SS

Регина

За те тридцать лет, что Регина провела в Сторибруке, чего она только не делала с жителями. Каких только кар и смертей не придумывала она для них! А наутро они возвращались и все начиналось заново. Это была чудесная, чудесная, чудесная игра!.. первые несколько лет. А потом удовольствие кончилось, будто кто-то закрыл кран. И просыпаться по утрам стало не так весело, и планирование мести больше не приносило возбуждения. Регина начала тяготиться собственной тюрьмой, в которой она собиралась быть вечным счастливым тюремщиком. Но никто из ее узников не помнил, за что она поджигала их дома. Все они умоляли ее о пощаде, но никто, абсолютно никто не говорил, что раскаивается. И вот в городе появилась Эмма Свон. Регина пьет свой утренний чай и бегло просматривает газету: никому не нужный ритуал, как будто в этом тухлом местечке что-то может произойти без ее ведома. С каждой новой статьей становится все скучнее, и взгляд то и дело сползает с газетных страниц и устремляется в сторону подвала, дверь в который так удачно видно и с кухни, и из гостиной. Регина постукивает пальцами по столешнице, насильно заставляя себя читать дальше, но это сложно, когда есть развлечение поинтереснее. В конце концов, она решительно откладывает газету, отставляет чашку и быстро идет к подвалу, нащупывая в кармане ключ. Сердце колотится чуть быстрее привычного, и это удивительно. Волноваться при мысли о встрече с Эммой Свон? Эммой Свон, которая скована и ничего не может сделать? Какие глупости! Регина с силой фыркает и дергает на себя дверь. Хорошо смазанная, та не издает ни единого лишнего звука. Лампочка под потолком загорается и привычно мигает. Ступеньки – раз, два, три, чет… Регина замирает на полушаге, автоматически убирая ключ обратно в карман. Эмма лежит на матрасе, свернувшись клубком, и не шевелится. Она должна была услышать звук ключа в замке. Сколько дней прошло после той встречи? Три, Регина знает точно. Ничего не могло случиться. Проклятье, рана на затылке… Регина раздраженно закатывает глаза, размышляя, не стоит ли позвонить Грэму. Он и так днюет тут и ночует, но вот стоило ему отлучиться!.. – Мисс Свон! – как можно громче зовет она, так и не придя к очевидному решению. – Вы спите? Ответа нет. Эмма все еще не шевелится. Может быть, она умерла, и игра закончилась, толком и не начавшись. Регина вдруг пугается. Мысль, которая приходит в голову, до этого ничем себя не проявляла. А не случится ли нечто ужасное с городом, если Эмма умрет? Или с ними? О таком стоило бы подумать заранее, но Регина думает только сейчас и потому как можно быстрее пробегает оставшиеся ступеньки и склоняется над Эммой, пытаясь понять, дышит та или нет. А в следующее мгновение шею ее надежно захватывает цепь. – Ключ! Щека Эммы на пару мгновений прижимается к щеке хрипящей Регины. Руки беспомощно хватаются за воздух, раскрытый в немом крике рот судорожно пытается заглотнуть немного воздуха, ноги елозят по матрасу. В голове – абсолютная пустота и не менее абсолютный страх. И ни единой мысли о Генри. Только о том, что еще не сбылось. – Ключ! – кричит Эмма прямо в ухо, но боли нет, потому что вся боль в умирающих легких. Регина выгибает спину и в какой-то момент все же умудряется ударить локтем