Ферштейн

— Не стоило тебя так пугать. — Фёдор наблюдал за тем, как Иван смотрел на блюдо. Замер да и ложку в руке держать не может, хоть не так давно сам смог есть. Ответа от Гончарова так и не было. Будто что-то давило на его череп. Не мог поднять ни взгляд, ни голову. Глаза болели от сдержанных слёз. Некомфортно в одежде, что ему выдали… На тонких ногах так нелепо смотрелись чёрные джинсы. Это водолазка… чёрная. Слишком всё облегает и давит. Забинтованная голова вся пылает. Жарко. Гончарову не хотелось есть. Но Фёдор сверил парня взглядом, будто мать после ссоры, и дал еды в качестве извинений. Но просит ли прощения Фёдор? Таким образом-то? Иван должен считать его родителем? Или все-таки он создатель? — Ешь. — Фёдор придвинул тарелку ближе к Ивану. Платиноволосый не знал, что делать. Иван всё-таки не обиженная женщина. О прошлом не поговорить. Ивану оставалось лишь есть. Федор, вздыхая, подносил ложку ко рту Гончарова. Лицо брюнета было настойчиво, Иван лишь зажимался под натиском обиды и страха. В глазах мутнело, а рот открывался будто сам по себе. Капли бульона стекали по его губам, капая на чистый стол. «Какой развратный вид», – думал про себя Достоевский, слегка приподнимая уголки губ в улыбке. — Тебе нравится? — наклонив голову, спросил Федор, вглядываясь в затуманенный взгляд игрушки. Ох, Иван прекрасен в любом виде, но больше всего его хотелось бы увидеть счастливым, хотелось ощущать его скудное тепло, ловить теплый взгляд… Хотелось прижать куклу к себе, задушить своими объятиями, показать как любишь… Но Гончаров лишь кивал на все вопросы… В уголках серебристых глаз виднелись кристаллики слёз. — Чего же ты, Иван? — Федор заботлив, источает тепло, что возможно копил годами. Его рука нежно проводит по бледной щеке, вызывая гору мурашек у белокурого.— Иван… Брюнет приближается чуть ближе, вглядывается в глаза, что словно пуговки, были почти неживые. Но так и блестели в свете ночных фонарей… — Мой… Красивый… – молвит Достоевский, прикасаясь своими губами к губам блондина и вызывая у того рваный вздох. Федор настойчив. Сердце «игрушки» бешено стучит, будто Иван вот-вот снова умрет! Достоевский завораживает, он выводит на чистое, зверское желание быть чьим-то. Федор… В голове мелькали самые разные слайды: эти шершавые руки, эти обветренные губы, то, как Федор его касается. Иван хочет, чтобы хозяин не видел в нем бесполезную игрушку, он желает большего… Поцелуй, что казался до жути долгим и тягуче сладким, разорвался. Федор нежно осмотрел возлюбленного с ног до головы. В мыслях так и мелькали яркие слайды того, как Иван со вздохами и жалкими стонами извивается под натиском Достоевского… Только глаз зацепило одно. Рука! Она была неестественна даже для ожившего трупа, была неестественно-синяя. В горле повис ком, а осознание того, что к телу не прижилась «идеальная» конечность, убивало изнутри. Пока происходило отторжение мягких тканей, но вскоре все перерастет в нечто худшее… Это как гангрена: либо останешься без конечности, либо умрёшь. Ни того, ни другого Федору было не нужно, ведь Иван идеален, он не должен умирать… Достоевский не хочет вновь стать одиноким. — Твоя рука… Видимо она была не столь идеальна для тебя, – прошептал брюнет, поглаживая ладонь игрушки, пока та бесчувственно глядела вдаль.— Я найду тебе новую, ещё лучше! На это блондин лишь жалобно кивнул, опуская взгляд на почти пустую тарелку супа.

