Та, кто будет помнить

Мир замирает. Это еще не то предновогоднее предчувствие чего-то, когда рано для петард и хлопушек, когда вглядываешься в приближение ночи, как очередной рубеж, за которым вполне может оказаться всего лишь пшик, иллюзия перемен. Но что-то все равно заставляет дыхание задержать, дать себе паузу, дать себе право вдохнуть поглубже, будто перед нырком в прорубь. Сейчас Леру обнимает тишина другого рода. Брат сбегает в свою компанию, родители уезжают по делам, а ее собственные друзья собираются только завтра. Лера бродит из одной комнаты в другую, не зажигая света, прислушиваясь к собственным шагам: не прозвучит ли что-то еще, маскируясь под уютный скрип половиц. Темнота пропитана запахом хвои и ожиданием. Так сторожат Деда Мороза, Санту или Крампуса дети, что впитывают мрачные сказки и старинные поверия об горсти углей для тех, кто вел себя плохо, об исчезнувших без следа в самую волшебную ночь года и о вознагражденных сполна. Так ждут старых друзей и учатся не бояться, если между губ, искаженных улыбкой, мелькнут двойные ряды клыков, если облик человека окажется для них маловат, не совсем ладно скроен на этот раз. Незримое легко прикасается к коже у основания шеи, и волна мурашек поднимается изнутри — кто-то уже швырнул свой камень в спокойные воды. В щели штор Лера силится разглядеть следы, проступающие на нетронутом насте — снег выпадает быстро, из высокого, серо-золотого неба, и выглядит таким мягким, что не верится, будто может уколоть холодом и растаять в руках — или силуэты, вырастающие из четырех теней. Запоздало, наверное. Стоит прислушиваться, не прозвучат ли шаги в подъезде, влажные, будто бы куда ни ступали ее гости, везде окажется вода. Стоит прижаться ухом к входной двери, стараясь не вздрагивать от холода, зная, что что в глазок ничего, кроме застящей обзор дымки не разглядишь. Она кусает губы, но почти не чувствует боли, только жгучее любопытство человека, проснувшегося в очередном витке сна: куда же это зайдет, если возможно все? Защелка замка беззвучно проворачивается под пальцами, и откликаясь на нее, на бессловесное приглашение, где-то за стеной, из опустошенной предпраздничной суетой квартиры, доносится бой часов. Такие стояли у бабушки с дедушкой, а сейчас золоченый маятник, наверное, порастает пылью, застывший, потерявшийся где-то в прошлом. Но сейчас границы зыбки слишком, и неважно, когда это было, неважно, как далеко осталось еще одно воспоминание. И ей нужно лишь приотворить дверь, чтобы впустить тех, кто ждет (ждет так долго, что время теряет всякое значение). Приглашение не требуется — она уже давала его прежде. Множество раз. Они это помнят. А Лера сегодня помнит их. — Пир во время чумы, значит? Как по-человечески. — В годы чумы подземные воды только поднимаются, друг мой, чего нам бояться? — Но девочка… — Человек, да. Но крепкая, переживет. А Стикс если что прикроет. Ахерон ласково треплет ее по щеке: в его ручище все лерино лицо поместиться может, и со стороны кому-то может показаться, что он ей шею готов свернуть. Но у Леры счастливая улыбка по лицу расплывается. Заботятся, как умеют, как всегда заботились. Когда разбитые коленки заживали быстрее обычного. Когда родители в очередной раз на работе до ночи задерживались, и что-то ползло к ней из углов общей с братом спальни. Когда мутная речная вода вместо воздуха в рот лилась… Флегетон придирчивым взглядом окидывает ее с ног до головы, задерживаясь на пижаме в забавном рисунке, детской почти. — Нужно поторопиться, такие ночи имеют свойство кончаться неожиданно. — Не волнуйся, в тыкву никто не превратится на этот раз, — фыркает Коцит и