Та, кто будет помнить

Майор Гром / Игорь Гром / Майор Игорь Гром Чумной Доктор
Гет
В процессе
R
Та, кто будет помнить
kainfox
автор
Описание
Она любила родителей, но всю жизнь ее опекали кое-кто еще. Вели к чему-то, как по руслу реки. [АУ где Разумовский — не единственный монстр, с которым оказывается связана Лера.]
Примечания
мы коллективно ебанулись и захотели чтобы четверка хтоней закомфортила и приняла одну грустную чумную докторку. куча странной динамики, о которой никто (и я) не просил. джен может стать гетом, а может и не стать. шипперы сероволков, тут для вас еды нет, кроме фактического присутствия героев в er статусе. тесно, хоть и несколько альтернативно связано с историями и персонажами из Игоря Грома. они все влияют на мир внутри текста, даже если не влияют напрямую на саму Леру. наследили, короче. апд: местами в тексте будут ссылки-пояснения. но не везде.читайте игоря грома:) очень квестовая схема повествования. вдохновляюсь штуками вроде Мора Утопии, Найтвейла и городских легенд, так что тут будет много внезапных озарений, богов (рек) из машины, воли города и связей там, где я захочу их нарисовать. в каждой строчке приступ любви к Питеру без упоминаний его по имени:) двигаю тег #летамакарова as hell. у работы появился несколько хаотичный плейлист https://music.yandex.ru/users/lis-bayun/playlists/1014
Посвящение
прекрасным твиттерским девочкам @blackthorn_g и @phantomwayn за поток хедов по рекам и лерочке. soverry за любовь к золотцу-алтану.
Поделиться
Содержание Вперед

9. ни берега, ни дна

В себя получается прийти до странного быстро, непозволительно легко. Она все еще сидит, все еще в комнате Алтана, и даже может постепенно сфокусировать взгляд, убедиться, что все достаточно реально, что пол не обрушится прямо сейчас, а стены не расплывутся, обращаясь в скелет заснеженного безмолвного леса. Алтан смотрит внимательно, но едва ли достаточно настороженно. Он почти тянется прикоснуться к Лере, одергивает себя в последний момент, но беспокойство, лишь подсвеченное тем, каким измученным, резко заострившимся выглядит его лицо, скрыть не успевает. Тянет нервно рассмеяться, и у Леры действительно губы вздрагивают, а потом она вздрагивает всем телом, от макушки по всему позвоночнику проходит ощущение липкой чужеродной оболочки, которую стряхнуть не просто можно – жизненно необходимо. Убеждать себя, что это просто приближающийся нервный срыв, обыкновенный психоз, чужое безумие, в конце концов, которое подхватила заразой, когда нацепила чумную маску – выходит совсем уж неубедительно. Потому что голос той, которая хотела бы кого-то в этом убедить, слабее и слабее становится. Задыхается, медленно опускаясь туда, где дна не окажется. – Выпей, – говорит Алтан твердо, протягивая дымящуюся крупную чашку, в которой на взгляд минимум пол литра чая? какого-то отвара? Внутренний смешок рифмует последний вариант с отравой, но Лера уверена, что такой смерти ей точно бояться не стоит. Она принимает напиток, замечая, впрочем, что сквозь всю настойчивость в тоне Алтана пробивается усталая хрипотца, а побледневшие пальцы в чашку вцепились слишком отчаянно. Ему и самому, кажется, не помешает сейчас выпить горячего, а лучше – упасть в постель и проспать сутки напролет, но юный и, очевидно, совершенно дурной шаман только садится обратно на пол и, прислонившись к кровати, начинает медленно цедить из вейпа приторный дымок. Лера, изображая послушание, делает пару глотков странной травяной бурды, ни вкуса, ни температуры не ощущая толком, а потом тянется в сторону алтановой курилки в красноречивом жесте. Он не удивляется и не возмущается, делает затяжку поглубже и спокойно протягивает ей то, о чем попросила. Разумеется, их пальцы соприкасаются, у него они холодные, у Леры – онемевшие какие-то, чужие. Она это неловкое касание ни разорвать, ни продолжить не стремится, но замирает на несколько секунд дольше, чем стоило бы. Алтан отвечает