куда-то назад. Натяжение цепи тут же ослабевает, Эмма отстраняется. Регина ползком, то и дело поскальзываясь, стремится к лестнице, а там падает на ступеньку и часто и мелко дышит, содрогаясь. Сквозь дикий звон в ушах слышно, как матерится Эмма, а потом звенит уже цепь, и Регина успевает взобраться еще на пару ступенек. Очень вовремя: Эмма почти добралась до нее, ее протянутая рука останавливается в паре дюймов от Регины. – Сука! – орет Эмма и бессильно валится на пол, бьет по нему кулаком: раз, другой, третий. – Сука! Для все еще плохо дышащей Регины эти крики как музыка. Она пытается засмеяться, но с губ срывается только надсадный кашель. А после, когда удается прокашляться, нет ничего слаще, чем сказать: – Я не ношу ключи с собой, мисс Свон. Вам следовало бы догадаться. Кто проверит ее обман? Эмма тоже смеется, но не так уж радостно. Она все еще лежит на полу, у нее закрыты глаза, а по губам и подбородку стекает кровь: очевидно, что удар пришелся именно по ним. Регина не испытывает ярости. Ей весело, и она сама удивляется этому. Ее только что пытались задушить, а ей весело! Может, потому, что давно никто не осмеливался поднять на нее руку? Регина садится на ступеньку, прислоняется к стене. Сердце бежит куда-то, по-прежнему хочется смеяться, но это будет уже глупо выглядеть. В теле невероятная легкость, кажется, еще немного – и взлетишь. – Сука, – повторяет неизобретательная мисс Свон. – Тебе доставляет удовольствие держать меня здесь, не так ли? – Конечно, – подтверждает Регина, ничуть не намереваясь скрывать это. – Поверженный враг – это всегда приятно. Ее немного завораживает чужая кровь. Своя тоже, но чужая… Это другое. И даже по-другому ощущается на руках. В голове всплывают старые воспоминания и сладость, что с ними связана. Хочется облизнуться. Эмма, явно заметив пристальное внимание, садится, утирает губы, с интересом рассматривает окровавленную руку, вытирает ее о джинсы и переводит взгляд на Регину. – Ты маньячка, – сообщает она с некоторым удивлением в голосе. – Я думала, ты просто психованная, но ты прешься от боли и крови, да? Регина хмурится. Ей не нравится то, что она слышит. Возникает несвоевременное желание рассказать Эмме хоть малую часть правдивой истории Злой Королевы, но нет, это совершенно омерзительное клише: Регина пересмотрела достаточно фильмов, чтобы уловить одну главную мысль. Никогда, никогда, никогда не рассказывайте никому о своих планах. Вообще ни о чем не рассказывайте. Чем меньше о вас знают, тем сложнее за вас ухватиться – кому бы то ни было. Регина встает, немного пошатываясь, кидает последний взгляд на Эмму и уходит, не сказав более ни слова. Прекрасное начало дня. Просто отличное. До полудня ее мучает ощущение, что она что-то забыла. Вспомнить, что именно, не получается, в итоге приходится звонить Грэму. – Будь внимательнее, – напутствует она его. – Да, я знаю, что ты и так внимателен, дорогой, но удвой усилия. Есть у меня предчувствие… Она не договаривает и вешает трубку, полностью полагаясь на Грэма, пусть даже червячок сомнений внутри продолжает подгрызать. И нет ничего удивительного, что в итоге она все же срывается в разгар рабочего дня и мчится домой, потому что ей кажется, что что-то случилось. Или вот-вот случится.