умудряется Лере подмигнуть. Еще одна личная шутка, понятная ей здесь и сейчас, но попроси объяснить — запутается в смыслах. Сейчас вот помнит всю четверку по именам, легко с языков льются, не растворяются в воздухе набором бессмысленных звуков. Но они ее — только лаковыми словечками. Как будто не время еще. Как будто что-то изменится, когда ее имя прозвучит. — Значит, до первых петухов? — спрашивает она. И плохие, и хорошие сны имеют свойство оказываться задвинутыми на полку, не докопаться за чередой повседневных дел. Горечь, отдающая сосновым пеплом, смолой, обращающейся в янтарь, разливается внутри. Даже чудовищное чудо утекает сквозь пальцы, и Лера снова хочет тянуться к своим рекам, пусть это и значит тянуться ко дну. — В ответ напрашивается слишком дурная шутка, милая, — Коцит карикатурно скалится и помогает ей избавиться от одежды: под взмахом бритвенных когтей пуговички на рубашке не выдерживают. Лера не чувствует ни смущения, ни сожаления. К утру ее пижама снова окажется целой, а память… увы, наоборот. Не будет никакого иного ответа кроме «так нужно… пока», поэтому она предпочитает не спрашивать. Потому что сны не любят резких звуков и резких вопросов. Стикс проводит мягко по ее волосам, то ли тонким гребнем, то ли собственными пальцами: и под этими прикосновениями короткие обычно пряди начинают щекотать обнаженные плечи. Под его шепчущее шипение Лера глаза прикрывает, думая, не провалится ли в сон внутри сна. От Стикса пахнет беззвездной ночью и сыростью; она догадывается — нет, знает, что они все голоднее и слабее, чем должны быть, и что она сама пахнет сладко, кровью и жизнью, почти что летом и потерянным прошлым. И знает, что ее не тронут. Даже если мир рухнет, даже если она последним человеком, забредшим в русла рек останется. Хрустящие сахарные кружева манжетов щекочут ее, леденцовые отблески бусин и страз слепят в общей полутьме. Лера из-под ресниц поглядывает на их наряды, роскошные, карнавальные, напоминающие о сладостях, присыпанных пудрой, и видит одновременно что-то ветхое, затхлое, ряской и паутиной поверх серой кожи налипшее. Это был тяжелый год даже для них, и Лере так остро, так глубоко, что ребра ноют, хочется вернуться. Не на одно зыбкое сновидение, которое живет от боя до боя курантов. На все время мира, что способно течь своим чередом. — Не думай о грустном сейчас, — практически требует Ахерон, и Лере ничего не остается, кроме как кивнуть согласно. Она уже видит в его темных глазах признаки того разудалого веселья, которое вот-вот утянет его и любого, кого угораздит рядом быть, в танец, похожий скорее на военное наступление, на свист сабель и пламя, бушующее на костях. После которого даже у нее или других рек колени будут дрожать и ноги подгибаться, а у кого другого… Сердце стучит быстрее, и по телу разливается тепло, закрой глаза — увидишь огненные волны, бушующие далеко-далеко во мраке. Флегетон цокает языком и пальцами одновременно, и наряд, туговатый Лере в грудной клетке, делается точно впору. В ее платье ничего карамельно-марципанового, оно скорее об офицерских мундирах напоминает, красное, расшитое золотом, сверкающая нить в узоры волн складывается. И все же, что-то неуловимо схожее с остальными реками просматривается. Лера благодарный взгляд поочередно на каждого переводит: этой ночью ей меньше всего хочется себя чужой ощущать. Коцит надевает на нее маску, причудливо-кружевную, под которой черты лица плывут непредсказуемо, каждый увидит, что сам захочет. Ахерон защелкивает увесистую брошь, опаляя подбородок горячим, будто слегка хмельным дыханием. У нее к вороту приколот птичий череп, у рек — крысиные