ей тем же, по-змеиному спокойный, только глаза сверкают непривычно ярко, невыносимо знакомо. Они расцепляют почти-не-случайную хватку со смесью облегчений и сожалений. И чего-то еще, до чего докапываться нужно через слои вечной мерзлоты. В отличие от чая, у дыма по крайней мере оказывается какой-то вкус – смесь цветочно-сладкого с холодным послевкусием. И вкус, и напрашивающаяся полушутка про непрямой поцелуй кажутся слишком уж знакомыми. Но если действительно случилось прежде – зачем озвучивать и повторяться? Без того красной нитью проступает осознание, что связывает их что-то много хуже дурной влюбленности, завертевшихся безостановочно шестеренок мести и разделенного на двоих прихода в лучших традициях современных гуру, обещающих регрессии в прошлые жизни. Что ж, ее “гуру” точно не напиздел хотя бы тут, хотя сказать, плюс ли это или плюс из тех, которыми заполнены все кладбища, пока внятно определить не получается. – Ты все видел? – решает уточнить Лера, дым растекается из ее рта молочным туманом. – То, что показал мне? Алтан молчит так долго, что легко заподозрить его в желании соврать или как минимум умолчать о чем-то. Наивно ждать, что этот змеиный мальчик на ее стороне целиком и полностью, конечно. Наивно ждать, что он вообще на чьей-то стороне, кроме своей собственной и своей семьи – и вероятно, семью тут стоит переставить на первое место. Но натянувшаяся между ними связь бьет слишком больно, если ее пытаться вытолкнуть за скобки, и Лера морщится от череды этих мыслей. – Это… не совсем так работает, – наконец уклончиво отвечает он. – Ну так просвети в своих делах шаманских. Вспышка обиды делает его лицо совсем уж неприлично юным, детским практически. Они были бы почти ровесниками, рано повзрослевшими, но повзрослевшими по-разному и по-разному совсем ломающимися, хоть и можно было в этом разглядеть зачаровывающую зеркальность. Были бы – если бы Лера не начала вспоминать и меняться? возвращаться? к тому, что оставили в ней растить много лет назад. Зачем продолжать тянуться к этому мальчишке через расширяющуюся стремительное бездну? Им ведь даже не получится рухнуть в нее вместе. Кто-то останется на краю, обреченный мучительно наблюдать. (И можно не вглядываться в воду, гадая, кто именно из них это будет). – Шаман должен быть только проводником, чтобы не потеряться самому. Потому что… – откликаясь на его тяжёлый вздох, Лера возвращает хозяину вейп. А может, просто пытается ободрить невербально, сама себе толком отчета не отдавая. – Кто выведет всех обратно, если сам проводник потеряет дорогу? Он поднимает на нее глаза, и в них слишком явно плещутся стыд и что-то такое… Словно сам привык к тому, что твои провалы и не удивят никого, едва ли заставят скривиться презрительно. Недостаточно умелый шаман, недостаточно полезный член семьи. Лера чувствует его раны, как будто они совсем свежие, как будто она сама их нанесла. Только надави под нужным углом, растрави то, что и так не торопится заживать – и каким же покорным станет мальчишка, вей из него веревки, лепи, что захочешь. Склоняй на любые сделки. Лера жмурится, отгоняя хищное наваждение. – За меня переживаешь, значит? – хрипло уточняет она, хотя тут всё одновременно ясно как день и гораздо сложнее простого “мне жаль, если с тобой что-то случится”. Да и может ли с ней случится что-то страшнее? Алтан невнятно пожимает плечами, отводя усталый опустошенный взгляд. – Зря, – резюмирует Лера. Не уточняя, что она бы выплыла в любом случае, но вот его потопить, бросить там, в видениях прошлого, могла, да. Слишком легко. Слишком просто. И есть ощущение, что Алтан в курсе – теперь уж точно. Лере сложно сказать, с каких пор ее так тянет к людям с такими самоубийственными замашками. Стоит ли вообще тянуться к людям, если не готова выпустить зубы, вгрызться поглубже, меняя жар плоти на благословенную прохладу забвения. Если разорвать атласную ткань, медленно, лоскуток за лоскутком, снять