Эмма

План был неплох. Очень даже. И он бы сработал. Если бы Регина носила ключи с собой. Но… Эмма переворачивается на живот. Ей стоило бы подумать об этом (или вспомнить, что она уже об этом думала, хе), но когда голоден и мучаешься от жажды, думалка не так уж хорошо работает. Ладно, она упустила всего одну деталь, остальные-то проработала четко, есть повод собой гордиться – хотя бы самую малость. Повторная голодовка дается легче. Может, потому, что оставшийся после первого раза бутерброд Эмма умудрилась растянуть и сама до сих пор не понимает, как ей хватило силы воли. Воды вот не хватает, это да. Без воды прямо очень нелегко, как бы в следующий раз намекнуть Регине, что в таком темпе Эммы надолго не хватит? Сон приходит откуда ни возьмись и очень настойчиво уводит за собой. Это хорошая идея – спать как можно больше, потому что так и есть не хочется, и думать не нужно. Но однажды все-таки приходится просыпаться. А там… все по новой. Пробуждение дарит легкость, но ненадолго. Внезапная злость накатывает приливной волной, Эмма стучит ногами по полу и кричит во весь голос. Она могла-могла-могла выбраться! Если бы эта надменная тварь носила с собой ключи! Порыв ярости уходит так же быстро, как и пришел, потому что Эмма ощущает легкий ветерок, трогающий лицо. Странно… Окон же нет. Какой-то зверек снаружи проковырял дырку? Эмма садится и осматривается. Конечно, это слишком громко сказано: осматриваться в темноте такое себе удовольствие. Тем не менее, она смотрит. И в какой-то момент ей кажется, будто она замечает тонкую светлую полоску. Что это? Она щурится, всеми силами пытаясь понять, потом встает и идет к полоске, понимая, конечно, что дойти не дойдет. Цепь останавливает ее, Эмма раздраженно дергает ногой и падает, потому что браслет вдруг соскальзывает с щиколотки. Изумление сменяется бешеной радостью, Эмма как можно скорее отползает от цепи, словно боится, что та, как змея, кинется за ней следом. Потом встает и спустя шаг натыкается на лестницу, а та светлая щелка – ну, она явно от двери. Да ладно! Серьезно? Ей не может так везти… Кроме того, свет ведь не горит, как и всегда, когда дверь закрыта. Баг нашелся? Это какая-то подстава. Регина что-то задумала. Специально не заперла дверь, наверняка стоит наверху и смеется над Эммой, которая верит, что сможет выбраться. Секунду Эмма размышляет. А что она теряет, в самом-то деле? Ну, спихнет ее Регина или этот Грэм с лестницы… Ну, сломает она себе спину… Так ведь им придется ее отсюда вытаскивать, потому что вряд ли кто-то из них мечтает убирать за парализованной калекой. Как ни крути – сплошные плюсы! И поэтому Эмма, которую так и тянет распахнуть дверь с пинка, открывает ее очень и очень аккуратно. Как минимум, потому, что от голода голова кружится и сил особых нет. За дверью – вот чудеса! – никого. Пару секунд Эмма не дышит, старательно прислушиваясь и пытаясь сделать так, чтобы кровь в висках стучала потише. И впрямь никого. Регина настолько уверовала в неприступность собственного подвала, что даже охрану не выставила? Странно… Эмма не успевает порадоваться, потому что краем глаза замечает в отдалении проходящего Грэма. К счастью, его внимание занято чем-то другим, и он не замечает ни открытую дверь, ни застывшую рядом с ней пленницу. Так и не обернувшись, он плюхается на диван в гостиной, включает телевизор и принимается щелкать по каналам. Находит какой-то новостной и начинает смотреть. Шум Эмме только на руку. Только вот беда… чтобы выбраться из дома, следует пройти мимо Грэма. И уж в этот раз он обязательно обернется, потому что потребуется проползти прямо под его носом. Нужное решение приходит не сразу: голова все еще кружится, мысли в ней кружатся тоже. Хочется есть. Эмма хватается за косяк и часто и мелко дышит, расстроенная. Впрочем… Где-нибудь наверху наверняка есть телефон. И если она до него доберется, то сможет позвонить в полицию, и