головы, хитро сверкающие разноцветными драгоценностями из глазниц. — Опять пусстопророчессствуете, — лицо Стикса не выражает ничего на первый взгляд, но его недовольство змеится в голосе так, что любому нормальному человеку захочется отвернуться. Лера же ободряюще касается его руки: кто не знает, что нет пророчеств ненадежней, чем совершенных перед новым годом. — Это не пророчество пока что. Так, безобидная шутка. — Надеемся, — договаривает за Флегетоном Ахерон, но Стикс не выглядит слишком удовлетворенным таким ответом. Лера встревает в их разговоры, наконец, не давая им превратиться в перепалку. Оглядывает наряды рек (те больше не плывут перед взором, остаются в своей приторной и пестрой форме), пальцами пробегает по некому подобию эполетов на собственном. — Дайте угадаю. Щелкунчик? Стиксовы узкие губы, кажется, в бледную улыбку растягиваются. Флегетон фыркает, безобидно, но одобрения брата не разделяет. — Это было слишком легко, наша дорогая. Но головы Крысиного Короля хорошо смотрятся, согласись. — Голова чьего же короля досталась мне? — металлический клюв ненавязчиво царапает по тыльной стороне ладони. — Голова, сердце… Разберешься позже. Может, и просто безобидный трофей несбывшегося. Все кивают, соглашаясь с Коцитом, который едва не приплясывает от нетерпения. Они недолго еще смогут удерживать стрелки на месте — придется поторопится. У подъезда их ждет пустая карета скорой помощи, и Лера не может вопросительно брови не приподнять. — Вот же… лодочник удружил, — Ахерон выругивается на певучем древнем языке, и это выходит на поэтичное проклятие похожим скорее. — Поправимо. И не выражайся так при девочке. Лере глаза закрывают узкими ладонями, но она успевает рассмотреть, как Флегетон задумчиво шаг к машине делает, в снег не проваливаясь. Очевидные чудеса от нее предпочитают скрывать до поры до времени: тяжелее забывать, и так бывают сны, грозящие подобием похмелья по возвращению в приземленную реальность. Наконец, разрешают взглянуть, что там получилось, и не придется ли им ехать сквозь ночной город в зареве мигалок. Черный автомобиль хищно вытягивается в длину перед ними, собачья голова на капоте троится на мгновение у Леры в глазах. Они рассаживаются по сидениям, перелезая через друг дружку, рассыпая смешки и цепляясь за чьи-то колени. Коцит рвется на водительское кресло, но Ахерон перехватывает его, вцепившись в ворот, как в шкирку нашкодившего котенка. Хором прозвучавшее «нет» служит дополнительной поддержкой. Коцит вынужден пристроится на пассажирском, под боком Стикса, и успевает скорчить недовольную рожицу Лере по пути. Она ловит свое отражение в зеркале заднего вида, успевает смеющиеся, потеплевшие глаза разглядеть, но поверхность тут же темнеет и гаснет, из серебристой в черно-бездонную превращаясь. Они мчат по городу, залитому иллюминацией, и за окнами машины самые яркие огни гаснут, выпитые, впитанные взглядами рек. С каждым погасшим огоньком снаружи в салоне теплеет, а украшения на их костюмах сияют ярче и ярче. Лера прикасается к птичьей броши: та вдруг кажется раскаленной, будто только что из огня вытащили. *** Как и положено в сказочных сюжетах — они опаздывают. Как и положено во снах — это не имеет никакого значения. — Веселись, милая, — напутствует Лере Флегетон, всучая в руки бокал с игристым (она усмехается: знает же, что будь на ее месте кто другой, обязательно пожалел о принятом напитке) и устремляется за Ахероном, приставшим уже к музыкантам. Стикс, согнувшись в три погибели, целует ее в макушку, и Лера не может сказать, от чего ее прошивает прохладным восторгом, ощущением ускользающего праздника: от этого невинного