с ребер кожу и вскрыть грудную клетку, превращая ту в распустившийся цветок. Если припасть губами к бьющемуся еще сердцу, оно на вкус окажется как ледяной вишневый ликёр, отдающий хвойно-смолистым и чем-то… Чем-то, что никогда не получается угадать заранее. Вечная загадка последнего глотка. Причина, почему проходят эпохи, а они с братьями никак не могут напиться кровью и слезами. – Ну и взгляд у тебя сейчас, знаешь, – Алтан усмехается, и Лера, наблюдая, как его лицу постепенно возвращается цвет не из мертвячьей палитры, сглатывает неожиданно и жадно. Но наваждение если не отступает, то любезно позволяет отпихнуть себя на задний план. Правда, слишком ясно сейчас, что однажды оно так легко от себя отделаться не позволит. – Видела некоторое дерьмо только что. Алтан с деланным удивлением оглядывается вокруг, как будто что-то выискивает. – Странно, не замечаю тут Вадима. В его абсолютно нелепой, а в их положении – нелепой в десятикратном размере – шутке каким-то образом умещается столько колкой непосредственности, что Лера смеётся в ответ негромко, но вполне искренне. И яркой вспышке нежности, такой же нелепой и неуместной, как алтанов юмор, на секунду позволяет расцвести внутри. Сквозь пропитанный кровью снег, через пересохшие русла и оборванные жизни, сквозь стылую землю, в которой не хоронить, а запирать намертво. – Все еще не хочешь меня убить? Теперь, когда узнал, что… – что во мне действительно чудовище, настоящее, не метафорическое, не театральный костюм для прозаичного безумия. Что это чудовище когда-то твоего предка убило. Кровь с водой пролились, смешались, впитались в землю. Предрекли эту встречу. Обрекли нас на нее. – Теперь еще больше жалею, что Разумовский тебя первым нашел. Лера издает вздох, выражающий одновременно ужас и что-то вроде тихого восхищение. Упрямство ли, желание заполучить монстра на поводке, потому что одного дракона ему недостаточно, невысказанные ксенофильские интересы – она не может сказать, что именно заставляет Алтана делать то, что он делает. Она, честно говоря, и насчет самой себя не уверена. Слишком перепутались все нити, чтоб сказать, кто или что за них тянет. Но, поздно спорить, тянет. Алтан, может, и пытается играть, пытается условия чужой сделки под себя переписать. А искренность – болезненная, мальчишеская – так или иначе просачивается во все, что он говорит и делает. Пробивается упрямым цветком сквозь асфальт вопреки любой воле. Проживешь ли ты, шаман, достаточно долго, чтоб настоящую броню успеть нарастить? И как дорого она тебе обойдется? Лера вдруг (хотя для “вдруг” слишком много закономерностей, слишком много совпадающего, вытекающего одно из другого), что это чувство, иссушающее горло изнутри, скручивающее желудок, можно попытаться успокоить другим путем. Простым и нелепым еще больше, чем алтановы попытки шутить. “Что нам терять” растворяется облачком дыма, оставляя во рту печальный вкус увядающих цветов. Тело движется как в замедленной съемке, продираясь через что-то вязкое и густое. По-прежнему не вполне свое, чтобы откреститься от видений о крови во рту, по-прежнему недостаточно чужое, чтоб отключиться и позволить себе пустить все на самотек. Она подходит к Алтану на не ватных – практически жидких ногах, а он смотрит снизу-вверх и даже не пытается ни их странную позу, ни расстановку сил изменить. Подставляет доверчиво горло в вырезе кофты, уязвимый в своей человечности, смертности, тяге к саморазрушению. Из него страх, естественный, спасительный, будто хирургически вырезали, оставив в освободившейся бреши в качестве подарка нечто нездоровое, почти извращенное. И пока привычное в Лере медленно и неумолимо вырабатывает ужас осознания, контраст между ними обжигает до самых внутренностей. Будоражит. Ей хочется накрыть его горло, поймать движущийся кадык своей рукой резко, кошачьим хищным движением, не думая о том, что раздерешь до крови. Ей не хочется признавать, что за