они приедут и заберут ее. Отличная идея. Осталось только не упасть по дороге, а судя по всему, это может случиться. Но не случается. Эмма, ежесекундно замирая и не сводя взгляда с затылка Грэма – потому что лестница на второй этаж ровно за его спиной – крадется по ступенькам, старательно не обращая внимания на предательски кружащуюся голову. И все отлично, она прошла этот квест, можно радоваться, вот только… Только вазы Регина понаставила где не надо. Одну из таких Эмма благополучно и скидывает, когда в очередной раз отвлекается на проверку Грэма, а потом неудачно разворачивается. Грохот оглушает и ее, и Грэма, последний тут же вскакивает и, не промедлив ни секунды, бросается к Эмме. Ей – видимо, от страха – адреналин прибавляет сил, с помощью которых удается вбежать в первую попавшуюся комнату, захлопнуть дверь и задвинуть защелку, благо она там есть. Разъяренный Грэм принимается ломиться и очень активно, а Эмма, тяжело дыша, падает на колени и осматривается, не желая думать, сколько у нее есть времени. Страх мелкими каплями катится по спине и шее, тело, кажется, весит в разы больше привычного, поэтому подниматься Эмма не рискует, а, увидев телефон, просто ползет к нему как есть. Грэм вот-вот сорвет дверь с петель – из чего вообще сделаны двери в этом доме?! Эмма дрожащими пальцами хватается за трубку и набирает телефон полиции. Быстрее, быстрее! Гудок за гудком, гудок за гудком! Да снимите уже! Грэм почему-то затихает. Но Эмме не до размышлений, почему он так поступил, она радостно вздыхает, когда слышит щелчок снятой трубки. – Алло! – кричит она отрывисто. – Алло, вы меня слышите?! Меня похитили! Похитили! Голова кружится все сильнее, вот уже даже стоять на коленях нет сил. Что же они молчат?! – Я знаю, – знакомым голосом отвечает ей трубка, а через несколько секунд Грэм мощным ударом выносит дверь и врывается в комнату. Эмма бросает в него трубку и пытается отползти. Видно, номер полицейского участка переадресовывает вызов Грэму, если некому больше ответить. Твою мать… Да как же она об этом не подумала, а… Сопротивляться Эмма очень хочет, но категорически не может. А после первого удара в лицо и вовсе теряет способность соображать. Взмахивает руками и отлетает куда-то, в полете испытывая резкую боль, которая при падении переходит на все тело. Все гудит, все плывет, все болит. Кажется, она пытается перевернуться и уползти. Кажется, ее хватают и тащат. Кажется, она бьется головой о дверной косяк и добавляет себе еще немного боли, но на фоне прочего это уже не так заметно, разве что по искрам из глаз. Кажется, Грэм орет ей заткнуться, но разве она что-то говорит? Все продолжает гудеть, плыть и болеть. Эмма слабыми пальцами пытается ухватиться за что-нибудь, но вдруг взмывает в воздух и в этом полете куда-то перемещается. Вроде бы ее спускают вниз. Или уносят наверх? Организм отказывается работать как положено, Эмму тошнит, но желудок пуст, поэтому способен лишь на болезненные спазмы: еще немного боли к уже имеющейся, вот и всего. А потом она падает, и это снова больно. Боли так много, что в какой-то момент Эмма прекращает ее замечать. И к лучшему, потому что Грэм избивает ее. Она видит его искаженное лицо, видит, как он замахивается, чувствует, как его ботинок и кулак – попеременно – методично врезаются в нее, но… Все это будто и не с ней уже происходит. Наверняка он что-нибудь сломает ей, если уже не сломал. Все, чего сейчас хочется Эмме, это отключиться, впасть в блаженное забытье. Но на грани ускользающего сознания она боится это сделать, потому что очнется и снова начнет чувствовать. Очередной удар Грэма приходится по животу, Эмма выдыхает и инстинктивно сворачивается клубком, в какой-то момент прояснившимся взором замечая Регину, которая стоит и наблюдает, и в глазах у нее – жадное возбуждение. Эмма открывает рот, чтобы что-нибудь ей сказать, но не успевает и все же проваливается в черноту.

