчаса.       На другое утро Итачи начинает писать. Сумбурно, активно, вдохновенно. Разговор о саде оказался не пьяной пустословщиной, а целью, за которую Кисаме ухватился. Начал торчать на грядках часами и даже подкрашивать покосившиеся ограждения в приятный синий, пинками выравнивая за года съехавшие с дорожки каменные плиты. О его снятой футболке, измороси пота на коже и оплошностях в виде размазавшейся по ногам краски Итачи и строчит, закусив карандаш. Хошигаки, конечно, требует от него помощи, и Итачи непременно кормит обещаниями, что вот-вот присоединится, но в результате лишь раскачивается на перенесённом временно гамаке в тени цветущего дерева и смотрит то на лист, то на Кисаме. Хочет создавать. Кошка гоняет птенчика по веткам.       Есть у автора отдельные слова и выражения, которые он подсознательно запатентовал себе как «вкусные». Он употребляет их в жертву редко, будто бы с опаской. На описание Кисаме Итачи растрачивает их все. Переходит на прозу, что обычно ему не близка, потому что для созвучности слогов его мысль слишком стремительна и неуловима. Порою он заглядывается на Кисаме, изолируется от гула кипящей работы в полях и пишет, не спуская взгляда на руку толком. Половина словарного запаса кажется непригодной для того, чтобы в полной мере передать, какого Кисаме заслуживает описания.       В чём дело? Итачи находит вдохновение, вот в чём. Вдохновение живое как никогда, состоящее из мяса да костей и, главное, имеющее тот самый склад ума и образ жизни, о котором Итачи преимущественно писал. Но как он был слеп, находясь за стенами Учиха и не видя самой большой и сытной червоточины жизни простого народа.       Дорвался. Вот она, жизнь. Простая, ужасная, скучная, пьяная, трудная и лишь иногда расслабляющая, если руки заняты делом. По непонятным себе до конца причинам Итачи достаточно длительно откладывал уход от Кисаме, но вот он знает, зачем: он обязан зафиксировать это на бумаге, пока оно дышит, пока оно перед ним. Оно — его вдохновение.       Однажды Итачи конкретно забывается. Сильнее, чем прежде. Рука его догоняет мыслительный процесс заторможенно, и выписываются лишь урывки. В какой-то момент всё начинает плыть от чрезмерно долгой концентрации на одной точке — на большой потной спине в разливе солнечного света, на смыкании лопаток, на кривой позвоночника, на ямке у резинки штанов, на росписи мышц. Итачи моргает. Поправляет очки. Смотрит вниз. «Поглаживаю», «хватаюсь», «зацеловываю», «седлаю», «массирую». Это он написал.       Машинально озираясь, он не может не попробовать кое-что.       «Итачи подходит без звука и, как рассчитывал, застаёт врасплох прикосновением языка к покатому плечу. Он ведёт по выпуклости сустава вдоль натянутой мышцы и томно слизывает пот. Рефлексы Кисаме зовут развернуться и ударить, но он чувствует укол знакомой чёлки и стынет с недоумением в выкатившихся глазах. Солёный вкус Итачи сплёвывает на землю и подмахиванием бёдер толкает безвольное от усталости тело под крону. Крепкие ягодицы в соприкосновении с пахом жгут. Кисаме не поворачивается, чтобы не показать лица, и покорно сменяет место. Итачи приподнимается на носках, прижимается всем телом и горячо дышит в ухо. Он не видит, что глаза Хошигаки глубоко закатываются».       — Итачи-сан! Так и будете дыры на жопе просиживать? — прикрикивает Кисаме, облокачиваясь на лопату и зовя с конца оживающего сада.       Итачи дробью вздрагивает, ломает грифель карандаша. Не находится для ответа и только сдвигает лист, чтобы прикрыть им стояк. Ещё небольшой, но остро и сладостно тянущий, вызванный непонятно чем.       Хотя Итачи врёт. Он знает.       Кисаме отмахивается от него и возвращается к работе, а Итачи не останавливается, чтобы накрыть себя рукой через ткань, закрыть глаза и прислушаться к ощущениям. Под веками яркие точки собираются в образ подробно изученной спины, вскоре спина обретает мощные ноги, сокращающиеся мышцы рук и голову с нахальной ухмылкой.       Эрекция крепнет, Итачи сжимает её.       Без предупреждения уходит в баню посреди знойного дня, бездумно самоудовлетворяется, стараясь не думать ни о чём, и сталкивается с Кисаме. Из-за жары даже в доме одежду надевать он отказывается, держит узел полотенца на бёдрах и шлёпает босиком.       — Вы мне воду оставили, беженец? — Кисаме появляется из-за поворота и впечатывается в полуобнажённое тело. Учиха, ещё чувствительный, заглатывает недостон. — Кое-кто побольше вас потрудился. Халявить вздумали?       — Оставил.       Хмыкая, Кисаме пробегается взглядом по нему с головы до пят. Идёт на него и в последний миг огибает, не касаясь совсем, чтобы направиться в не успевшую остыть комнату.       В кладовой Итачи сидит напротив картины с голой женщиной. Он повесил её, потому что задумался над этим: над эстетикой человеческого тела, над сексуальным удовлетворением, над различием полового влечения. Не было у него никогда времени поднять этот вопрос, ровно как и не было опыта в том, чтобы испытывать настоящее влечение к отдельному человеку. Кто ему нравится? Как ему нравится? Почему ему нравится? Потёмки.       