поцелуя или от пузырящегося на языке вина. Она выделяется среди бальных платьев, среди оттенков перламутра и глазури. Слишком резкая, слишком алая, слишком ищущая кого-то, лезвием двигаясь сквозь пахнущую цветами и сладкой ватой толпу. У кого-то ей мерещатся слишком хищные улыбки под накрашенными губами, у кого-то слишком выцветшие, пустые совсем глаза. У кого-то маски кажутся к самой коже приросшими. — Мастеру Эрнсту понравилось бы, — довольно шепчет ей Коцит, чтобы вновь раствориться среди гостей. Лера напрягает память и догадывается, что речь не о директоре одного там известного канала. Она цедит шампанское, рассматривает наряды и маски и движется, движется куда-то (зал кажется бесконечным, пожирающим самого себя). И сталкивается с ним, выныривая из-за очередной необъятной юбки какой-то феи Драже. Он одет в черное и золотое, глаза отливают алым хлеще лериного мундира, разве что оттенок темнее. Она гадает: человек или чудовище. Она думает, что в этом пряничном приторном королевстве он выделяется не меньше нее самой. С четко очерченных темных губ срывается недовольное шипение, едва ли рвущееся наружу ругательство скрывающее. Юноша высокий, гибкий, как король полозов, Леру к себе прижимает на мгновение, в подобие танцевального па, и она оказывается там, где еще секунду назад он стоял. Чувствует между лопаток прожигающий взгляд, не ей предназначенный. Багряные глаза сквозь нее наблюдают за кем-то позади с детским злорадством сжульничавшего в салки — и выигравшего. Они почти одинакового роста (если бы на Лере оказались каблуки, выторговала несколько сантиметров даже), и ему не приходится наклоняться, чтобы шепнуть ей на ухо — всего лишь повернуть слегка голову, пряча движение губ от того, кто за ним наблюдает из-за лериного плеча. — Старшие сестры бывают невыносимы, — и она понимает, от чьего надзора или неприятной беседы он пытается спрятаться в спонтанном флирте с незнакомкой. — Как и младшие братья, — усмехается Лера, впрочем довольно беззлобно. Высокомерие он держит отлично, непроницаемой фарфоровой маской, но уголок губ (на которые Лера, кажется, смотрит чуть дольше, чем стоило) все же приподнимается слегка. И теперь под эту маску заглянуть — вопрос то ли принципа, то ли охотничьего азарта. Едва ли в эту ночь разница существенная. — Не повезло. Сдашь меня с потрохами? Слишком серьезно звучит, слишком пристально в нее вглядывается (кружево маски расплывается, играет с ним), хоть бы намек на улыбку подарил ради приличия, праздник как-никак. Лера то ли отражает его настрой, то ли предчувствует, как неумолимое течение все по местам расставляет. Хватает юношу за запястье, пальцами под расшитые манжеты забираясь. Тот не сопротивляется (да и едва ли смог бы сопротивляться успешно, раз вся четверка рек рядом), разве что поглядывает чуть более заинтересованно. Лера вытягивает его в разодетую толпу, будто нырнуть за собой призывает. Зная, что любые наблюдатели их сейчас из виду упускают, бессильные, ослепшие ненадолго от пестрой кутерьмы. Ей в другое время такой фокус не удался бы, но пока все еще стиксов поцелуй на волосах ощущает, пока память водоворотом бурлит, и силу можно пить, льдом разбавляя, чтоб не опьянеть мгновенно — все выглядит возможным и легким. Безобидные чудеса, беззубые, за которые этому парню, к шелковым косам которого так и тянет прикоснуться, даже всерьез расплачиваться не придется. Если Лера его в обратном убедить не захочет, конечно. Пристальное наблюдение рек за происходящим для нее очевидно, для него обречено незамеченным остаться. Впрочем, кажется, что в сторону Коцита, приоткрывающего перед ними дверь, изукрашенную