Регина

Регина успела на представление, а теперь стоит и смотрит, как Грэм избивает Эмму. И что-то внутри ворочается черным зверем, пережевывает, переживает, стремится выбраться. Приходится сжимать кулаки, чтобы не оттолкнуть Грэма, не занять его место, не ударить Эмму так, как хотелось с первой встречи. Она отлично помнит, как каждый вечер, пока биологическая мать Генри наслаждалась пребыванием в Сторибруке, поднималась к себе в кабинет и доставала бумаги по усыновлению. Раскладывала их на столе, находила нужную строчку и вдавливала в нее палец, пока он не белел. Мать: Эмма Свон. Конечно, в новых документах Генри матерью значилась Регина, но ведь и эти никуда не деть из памяти, даже если сожжешь, выкинешь, разорвешь. Мать: Эмма Свон. Мать. Отпустила бы она ее, согласись Эмма просто уехать? Да, скорее всего. По крайней мере, сначала. Возможно, потом разыскала бы сама, чтобы убедиться, что ее просьба выполняется как следует. Никому нельзя доверять, а уж таким, как Эмма Свон, и подавно. Она ведь прекрасно знала, что отказалась от ребенка. Что мешало ей просто позвонить Регине и попросить приехать? Но нет, она решила, что этого будет недостаточно. Ей, видите ли, захотелось пообщаться с сыном, которого она никогда не знала. Что за странный приступ материнской любви? Регина с наслаждением прикрывает глаза, когда Грэм прекращает работать кулаками. Он хватает потерявшую сознание Эмму и, тяжело отдуваясь, тащит ее в подвал, особо не церемонясь. Регина знает, что он больше ничего не будет делать без ее указаний, а потому просто продолжает стоять и вслушиваться в призрачное эхо ударов и стонов. Это будоражит. Греет кровь. Сластит сердце. Регине нравится мучить свою жертву – особенно, чужими руками. А еще ей нравится… Она резко открывает глаза и зовет: – Грэм, милый! Тот выглядывает из подвала, взъерошенный и злой. – Что? Регина улыбается, блестя глазами. – Принеси мне из ванной заживляющую мазь, будь добр. И воды. Грэм что-то бурчит себе под нос, но слушается. Он взбудоражен, Регина знает это его состояние и в другой момент непременно бы им воспользовалась как следует. Но не сейчас, не сейчас… Она спускается в подвал: медленно, аккуратно, не отрывая горящего взгляда от лежащей ничком Эммы. Пахнет дурно, все-таки помещение почти постоянно заперто, а в туалет Эмме приходится ходить здесь. Стараясь не стучать каблуками, Регина подходит к матрасу и склоняется над ним, прислушиваясь к чужому дыханию. Больше нет никакой злости, никакого смертельного желания заставить другого человека испытать боль. На смену этому чувству пришло другое. Регина опускается на корточки, кладет ладонь на волосы Эммы и неспешно гладит их: снова и снова. Будто жалеет. Натыкается кончиками пальцем на зажившую ссадину – след прошлого удара. Водит по небольшой припухлости – наверное, это уже сегодняшнее. Внутри мягко ворочается черный шар, втянувший иглы и обросший мехом. Регина отлично знакома с подобной жалостью и давно научилась получать от нее удовольствие. Одна ее рука может калечить, а вторая – лечить. И это – величайшее из благ. Она осторожно переворачивает Эмму на спину, окидывает взглядом окровавленное лицо, смотрит, не сломан ли нос, пальцем отодвигает сначала верхнюю губу, потом нижнюю: зубы на месте. Что ж, Грэм знает свое дело. Когда-то давно ему не нравилось бить людей, но со временем – и вырванным сердцем – он научился любить свою работу. Или делать вид. Регина не боится, что он предаст ее. В ту же секунду она раздавит его в пыль. Эмма неподвижна, пока Регина раздевает ее. Слой за слоем, деталь за деталью. Майка и бюстгальтер аккуратно откладываются в сторону, вообще-то следует их выбросить. Регина хмурится, изучая обнаженное тело Эммы. Может, купить ей что-нибудь новое? Но, вероятно, сначала ей надо дать возможность помыться. Регина ведет кончиками пальцем по узору из наливающихся синяков: от правого плеча к левому, вниз, вокруг сморщенного розового соска, к пупку и ниже… Ох, нет, туда она не полезет. Прошло больше недели, и все это время Эмма не мылась. Регине такое не нравится. Поэтому она оборачивается к спускающемуся Грэму и протягивает руку. – Ступай, приберись там, – велит она ему, ловит оценивающий взгляд и хмурится, не очень понимая, не нравится ли ей, что он смотрит на Эмму или что он смотрит на Эмму. Впрочем, какая разница? Они оба – ее собственность. И только она может на них так смотреть. – Ступай, – раздраженно повторяет она и ждет, пока Грэм уйдет. Затем снова склоняется над Эммой. Чуть подумав, снимает туфли, садится на колени и, окунув руку в воду, ведет ею по избитому женскому телу. В какой-то момент хочется надавить посильнее, заставить Эмму очнуться – и тут самое время проверить, не забыл ли Грэм застегнуть цепь. Не