я (романтика)

из далекого тумана, с тех озёр комуны шелестит шелест: это идёт Тэхён. я выхожу в безгранные поля, прохожу перевалы и там, где тлеют курганы, преклоняюсь на одинокую пустынную скалу. я смотрю вдаль. — тогда дума за думой, как амазонки, джигитируют вокруг меня. тогда все пропадает... тайные всадники летят, ритмично покачиваясь, к отрогам, и гаснет день; бежит в могилах дорога, а за ней молчаливая степь... я отбрасываю ресницы и вспоминаю... поистине мой молодой человек - воплощенный прообраз той чрезвычайной марии, стоящей на гранях неизвестных веков. мой молодой человек – наивность, доброта безгранична. (это я хорошо помню!). и моя невозможная боль, и моя невыносимая мука теплеют в лампаде фанатизма перед этим прекрасным печальным образом. он говорит, что я (ее мятежный Гук) совсем замучил себя... тогда я беру его милую голову и тихо кладу на свою грудь... за окном шли росистые утренники и падали перламутры. проходили невозможные дни. в дальнейшем из темного леса брели подорожники и у синего колодца, где разлетелись дороги, где разбойный крест, останавливались. это молодое загорье. — но проходят ночи, шелестят вечера у тополей, тополя уходят в шоссейную безвестность, а за ними — лето, годы и моя буйная юность. дни перед грозой. там, за отрогами сизой стороны, вспыхивают молнии и накипают, и пенятся горы. тяжёлый душный гром никак не прорвется из индии, с востока. и томится природа в предгрозе. впрочем, за облачной накипью слышен и другой гул — глухая канонада. надвигаются две грозы. – тревога! — Тэхён говорит, что он поливал сегодня мяту, мята умирает в тоске. он говорит: "наступает гроза!" и я вижу: в его глазах стоят две хрустальные росинки. атака за атакой. безумно напирают вражеские полки. тогда наша кавалерия с фланга, и идут фаланги инсургентов в контратаку, а гроза растет, и мои мысли — до невозможности натянутая проволока. день и ночь я пропадаю в "чеке". дом наш — фантастический дворец: это дом расстрелянного шляхтича. причудливые портьеры, древние узоры, портреты княжеской фамилии. все это смотрит на меня со всех концов моего случайного кабинета. где-то аппарат военного телефона тащит свою печальную тревожную мелодию, напоминающую дальний вокзальный рожок. на роскошном диване сидит, подложив под себя ноги, вооруженный татарин и монотонно напевает азиатское: "ала-ла-ла". я смотрю на портреты: князь хмурит брови, княгиня — пренебрежительное пренебрежение, княжатая — в темноте столетних дубов. и в этой необычайной суровости я чувствую весь древний мир, всю бессильную грандиозность и красоту третьей молодости прошлых благородных лет. это четкий перламутр на пиру дикой голодной страны. и я, совсем чужой человек, бандит — по одной терминологии, инсургент — по другой, я просто и ясно смотрю на эти портреты и в моей душе нет гнева. И это понятно: я чекист, но и человек. тёмной ночью, когда за окном проходят городские вечера (поместье взмыло на гору и царит над городом), когда синие дымки поднимаются над кирпичом и обыватели, как мыши, за подворотню, в канареечный замок, темной ночью в моем чрезвычайном кабинете собираются мои товарищи. это новый синедрион, это чёрный трибунал коммуны. тогда из каждого угла смотрит настоящая и поистине ужасная смерть. обыватель: – здесь заседает садизм! я: ...(молчу). на городской башне за перевалом тревожно звенит медь. это бьют часы. из темной степи доносится глухая канонада. мои товарищи сидят за широким столом из черного дерева. тишина. только дальний вокзальный рожок телефонного аппарата снова тянет свою печальную, тревожную мелодию. иногда за окном проходят инсургенты. моих товарищей легко узнать: доктор Хосок, Чимин, третий – дегенерат, Сокджин (верный часовой на чатах). чёрный трибунал в полном составе. я: – внимание! на повестке дня дело лавочника икс! - из древних покоев выходят лакеи и также, как и перед князьями, склоняются, четко смотрят на новый синедрион и ставят на стол чай. затем неслышно исчезают по бархату ковров в лабиринтах высоких комнат. канделябр на две свечи тускло горит. свет не в силах достичь даже четверти кабинета. в возвышенности едва манит жирандоля. в огороде – тьма. и тут — тьма: электрическая станция сорвана. доктор Хосок развалился на широком диване вдали от канделябра, и я вижу только белую макушку и слишком высокий лоб. за ним в темноту — верный часовой с дегенеративным зданием черепа. мне видны только его немного безумные глаза, но я знаю: — у дегенерата — низенький лоб, черная копна взлохмаченных волос и приплюснутый нос. мне он всегда напоминает каторжника, и я думаю, что он не раз должен был стоять в отделе криминальной хроники. Чимин сидит справа меня с растерянным лицом и изредка тревожно поглядывает на доктора. я знаю, в чем дело. Чимин, моего бедного Чимина, назначил этот невозможный ревком сюда, в «чеке», против его слабой воли. И Чим, этот невеселый коммунар, когда нужно энергично расписаться под темным постановлением. - «расстрелять», всегда мнется, всегда расписывается так: не имя и фамилию на строгом жизненном документе ставит, а совершенно непонятный, совершенно странный, как хетейский иероглиф, хвостик. я: - дело все. доктор Хосок, как вы думаете? доктор (динамически): – расстрелять! Чимин слегка испуганно смотрит на Хосока и мнется. наконец, дрожа и неуверенным голосом, говорит: - я с вами, доктор, не согласен. – вы со мной не согласны? — и грохот хриплого хохота покатился в темные княжеские покои. я этого хохота ждал. так всегда было. но и на этот раз содрогаюсь и мне кажется, что я иду в холодную трясину. быстрота моей мысли доходит до кульминаций. и в тот же момент вдруг передо мной встает образ моего Тэхена... - ... «расстрелять?» и он тихо, грустно смотрит на меня. ...