цветами (наверняка запертую до того), он все-таки косится заинтересованно. — Осторожно. Семья, возможно, обрадуется моему похищению, но все равно будет вынуждена устроить показательные казни. — Ты же хотел сбежать, — Лера пожимает плечами и отпускает его руку. Мол, вывела и вывела, наслаждайся свободой. — А ты, значит, спасительницей хочешь быть? Еще одно слово — камень, от которого круги расходятся. Правильно бы ответить, что нет, сейчас не хочет, хочет пустую голову и гудящие ноги, хочет выпить еще немного, ткнуть зажженной сигаретой в звезды, чтоб одна из них упала, и желание загадать можно было. Хочет пару верхних пуговиц на мундире расстегнуть и танца, больше на поединок похожего, потому что так привычнее. Он, красивый (чертовски) и безымянный, выпивший уже достаточно, чтоб по острым скулам мягкий румянец растекся, хочет откровенности в язвительные шутки прятать, хочет иллюзорной свободы, на один вечер всего, но с головой чтоб. — А у тебя что за костюм? Фея Лакрица? — его последний вопрос Лера игнорирует, потому что не в самую длинную и темную ночь в году о спасении рассуждать. — Орех Кракатук. — Надеешься, кто-нибудь расколет в средине сказки? Он скалится в ответ, как изящная ящерка, пыжащаяся дракона изобразить. В служебном скудно освещенном коридоре каждая эмоция ложится преувеличенно карикатурно, резкими тенями подчеркивается. Лера не знает, стоит ли им оказаться ближе, чтоб выражения лиц лучше считывать или оставить все так, на откуп дистанции и загадочности. Захочешь протянуть руку и дотронуться — дотронешься. Но ухватиться и удержать не сможешь. Сказки должны обрываться на правильном моменте. — Никогда не любил Щелкунчика. — Никогда не любила Щелкунчика. Они говорят одновременно, пойманным в ловушку эхом друг друга, и неизбежно улыбаются тут же — таким забавным выходит совпадение. — Слишком страшная история? — предполагает он и снова смотрит так, будто загипнотизировать надеется. Лера морщится. — Слишком пассивная героиня. Силой любви и ожидания в уголке злодеев не побеждают. — Лучше сразу голову сносить, — сверкает он глазами, и неясно, сколько тут шутки. Трофеи, от Крысиного Короля доставшиеся, где-то в общем зале металлические ушки навостряют. Но снова вспыхнувшая музыка сквозь стены и сюда доносится, приглушенная, от человеческого гвалта отфильтрованная. Замри ненадолго, и покажется, что под желтыми лампами два последних в мире, в этой бессонной ночи человека остались. Могли бы потянуться к прикрытым створкам, полюбоваться кукольным домиком, в котором заводные игрушки движутся по заранее намеченным траекториям, и кто-то куколка, а кто-то шестеренка, куколку толкающая. Могли бы вернуться к чужому волшебству, ладно скроенному и печальному от того, что никакой свободы не подразумевает. Но выбирают живых. Лера принимает протянутую ей руку, как приглашение, которое время само аннулирует, когда нужно будет. Которое никакой роли не сыграет потом. Вот такой он, значит? После разговоров о снесенных головах в танец тянет. Реки бы оценили, пожалуй. Впрочем, им самим есть сегодня чем заняться. Он не так грациозно движется, как можно было ждать, но без смущения позволяет Лере вести. Она подмечает, что ноги он иногда переставляет деревянно как-то, улавливает отголоски чужой боли (не совсем настоящей, скорее слепленной его воображением по образу той, что уже прошла давно), стальными спицами в голове и костях звенящей. Они движутся не совсем в такт смутно звучащему вальсу, под собственное ощущение, что мир не рушится еще, нет — но трещины уже намечены чей-то рукой. Просто им рядом этот треск удивительно легко не замечать выходит. Он