забыл. Регина с кривой улыбкой на самом деле давит на один из синяков и сразу же смотрит, не очнется ли Эмма. Не очнется. Это разочаровывает вплоть до вырвавшегося громкого выдоха. Регина продолжает обмывать Эмму, но уже без особого энтузиазма, затем вытирает руки о чужую майку, той же майкой протирает Эмму и открывает заживляющую мазь. Запах резкий и приятный, он перебивает другие запахи, чем Регина с удовольствием пользуется. Она щедро размазывает лекарство по животу Эммы, затем переходит на грудь и плечи. Не дожидаясь, пока подсохнет, переворачивает Эмму на живот и обрабатывает спину. В конце концов, она не врач и лечить тут никого не собирается. Это так… забава. Когда остается обработать лицо, Регина зачем-то берет руку Эммы в свою. Разглядывает пальцы, сравнивает со своими. Рука Эмма совсем не грубая, как могло бы показаться. Конечно, заметно, что кремами она не пользуется, однако кожа достаточно мягкая и нежная. Регина касанием проходится по тыльной стороне ладони. Это ведь ее игрушка. Она может позволить себе делать с ней все, что захочет. Большая кукла, с которой так приятно играть. Регина рада тому, что догадалась запереть Эмму здесь. И тот зверь, что сидит внутри нее, тоже радуется. Любого демона иногда нужно отпускать погулять, тогда он возвращается сам и с удовольствием. Она стирает кровь с ее лица, когда Эмма медленно поднимает веки. Взор светлых заплывших глаз мутный и с трудом фокусируется. – Здравствуйте, мисс Свон, – нежно говорит Регина, когда видит, что Эмма понимает, кто перед ней. – Никогда больше не пытайтесь сбежать. Это может очень плохо кончиться. И она трогает ее губы, улыбаясь.

Когда-то давно

В тот день отец почему-то не разрешил ей отправиться на бал. «Ты и так слишком много времени проводишь в праздности, – сказал он плачущей Регине. – Этих балов в твоей жизни будет еще очень и очень много, милая. Побудь сегодня дома, хорошо?» Регина не хотела сидеть дома. Все ее подруги собирались пойти и давно хвалились сшитыми на заказ платьями. Даже Кора, ее вечно недовольная всем мать, не была против, но почему же отец воспротивился? Регина просила и умоляла, обещала сидеть дома всю оставшуюся жизнь, но Генри Миллс был неумолим – в кои-то веки. В безудержной злости, разбавленной горючими слезами, Регина до самой ночи просидела в своей комнате, отказываясь выходить. Мысли о том, как все веселятся, вызывали новые рыдания, перемежаемые желанием как-то наказать отца. Дальше этого желания дело не заходило, потому что Регина вновь и вновь принималась плакать, пока лицо не опухло, а нос не забился так, что трудно стало дышать. Тогда она сползла с кровати и отправилась умываться. Холодная вода немного помогла, и Регина, по привычке все еще кривя губы, уже шла к себе обратно, когда услышала разговор на повышенных тонах, доносящийся из спальни родителей. Обычно вечером она старалась их не беспокоить, но сейчас, после того, что сотворил отец… Кроме того, дверь была прикрыта неплотно, а значит… Подкравшись, Регина очень осторожно заглянула внутрь. И обомлела, застыв. Мама била папу по лицу. Раз, другой, третий. И выговаривала что-то сердито и громко. А он даже не пытался уворачиваться, только приговаривал: «Моя дорогая, хватит, пожалуйста, прекрати…» По его губам текла кровь, щеки алели так, как никогда не алели розы в цветнике Коры. Сердце у Регины забилось быстрее, она вцепилась в дверной косяк, не зная, что делать. Это ведь был ее папочка, ее любимый папочка, и ему было больно, и он… Регина прерывисто вздохнула. И он не пустил ее на бал сегодня. Боль, разделенная с отцом, смешалась с чувством злости, еще не оплаканным до конца, и с презрением от того, что он никак не пытался помешать жене бить себя. Регина смотрела, как мать продолжает издеваться над отцом, и не знала, чего хочет больше: пожалеть его или наказать. В ее сердце происходила борьба, и не было сил занять одну из сторон. Регина не могла просто взять и перестать ощущать себя жертвой, ведь только так она смогла бы броситься вперед и защитить отца перед матерью. Но оставаться жертвой было так сладко, так правильно, так… Она развернулась и убежала, а на следующий день все девочки смеялись над ней, потому что она оказалась единственной, кого не пустили на бал. И обида на отца, хоть и разбавленная привкусом жалости за его беспомощность перед матерью, с каждым днем становилась все четче. Он сделал ей больно и ни разу не извинился. Как не извинился ни разу и за то, что никогда не мог отстоять дочь перед властной Корой, что бы та ни придумывала для дочери. Иногда Регина забывала о своих обидах, тогда у них с отцом бывали хорошие моменты. Иногда – помнила с особой силой. А потом, спустя много лет, рыдая совершенно искренне, она вырвала ему сердце.