двадцать с лишним лет никто, ни парни, ни девушки, не смотрели на нее так. Что придется извлекать из мутной памяти совсем другие образы, ничего общего не имеющие с детскими влюбленностями, подростковыми свиданиями, молодой, яркой, отгорающей бенгальскими огнями страстью. Позволять перед внутренним взором подниматься картинам каменных алтарей, распахнутых жадно прорубей в зимней реке, звериного рокота волн, принимающих любые подношения как должное. Потому что сколько бы небоскребов ни возвело человечество, сколько бы формул ни вписало в свои книги, силясь описать и покорить мироздание – в каждом движется и бурлит древнее, неподотчетное и неподчиняющееся, размывает исподволь все опоры и фундаменты, ждет своего часа. Нужно лишь знать, когда и как выманить его наружу. Лера склоняется ниже, а Алтан не движется, как будто и не дышит. Лежит камень, а под камнем прячется живая змея, и так радостно представлять, как открываешь змее голову, тем же движением губ, каким в чужой язык вгрызалась бы. – Я не принадлежу Разумовскому, – тяжелые слова выкатываются изо рта неохотно, но решительно. – Но и мне бы не стала принадлежать. Алтан под конец то ли давится слегка, то ли срывается в хрипотцу. Его глаза близко-близко, вглядывайся в них будто в обагренное расколотое многократно отражение. Не говори никому, что видишь. Ее заколдованное зеркало, этот избалованный несчастный мальчик, уверен, что все можно перекупить – золотом или кровью, так или иначе. Он верит в это, хочет этого, и стоит ли пытаться его переубеждать, напоминать о том, что некоторые сделки заканчиваются исключительно плохо, той, чьи подавленные желания гораздо хуже? Кончиками ногтей, человеческих, коротких, спиленных почти до мяса, она проводит линию от резной скулы до подбородка, и Алтан, наконец, едва заметно вздрагивает и выдыхает резко. Неясно, от испуга или чего-то другого. Образ того, как она повторяет сейчас тот жест, которым ее в кафе прикрывали от любопытных взглядов, всплывает в голове чтобы утонуть в розоватой дымке. Если она сейчас изогнет сустав особенным образом, если позволит напряжению прорвать подушечки пальцев, обнажая острое, стилетное, настоящее, позволит отделить это возмутительно-красивое лицо от кости, чтобы вылизывать оголившийся череп до идеальной белизны. Если не позовет братьев разделить с ней трапезу и пествование, потому что шаман принадлежит только ей, и только она должна пролить его кровь, переплести его внутренности узлами-оберегами. Если она приблизится еще немного к его приоткрытому рту, чтобы вырвать то ли этот острый язык, то ли обещание принести голову Разумовского в качестве подарка, раз сама не способна расторгнуть сделку. Алтан подается навстречу всем телом, движением человека, который на поверхность отчаянно хочет вернуться, и это ли движение, собственные ли мысли Леру из затягивающей воронки выталкивают. Разумовский все еще жив, и не то чтобы она действительно горит желанием менять расклад. То ли потому что эту девочку растили так, чтоб держала слово, учили, что даже злодеев убивать нельзя. То ли потому что росшее в этой девочке, вместе (или вместо?) с ней, знало: даже самые неприятные условия сделки просто так нарушать нельзя. Она моргает несколько секунд, почему-то вертикальные движения век ощущаются какими-то тяжелыми и неправильными что ли. Но в голове и перед глазами проясняется, вопрос – надолго ли. Щеки у Алтана слабо-слабо розовеют, а взгляд рассеянный, поплывший. Но живой, все еще по-настоящему, полностью живой, и за это понимание цепляться хочется сильнее чем за обтянутые черной тканью плечи. И будто можно сделать вид, что не проваливалась ни в какие видения, что хотела понятного и простого, от чего смутно вспоминаются запахи лимона и соли, что-то светлое и свежее, как летний рассвет встреченный у моря. Если не убирать руку с чужого лица, стереть и без того смешное расстояние между ними. Если… – Развлекаетесь