ей рассказывает о порочных и прекрасных по-своему циклах, в которых его семья леса вырубает и жертвует на высадку новых, о перерождениях и буддизме (говорит, может, в следующей жизни станет растением где-нибудь в сибирской глубинке). Она дурацкие шутки вперемешку с мифами — такими, какие Реки помнят и с ней делятся, комедия и трагедия поровну — травит. Курят на двоих его вейп, ночными цветами, сладостью и прохладой пахнущий, друг друга к высоченному окну с крохотной форточкой на самом верху подсаживая. Лера сдерживается, не язвит на тему непрямых поцелуев даже, только все равно замечает, как его взгляд на ее губах, дым выпускающих, задерживается. Колючее волшебство пробегает искрами по коже, то ли лови их, то ли стряхивай боязливо. Когда снаружи гремят салюты (какой же праздник в России без них обходится), он всем телом вздрагивает, чуть ли не голову в плечи вжимает, и все высокомерие, возраст успешно скрывающее, опадает, оставляя только юное и уязвимое. Спрашивать Лера не решается, только плеча ободряюще касается. Догадывается, что захотел бы — спрятал этот мимолетный испуг, виду бы не подал. Но выбирает довериться, потому что в сказочные ночи незнакомцам положено доверять. Кто они такие, чтоб традиции рушить. А еще салюты значат, что бал к концу подходит. Танцуйте последние танцы, дорогие гости, допивайте недопитое, обменивайтесь фальшивыми номерами и ложными обещаниями. Они, сбежавшие от почти всех условностей, решают без этого обойтись. Сидят, на подоконник забравшись, бедрами соприкасаясь и продолжают говорить. Так, будто множество таких ночей впереди еще. Лера его коротким прикосновением губ к уголку рта (не поцелуем, едва ли намеком на поцелуй) от произнесения имени останавливает. Красивый юноша с тугими блестящими косами не знает, бедный, что лучше не разбрасываться своим именем перед кем попало. Реки бы воспользовались моментом… и позволили бы Лере их остановить, разумеется. Тут и так достаточно гостей, у которых языки развязаны совсем, только успевай закреплять сомнительные сделки. Он склоняет голову, признавая свое поражение. И прикрепляет к ее лацкану собственную брошь — цветок с лепестками в тон ее костюму и его глазам, острыми, как клинки. Задерживает пальцы на ткани дольше чуть, чем это требуется, и Лера прикидывает уже: придется ли рваться из этой мягкой хватки, чтобы не дать себя удержать? Но он сам отстраняется и отпускает ее, только во взгляде детская обида пылает. На то, что зачарованная ночь сменяется обыкновенным утром, на то, что вырос и перестал верить в подарки, появляющиеся сами собой под елкой и не нашел, во что верить заместо этого. Не Лере учить его взрослеть здесь и сейчас. Все равно вымоется из его воспоминаний вот-вот, оставив только облегчение от того, что сумел от семьи ускользнуть на целый вечер — и немного тоски. Она уходит к дверям, в которые они сбегают в самом начале. Не прощаясь, конечно, потому что прощание подразумевает хотя бы возможность следующей встречи. Там ее уже реки подхватываются под руки и тащат к выходу. Рассвет близко-близко, можно почувствовать, как щеки горят в предчувствии его лучей. Можно опаздывать с прибытием на бал, но не покидая его, и приходится торопиться. Лера теперь, влекомая всей четверкой, должна быть невидима и легка, чтоб просачиваться меж тех, кто лениво блуждает еще по залу, чтобы ни маска, ни наряд, ни силуэт ни у кого в головах, переполненных шампанским, не задержались. Но что-то заставляет ее обернуться, всего на долю секунды в ласковых крепких объятиях изворачиваясь. И застывший на пороге юноша будто бы сквозь всех гостей и все чары смотрит на нее, не отрываясь.