Эмма

Когда Эмма открывает щелочки глаз, она видит над собой улыбающуюся Регину, которая зачем-то трогает ее лицо и говорит что-то, но ничего не слышно из-за шума в ушах. Она пытается отпрянуть, однако не получается, а Регина снова трогает ее лицо, губы, и слова постепенно пробиваются сквозь плотный слой ваты: – …это может очень плохо кончиться. Это уже плохо кончилось. Эмма медленно, шаг за шагом, вспоминает все, что сделала, и вместе с воспоминаниями приходит боль – во всем теле разом. Она наваливается, как лавина, поглощает, топчется на ребрах, дышит и сопит, как Грэм, замахивающийся раз за разом. Эмма непроизвольно стонет и не может остановиться, потому что так становится легче. Да и Регина, услышав стон, убирает руки от ее лица. Жаль только, что сама никуда не девается. – Вы оба получите по заслугам, – бормочет Эмма и отстраненно думает, что холодно. А потом понимает, что на ней нет одежды. По крайней мере, сверху. Она силится поднять голову, но та упорно падает обратно на матрас. – Утешайте себя надеждами, мисс Свон, – раздается смешок. – Ведь это все, что вам остается. Эмме так больно, что она не может ненавидеть Регину в эту секунду. Но она обязательно возненавидит ее позже. Сейчас же… Сейчас в подвале пахнет лекарством, на животе под опущенной на него ладонью чувствуется какая-то липкая мазь, и Эмма не хочет думать, что кто-то прикасался к ней. Однако, видимо, так все и было. Это не стыдно, зато до ужаса неприятно. – Ты или Грэм? – шевелит она ноющими губами, закрывает глаза и думает, когда же все это кончится. – Что, простите? – преувеличенно вежливым голосом Регины переспрашивает темнота под набрякшими веками. Эмма выдыхает. – Кто меня смазывал этим воняющим дерьмом – ты или Грэм? Темнота саркастична: – Вы воняете гораздо хуже. Так что радуйтесь, что кому-то захотелось вас немного подлечить. Она не отвечает на вопрос, и это может означать только одно. Эмме становится смешно, но она не смеется, потому что так тоже больно. Не больно просто лежать. И молчать. И не дышать по возможности. Грэм мастер: второй раз он ничего ей не ломает. Но, может, это к худшему. – Я воняю по твоей вине, Регина. И ты отлично это знаешь. Темнота молчит. Потом начинает сдвигаться. Тогда Эмма открывает глаза и чуть поворачивает голову, следит, как поднявшаяся Регина обувается и отходит к лестнице. И спрашивает ей в спину: – Где Генри? Возможно, конечно, что он был в школе, когда все произошло. Но что-то подсказывает, что это не так. Регина замирает на мгновение, затем прокручивается на каблуках, оборачиваясь. Возвращается и долгим, очень долгим взглядом проскальзывает по Эмме. Той становится не по себе, хотя бы из-за того, что она все еще раздета. Но прикрыться она не пытается, да и нечем. Так и лежит, испытывая боль и раздражение, пока Регина не открывает рот. – Генри здесь нет, – безмятежно говорит она. – Я отправила его в лагерь. Ему нужно пережить ту боль потери, что вы заставили его испытать. Акцент очевиден настолько, что мгновенно впивается укусом в плечо. Она не улыбается – скалится, – и этот оскал заставляет Эмму дрожать. Будто сытый хищник, вот на кого похожа Регина сейчас. Эмме страшно от мысли, что эта женщина раздевала