тут, молодежь? Приступ тревоги поднимается со дна желудка тошнотой за секунду до того, как Дракон заходит к ним в комнату. Как-то чересчур расслабленно и по-хозяйски для простого телохранителя, наемника или кем он там приходится Дагбаевым. Лера спокойно отодвигается от Алтана, замечая, как в последний момент он дергает рукой в ее сторону, и как зло сужаются его глаза, не оставляя ни следа прежней нежной покорности. Только алчное раздражение, как же так – посмели в последний момент из змеиных колец законную добычу утянуть. Сказать с уверенностью, какой из этих Алтанов настоящий, а какой – только сыгранный образ, к сожалению, невозможно. Вадим картинно втягивает носом воздух. – А надымили-то тут – мое почтение, золотейшество. Ну я вам не мамочка, чтобы читать нотации, главное – себя и девочек ваших всякой дрянью не травите, дядя Вадим вам, если что, качественный презент для расслабления найдет. – Какого черта ты тут… – но договорить Алтану не дают. – Не чертите. Сами знаете, что дела семейные, так сказать, откладывать нельзя. Все понимаю, золотейшество, но не велите гонцу рубить голову. Да и пташке нашей тоже пора лететь, – он подмигивает Лере, и она еле сдерживается, чтоб не перекоситься от отвращения. Клоун, но опасный клоун, напоминает она себе. И ее чудовищная природа почему-то затихает внутри и не пытается убедить, что им-то Дракон на один зубок должен быть. Лера поднимается на ноги и неохотно движется в сторону Вадима, перегородившего выход. Зачем-то замирает напоследок и оборачивается к Алтану, резким, отдающимся хрустом в позвонках движением, словно боится, что остановят. – Значит, как вы там, буддисты, говорите? Карма, – говорит она спокойно, не вкладывая в свои слова ничего особенного, никакого второго дна. Только неотрывно смотрит в глаза, признавая все, что произошло тут, произошло с ними, произошло. И чувствует себя более голой, чем если бы Вадим ее в простыне из этой спальни вытаскивал. – Значит, карма, – эхом отвечает Алтан. Его голос звучит как звук закрывающихся зип-пакетов, по которым расфасовали теплые еще внутренности, только-только извлеченные из тела на живую. Как будто все, что было Лерой вот так разделили, разложили по полочкам холодильника, но честно говоря… Она испытывает от этого только облегчение. Уже у самого порога алтанового дома что-то заставляет замереть, примета про нечисть, не умеющую заходить внутрь человеческого жилья без приглашения, но прочитанная наоборот. Вадим подгоняет ее несильным толчком в спину: – Пойдем-пойдем, птичка. Начальство велело тебя проводить. – Не помню, чтобы Алтан… – она не помнит, чтобы и Вадим за ней шел. Настолько в себя ушла, что не заметила двухметрового мужика, за собой следующего? – А я и не говорил, что про Алтана речь. Слышно, как Дракон скалится ей в спину, как его шутовские замашки по мановению ока сходят на нет. Неинтересно перед девчонкой выделываться? Или смысла уже не видит цирк перед ней устраивать? – Ну провожай, раз велели, – Лжера пожимает плечами, изображая равнодушие. Присказка “хотели бы убить…” ощущается все более фальшивой и неубедительной. Да и должен тот несостоявшийся звонок с заботливой старшей сестричкой еще аукнуться. Любопытство, которое сейчас убеждает принять правила игры и без пререканий сесть к Вадику в машину, здоровым точно не назовешь. А, может, и на любопытство оно не тянет. Кто-то запустил пальцы внутрь, нащупал ползунок, отвечающий за интерес к собственной жизни, и опустил его практически в самый низ. Вместо внутреннего голоса оставил только неразборчивый белый шум, от которого в голове гудит. Хочешь, пытайся в нем услышать шелест волн, хочешь – шепот духов, но в конечном итоге… Все упирается в самообман. *** Приторный мотивчик поп-песни про “эспрессо, от которого не сможешь уснуть всю ночь” вязнет на зубах, и Лере хочется открыть окно и высунуться в него, жадно глотая влажный холодный воздух. На контрасте вспоминаются поездки с