снова на дальней городской башне за перевалом звенит медь: это бьют часы. северная тьма. в благородный дом едва доносится глухая канонада. передают в телефон: наши ушли в контратаку. за портьерой в стеклянных дверях стоит зарево: за дальними сугробами горят деревни, горят степи и воют на пожар собаки по углам городских подворий. в городе тишина и молчаливый звон сердец . ....доктор нажал кнопку. тогда лакей приносит на подносе старые вина. затем лакей идет, и тают его шаги, удаляющиеся по леопардовым мехам. я смотрю на канделябр, но мой взгляд невольно похищается туда, где сидит доктор Хосок и часовой. у них в руках бутылки с вином, и они его пьют похотливо, хищно. я думаю «так надо». но Чимин нервно переходит с места на место и все порывается что-то сказать. я знаю, что он думает: он хочет сказать, что так нечестно, что так коммунары не делают, что это бакханалия и.т. д. и т. п. ах, какой он странный, этот коммунар Чимин! но когда доктор бросил на бархатный ковер пустую бутылку и четко написал свою фамилию под постановлением. - «расстрелять», - меня внезапно взяло отчаяние. этот доктор с широким лбом, с холодным умом и с камнем вместо сердца, это же он и мой безвыходный хозяин, мой зверский инстинкт. и я, главковерх, черного трибунала коммуны, — ничтожество в его руках, отдавшейся на свободу хищной стихии. «но какой выход?» какой выход? – и я не видел выхода. тогда проносится передо мной темная история цивилизации, и бредут народы, и веки, и само время... — но я не видел выхода воистину правда была за доктором Хосоком. ...Чимин поспешно делал свой хвостик под постановлением, а дегенерат, смакуя, всматривался в буквы. я подумал: «когда доктор - злой гений, злая моя воля, тогда дегенерат есть кат из гильотины». но я подумал: «ах, какая чушь! разве он кат? это же ему, этому часовому черного трибунала коммуны, в моменты большого напряжения я сочинял гимны. и тогда отходил, удалялась от меня мой Тэхён – прообраз загорной Марии, и застывал, ожидая во тьме». ...свечи таяли. строгие фигуры князя и княгини пропадали в синем тумане сигаретного дыма. к расстрелу приговорены, - шесть! хватит! на эту ночь хватит! татарин снова тянет свое азиатское: "ала-ла-ла". я смотрю на портьеру, на зарево в стеклянной двери. — Чим уже исчез. Хосок и часовой пьют старые вина. я опрокидываю через плечо мавзер и выхожу из княжеского дома. я иду по пустынным молчаливым улицам осажденного города. город мертв. обыватели знают, что нас за три-четыре дня не будет, что напрасны наши контратаки: скоро заскрипят наши тачанки в далекий северный край. огород притаился. темнота. темным мохнатым силуэтом стоит на востоке княжеское поместье, теперь — черный трибунал коммуны. я возвращаюсь и смотрю туда, и вдруг вспоминаю, что шесть на моей совести. …шесть на моей совести? нет, это неправда. шесть сотен, шесть тысяч, шесть миллионов тьма на моей совести!!! тьма? и я сдавливаю голову. ...но снова передо мной проносится темная история цивилизации, и бредут народы, и веки, и самое время... тогда я, изнеможенный, склоняюсь на забор, опускаюсь на колени и страстно благословляю тот момент, когда я встретился с доктором и часовым с дегенеративным зданием черепа. потом возвращаюсь и молитвенно смотрю на восточный мохнатый силуэт. ...я теряюсь в проулках. и наконец выхожу в одинокий домик, где живет мой молодой человек . во дворе пахнет мятой. за сараем полыхают молнии и слышен грохот задушенного грома. темнота! я иду в комнату, снимаю маузера и зажигаю свечу. .. - ты спишь? но он не спал. Тэ подходит ко мне, берет мое усталое лицо в свои ладони и склоняет свою голову на мою грудь. он снова говорит, что я, ее мятежный парень, совсем замучил себя. и я слышу на своих руках его хрустальные росинки. я: - ах, как я устал, Тэхён! он подводит меня к свече и смотрит на мое измученное лицо. потом становится у тусклой лампады и грустно смотрит на образ Марии. — я знаю: мой Тэхён и завтра уйдет в монастырь: ему невыносимы наши тревоги и хищное вокруг. но тут же, дойдя до кровати, вздрогнул: – хищное вокруг? разве он смеет так думать? так думают только версальцы! и тогда, смущенный, уверяю себя, что это неправда, что никакого Тэхёна нет передо мной, что это не больше, чем фантом. – фантом? – снова вздрогнул я. нет, именно это – неправда! здесь, в тихой комнате, мой молодой человек не фантом, а часть моего собственного преступного "я", которому я даю свободу.