Подобно выпиванию воды ночью, когда в темноте разучивает просчитанный до мелочей маршрут, Итачи не нравится быть слепым в этих потёмках.       Хошигаки снова пьян. Учихе не нравится, он не слушает, разувшись, закатав штанины и зашед ногами к карпам, легко лавирующим вокруг щиколоток.       — Вон как вас любят, — зевает Кисаме, ложась на траву рядом. — Даже завидно.       — Люди — не рыбы.       — Для ваших метафор существует специальное укромное местечко. Называется задница.       Он сам засовывает стопы в воду, потягивается и полностью заслоняет соломенной шляпой лицо. Итачи тоже опускается рядом и не может не испытать удачу.       — В последнее время я мало помогаю.       Чистая правда: засиживаясь за письмом, Итачи может непроизвольно пропустить готовку, уборку, выход на улицу, да даже в туалет. Одна зарисовка, нахлынувшая своей задумкой внезапно, держит его в узде.       — Позволите?       — Что? — гундосит в треугольную шляпу Кисаме.       — Компенсация. Развернитесь.       Даже не раздумывая над просьбой, Хошигаки приводит её в исполнение. Перекатывается на живот, задирает лодыжки и начинает что-то ворчать.       — Заебало. Горбачусь, горбачусь, а всё для чего? Вы другой пример: у вас якобы цель благая. А я? А я нахуя? Бабу завести, детишек надо бы — да кому я сдался? Бухаю, курю, выёбываюсь. Простите меня, Итачи-сан. Вы так-то парень неплохой. Стольких мне заменяете. Знаете, я даже не хочу, чтобы вы уходили. А почему вы не уходите? Дождаться уже не могу, всё время под боком мечетесь, сколько можно? Мразь вы.       Несвязные откровенности под алкоголем.       Итачи забирается ему на зад, задирает футболку, не получая никакой реакции, и массирует. В реальности немного хуже, чем в воображении или на письме. Мышцы каменные, забитые. Хорошо видно искривление позвоночника, воспалённые прыщики вследствие потливости и недостаточно тщательного мытья. Кожа как кожа, не считая особого цвета. Итачи принимается толочь горб до расцвета вишнёвых островков, прикладывая даже больше силы, чем надо, на оттягивание складок, проезжаясь по ягодицам и не ловя никакого особенного чувства по типу возбуждения или волнения.       В определённый миг он просто осуществляет поглаживания. Понимает, что таинственное отсутствие реакции тела можно назвать... комфортом?       Поблизости произрастает горох. Проголодавшись, Итачи срывает стручок, достаёт белую гусеничку и отправляет горошины сладкие в рот.       — Мамочка делиться не учила, Итачи-сан?       Учиха срывает ещё, наполняет ладошку очередью зелёных шариков и засыпает их в рот повернувшемуся в профиль Кисаме. Часть выпадывает. Губы Хошигаки смыкаются на линиях судьбы влажно.       Итачи пробирается под шляпу и коротко сжимает тёмно-синий загривок, ногтями шкрябая по линии роста волос. Кисаме, промычав, засыпает, упрятав лицо в углах содранных локтей.       Ему снится занятие с Итачи. Одинокие люди — они как собаки. Даже если забитые и агрессивные, по природе добры и просты. К первому, кто мирно протягивает руку с кусочком мяса, тянутся, и он этим собакам заменяет и хозяина, и друга, и любовь.       Велосипед один. Старый, со ржавым рулём. В итоге никто из них им не пользуется, но он сопровождает каждый подъём или спуск по склону. Они просто по очереди катят его, крепя на него обед да сменную одежду. Помогают тому самому старичку, расставляющему свечи, и тащат в гору огромные корзины с водой на спине. Пот сбегает водопадами. Молчание висит, несмотря на путаницу обоих внутри себя, доверительно.       Старичок вырывается вперёд. И откуда на старости лет столько силы?       — Устали?       Итачи решает не отвечать. Изнутри лёгких чешется.       — Устали. Давайте освежимся чуть-чуть. Я не хочу ещё и вас сверху тащить, если в обморок грохнетесь.       Кисаме обходит его и подчерпывает из его корзины водицы. Брызгает тому на лицо, Учиха благодарно подставляется. Брызгает ещё раз и немного на волосы, чтобы смыть пот. Себя заодно споласкивает, не стесняясь залить под майку.       Отхлёбывает жадно из лодочки ладоней. А у Итачи руки заняты велосипедом, колёса которого из-за остановки замолкли. Подбрасыванием бровей Хошигаки спрашивает, получает едва видимый кивок и отчего-то радуется.       Набирает ещё воды в просторные ладоши, игнорируя поторапливающий возглас старика издали. Пока не пролилось, подсовывает Итачи. Тот, поддерживая лодочку одной рукой и направляя к своему рту, хлюпает водицей. Прицеловывает стёртые подушечки чужих пальцев. Вернее, просто пьёт, зачем-то смотря Кисаме в глаза.       — Спасибо.       Хошигаки захлёстывает желание заправить промокшую чёлку ему за ухо, однако он ковыряет хлипкую сидушку велосипеда и бегло утирает остроконечный подбородок Учихи от капель.