Волковым. В пору то ли умолять переключиться трек, то ли на полном ходу из машины выпрыгивать. Дракон в зеркале наблюдает за ней непроницаемым взглядом, что не мешает ему одновременно отстукивать по рулю в такт музыке и ухмыляться гадливо и довольно, как сытый кот. – Ты бы не обольщалась насчёт Алтанчика. У некоторых мальчиков подростковый бунт неприлично затягивается, знаешь ли. Он бы и меня попытался в койку затащить, если б решил, что его семью это достаточно взбесит. Лера открывает было рот, чтоб возразить: её никто никуда не затащил (дурацкое напрашивающееся “еще” она стоически игнорирует). Но, кажется, какой-то такой реакции Дракон и ждёт, так что не стоит торопиться и глотать слишком уж очевидную наживку. – А ты ревнуешь? – она приподнимает бровь и передразнивает вадиковы насмешливые интонации. Он хохочет в ответ, громко и почти не фальшиво. – А я, птичка, как в той песне – люблю военных, красивых здоровенных. Она бы даже могла посмеяться, честно. Кто-то готов с легким сердцем веселиться под незамысловатый ритм с игривым текстом вперемешку. Кто-то готов увидеть в Вадиме яркого юморного мужика, который до дому довезет, до дверей проводит, и не пахнет от него кровью, реками крови, вовсе нет. Лера ведь не привыкла бояться. Знала и понимала, конечно, каково быть женщиной, переживала за подруг, которые шли до своих уютных квартир по темноте, которые ехали к первому встречному из дейтинга… Просто считала всегда, что она-то способна за себя постоять. У Вадима глаза не психопата даже, в них просто равнодушный абсолютно счетчик тикает. Не мешает ни ухмыляться обаятельно, ни ласковыми прозвищами всех вокруг одаривать. Но циферки крутятся и крутятся, готовые превратиться в приказ, и Лере не перебить эту ставку. А кому-то другому?.. – Почему ты работаешь на Дагбаевых? – слишком резко спрашивает она. Что-то не складывается в голове, не щелкает, деталька мозаики упорно не хочет умещаться в пазы. Такой клан своему младшему принцу, ожесточившемуся, готовому с горячей головой в любое пекло нестись, потому что месть вены выжигает, подгоняет – бедовому мальчишке, переломанному неоднократно подобрали бы совсем другого стража. Готового не убить, а умереть за господина. В отражении чужих глаз на секунду вспыхивает искра нездорового веселья. Вадим приподнимает одну бровь и тянет выразительно, с не до конца понятным удовольствием: – Есть многое на свете, друг Гораций… И среди этого многого людям лучше держаться людей. Особенно, если платят достойно. Он знает. Он з н а е т. Неоформленная паника ворочается внутри. Да ты сама ни черта толком не знаешь, хочет Лера прикрикнуть сама на себя, но прикусывает язык и цедит почти брезгливо – несколько лицемерно с твоей стороны, Лерочка, не находишь? – То есть все дело просто в деньгах? – В очень больших деньгах, птичка! Но с Дагбаевых я беру плату не только традиционным способом, если уж тебе так любопытно. У него снисходительно-насмешливое лицо сейчас, мол, ну ты глупышка, конечно. Достаточно хорошенькая, чтоб это недолго повеселило, недостаточно интересная, чтоб убедительно делать вид, что тебя собираются оставлять в живых. Стоит ли говорить, что самой Лере ни капельки не весело? Самое время бросить беглый взгляд сквозь затемненное стекло, ухватить мелькнувший кусок города и понять, что везут ее куда угодно, но точно не в сторону дома. – Я тут выйду, – цедит она, без особой, впрочем, надежды, что “дракон-такси” учтет ее пожелание. – Нет. Вот и кончилось показное веселье и ласковые прозвища, осталась только равнодушная ледяная исполнительность. Сколько бы ни платили своему наемнику Дагбаевы, этого достаточно, чтоб он воплощал их приказы в жизнь беспрекословно. Не исключено, что даже с некоторым удовольствием. Лера не сомневается: если велено увезти ее в лес и там переломать каждую косточку, с Вадима станется у докторки их название на латыни выпытать – для точности исполнения. Самое время снова докопаться