ее, касалась, смазывала… Она уверена, что все это делала именно Регина, потому что Эмма – ее игрушка сейчас. И вряд ли Грэму дозволено нечто большее, чем эту игрушку наказывать, потому что хозяйка наверняка не хочет марать руки. Будь иначе, тело Эммы познало бы совсем другие прикосновения Регины. Хочется сказать что-то. Как-то попытаться унизить Регину, ткнуть по больному, по Генри: она ведь делает Эмме больно, так что же, подставлять другую щеку? Но слова не идут на язык. Все, чего хочется, это помыться и начать двигаться, не испытывая жуткий дискомфорт. Но, очевидно, что ни первое, ни второе испытать в ближайшее время не удастся. – Ты не сможешь держать меня тут вечно, знаешь ведь? – хрипло выдыхает Эмма и устало моргает, хотя бы на мгновение избавляясь от приклеенной ухмылки Регины. Карие глаза подергиваются тонкой пленкой показного равнодушия, под которой, как ни крути, но весьма сложно что-то считать. – О, мисс Свон, – сладко произносит Регина, засовывая руки в карманы пиджака, – вечность с вами мне не нужна. Вы сдадитесь раньше. И она, наконец, уходит, достаточно торопливо, будто боится, что Эмма примется ее останавливать. Но Эмма просто лежит и радуется, что дышит без боли: может, в мази содержится обезболивающее или нечто подобное. Надо бы злиться, злость толкает вперед, вот только весьма проблематично делать это, будучи избитой – опять. Лучшее, чем Эмма может отомстить, это выбраться отсюда и заявить на мэра и ее помощника во все службы разом. Вот тогда уж она посмеется, глядя на лицо Регины! Вот тогда уж… Холодно. Эмма, морщась, шарит руками вокруг, нащупывает свою майку, которая почему-то влажная, и, подумав, все же набрасывает ее на себя. Она скучает по одеялу – любому, пусть самому тонкому и ободранному. Сейчас бы закутаться в него… Чего все-таки добивается Регина? Если так будет продолжаться, с Эммой может всякое случиться. Умирать она, конечно, не собирается, но нужна ли Регине сломанная игрушка? И как долго она еще собирается с ней играть? Хочется спать, но сон не идет, отгоняемый тупой болью. Эмма лежит с закрытыми глазами и анализирует все то, что делала и делает Регина. Итогом выходят довольно странные вещи. Она не хочет, чтобы Генри даже случайно наткнулся на Эмму – но запирает ее у себя в доме. Ладно, может, не врет, и пацан действительно в лагере. А если нет? Она не боится, что однажды они встретятся, и Эмма все расскажет? Или все-таки сбежит и сумеет добраться до полиции – до нормальной полиции? Или она настолько верит в Грэма и его способности? Регине нравится видеть Эмму истерзанной и избитой – но она не против полечить ее, пусть и немного. Что это – очередной виток прихотливой игры? Эмма не в восторге. Хочется найти подход, вот только не получается пока просчитать следующий шаг мадам мэра. Что она сделает: ударит или погладит? Пока что ясно лишь одно: ее можно развести на разговор, если поддерживать его в том тоне, что ей нравится. Эмма вздыхает и пытается устроиться поудобнее, но быстро бросает эти попытки, потому что двигаться по-прежнему больно. За всю свою жизнь она не бывала избита столько, сколько здесь, в этом сонном, мирном, маленьком городке. Вот уж воистину: в тихом омуте… И мутит его только один черт.