до своего растревоженного чудовища. Когда если не сейчас? (Особенно если “потом” пробегает трещинами под ногами). Массив зданий за стеклом автомобиля проносится золотым смазанным сиянием кораллового рифа, и течение вот-вот либо утопит, либо протащит за шкирку сквозь острые ветви. Чудовище не спешит откликаться на запрос о помощи. Майор Том, Майор Том… Сигнала сверху нет, как и земли внизу. Самое время прибегнуть к плану “б” – подумать, что б на ее месте сделал Олег Волков. Если выкинуть за скобки тот факт, что габариты Волкова и Дракона хоть как-то в одну категорию укладывались, а лерино тельце и после всех тренировок Дракон способен одной рукой поднять. – Лучше бы ты с Юмой поговорила по-человечески, без фокусов. Глядишь, договорились до чего. Удивительная он все-таки тварь, даром, что стопроцентно рядовой смертный. Уметь нужно – вложить в такую фразу едва уловимые нотки и насмешки, и сочувствия, чтобы захотелось услышать только последнее, чтобы захотелось зацепиться за эти проблески. Умолять? Торговаться? Лера не знает, чего именно от нее ожидают сейчас, но взгляд Дракона мерцает металлом рыболовного крючка. Ну же, на какую наживку поведешься, деточка? В какой момент позволишь вспороть себе небо, начнешь захлебываться собственной холодной, обманчиво-красной кровью? – Неужели твою хозяйку настолько разозлил возможный мезальянс? Шпильку в своей адрес наемник не замечает, либо – вполне вероятно – называть Юму хозяйкой ему привычно и комфортно. Зато замечает то, что должно было звучать отчаянием, завернутым в шутку, последней попыткой поиграть в перетягивание каната. То, что не должно было звучать так… искренне. – Хочешь сказать, золотой мальчик все же вскружил тебе голову? Это скорее он рискует головы лишиться из-за тебя… и совсем не в переносном смысле. А впрочем, – и снова то же кривое движение губ, которое за улыбку можно принять только в контузии, – одно другого не исключает… хумани нихил, как говорится. Он посмеивается – или скорее насмехается – будто шутка понятна только ему, но шутка настолько хороша, что грех оставить после нее только неловкую тишину. Как хорошая ученица меда, Лера латынь, разумеется, знает. Но ей бы скорее подумать о том, как из машины выбраться, а не каким метким афоризмом из беспорядочных архивов своей памяти ответить. Пассажирское место в каком-то смысле делает ее позицию чуть более выгодной, вот только с собой нет оружия, а собственные кости глухо молчат и не желают вспоминать о том, что могут обратиться в шипы и когти. Сможет ли она застать Дракона врасплох и вырубить, например? Сомнительно, но… допустим. Только машина несется по дороге так, будто все городские пробки – всего лишь миф-оправдание для любителей опаздывать, выдумка, расположившаяся где-то на соседней странице с Белым Кроликом, тревожно вцепившимся в часы. Придут ли за Лерой еще раз, если ее выкинет на полном ходу из машины? Хватит ли на этот раз глотка мертвой воды или даже братья-реки успеют лишь проститься с ней, целуя холодными губами месиво костей и плоти? В собственное бессмертие не то что не верится – но память о нем наполняет рот вкусом тины и застоя. Векового отчаяния. Темноты и немоты. – На выход, птичка. Приехали. Дверь распахивается, и Леру за шкирку тащат наружу так, что она на секунды давится унизительностью происходящего, почти принимает беспомощность, которую клеймом на нее походя впечатывают. Это “почти” срывается с губ коротким матом, гудит в голове шумом воды, неадекватно громким, рычащим, ревущим на сто голосов. Лера вертится в драконовой хватке, бьет затылком назад, вслепую целится в нос или зубы , но из-за разницы в росте попадает в непробиваемый абсолютно, как из металла отлитый торс. В ушах звенит, и сквозь звон едва слышно, как Вадим что-то говорит ей, будто бы благожелательно, беззлобно совсем. – …рыпайся ты. Ее швыряет на скользкую от подтаявшей грязи землю, Лера еле успевает освободившиеся руки выставить вперёд, чтоб немного притормозить падение. Ладони обжигает, пригоршня снега моментально тает на пылающих щеках, заливая их подтеками фальшивых слез. Образ самой себя, подсмотренный со стороны, чужими глазами, мелькает в голове. Потрескавшаяся опустошенная оболочка. Воздух, который она глотает ртом, отдает металлом. – Смотрю, твою собачью верность девчонке привить не удалось, Поварешкин. Провалился, как воспитатель, получается. – Здравствуй, Валера. Она поднимает голову, только чтобы ответить на приветствие коротким кивком. Мысли не складываются в слова, слова отказываются воплощаться в звуки. К счастью, молчать с Волковым всегда было вполне комфортно. Даже если это “было” и остается для нее исключительно в прошедшем времени. Подойти и помочь подняться он не торопится, но его беглый взгляд – подмечающий и оценивающий ущерб – этого Лера не упускает. – Что-то не вижу твоего партнера. Спустили с поводка побегать? Дракон настолько исходит на яд, что это может быть только чем-то глубоко личным, о чем сам Волков решил не распространяться, ограничившись короткой нелестной рецензией на личность бывшего сослуживца. Любопытство (едва ли здоровое, абсолютно точно не уместное) толкает Леру обернуться. В глазах все еще плывет, и очертания чужих татуировок, виднеющихся из-под одежды, мерцают нечетко, нефтяными разводами в луже. Приходится проморгаться еще раз, чтобы все вроде бы пришло в норму, чтобы получилось сфокусироваться на тяжелом лице, скривившемся в непривычно широкой улыбке. Злой, уродливо оскаленной, но будто бы впервые эмоции Вадима кажутся живыми. Лера чувствует чужое желание, настолько насыщенное, что холодный воздух от него густеет: вдавить Волкова в грязь под ногами, стиснуть шею, выдавливая проклятия, хрипы и собственное имя вперемешку… Тошнота подкатывает к горлу, заставляя кашлять, отплевываясь от подсмотренных образов. Ей и собственных нездоровых фантазий – с головой, не хватало еще тонуть в чьих-то еще. – Все сказал, что хотел? – Олег скрещивает руки на груди, по его лицу невозможно прочитать ничего. Разве что мелькнувшая на долю секунды тень кажется похожей на отвращение. – Тогда предлагаю каждому вернуться на своей поводок. – Все, что я хотел бы тебе сказать, Поварешкин, увы, не предназначено для девичьих ушек. – Значит, буду считать, что сегодня мне везет. – Значит, не прощаюсь. Говорят, дурная примета, – не нужно залезать в голову Дракону, чтобы считать плохо замаскированную угрозу. Оборачиваться на него снова Лере до тошноты не хочется, она считает чавкающие тяжелые шаги, задерживает дыхание, когда слышит хлопанье автомобильной дверцы и, наконец, выдыхает, когда позади взвизгивают шины. Может быть, слишком рано, слишком наивно позволить себе чувствовать облегчение. Но хотя бы получается найти в себе силы подняться на ноги, морщась от того, как липнут к коже намокшие джинсы, как ветер грозится в ближайшие минуты превратить их в обледеневшие латы. Найти в себе силы встретиться глазами с Волковым уже задачка посложнее. Губы ощущаются склеенными, разлепить их – непосильная задача. Свинцовые веки сомкнуть бы и не размыкать хотя бы пару десятков лет. Лера втягивает и втягивает воздух носом, но гоняет легкие вхолостую – словно весь кислород без следа исчезает в черной дыре, открывшейся внутри. – Попытаешься объясниться? – она не может сказать, когда Волков успел достать пистолет, когда выставил вперед, проводя между ними невидимую черту. Черный экран, склейка кадров, которую невнимательная измученная зрительница, конечно же, проморгала. Исключительно ловкость рук, Лерочка, и твоя нечеловеческая усталость. – Попытаюсь, – с трудом ворочая языком, соглашается она и делает два шага вперед. Склейка. Ее окоченевшие руки накрывают руки Волкова в перчатках. Чернота его расширившихся зрачков. Дуло пистолета давит в солнечное сплетение, ее пальцы давят на пальцы Олега, те давят на курок. Треск рвущейся пленки.
Вперед