***

Лаборатория, полная чистота, стены аж блестят. Но в голове мысли совсем не такие, они кровавы, грязны и развратны. Найдется лишь пару людишек, которые думают о чем-то светлом, когда опять препарируют труп, исследуют реактивы, пишут отчёты. Федор не может сосредоточиться, его мысли заняты лишь поиском новой конечности для Ивана. Это не сложно, когда Федор собирал своего «Франкенштейна» он заприметил пару конечностей, он предвидел такой исход. В его блокноте записаны номера капсул, помечены возможные опасения. Но самая главная заноза в заднице это Дазай. Да, подозрения отведены. Возможно, Осаму уже глубоко плевать на Федора, но шатен все еще ответственный за камеру хранения. Он точно устроит целое расследование по поводу пропажи и уже «испорченным формалином» тут не отмазаться… Да и среди дня Дазай мало кого пускает в свою обитель, почти никого. Не доверяет… Федор что-то вновь записывает в блокнот карандашом, слова вновь не вяжутся, японский так и переплетается с русским и теперь мысли брюнета смешаны. Его кривой почерк все больше похож на простые волны. — Дазай, — учёный подошёл незаметно, заставив шатена вскочить с места и с глазами, словно у оленя, глянуть на коллегу. Судя по виду, тот вообще не спал, левый глаз дёргался, наверно, от нервов, — мне нужно в хранилище. Осаму меняется во взгляде и, отвернувшись, отказывает Достоевскому отрицательным кивком головы, вновь садясь за очередные исследования и отчёты.— Пока я не выясню, куда делось то тело, я поодиночке никого не впущу. Достоевский вздыхает, он ожидал этого. Уговаривать Осаму бесполезно: он будет стоять на своем до последнего. — Раз уж так вышло, то ладно. Я все понимаю, прости за беспокойство, – Федор кивает и уходит, проводя рукой по столу и незаметно подбирая связку ключей. Дазай ничего не заметил, ему совершенно не до этого, он опять в своем мире.

***

Тихий лязг металла и дверь с лёгкостью открывается, лишь слабый скрип рушит всю тишину. Федор словно хозяин заходит внутрь, закрывая дверь. В руках его блокнот. Темноволосый проходит коридоры с полками в поисках нужных ему «деталей». Всё хранилище всегда освещает тусклый свет, сквозь пелену которого можно увидеть таблички с нумерацией или сами тела. Федор не раз засматривался на экспонаты с уродствами. Опухоли головы, сиамские близнецы, малыш с гидроцефалией – все были отданы науке. Как же завораживает. А вот и она! Нужная рука, она осталась все такой же светлой, совершенно не изменилась, может она не так красива, как первая рука, но приживется лучше. Учёный благополучно взял колбу, повертев её и довольно сверкнув аметистами. Он был уже готов уходить в свою подсобную лабораторию. Только вот, одна беда… — Я так и знал, что это был ты! Крыса подзаборная! – голову пронзило эхо. Федор обернулся. Перед ним стоял Осаму, чьи глаза горели ненавистью. — Ты блять! Куда ты дел труп?! Нахуя он тебе, помойная ты крыса! Дазай схватил Федора за воротник, крича в лицо. Шатена трясло и качало из стороны в сторону, Достоевский чувствовал, как его сердце билось все чаще и чаще, но иногда замирало. Какое интересное… — Мне не нужно чтобы о моем секрете кто-либо знал, Осаму, – учёный усмехнулся, хватая коллегу за воротник и приподнимая над землёй. — Ты лишь жалкая пешка в моей игре. Знаешь… Я бы вырвал твое сердце, но боюсь мало кто захочет убирать море крови… Дазай замер, в горле встал ком, он побледнел, а в глазах виднелась искра страха, дышать тяжело, кажется, будто сейчас сердце пробьет грудь. Неужели… Неужели?! — Ты такой славный парень, думаю ты будешь отлично смотреться в качестве экспоната после смерти. Ах, как бы Куникида не захотел тебя оживить так, как и я Ивана… Дазая застряло, казалось, что он сейчас расплачется. —Откуда ты... – дрожащим голосом спросил Осаму, пиная ученого в живот и выскакивая из крепкой хватки. — Откуда я знаю? Думал я не заметил как твоя «блондинка» уходит с тобой домой? Как вы вместе стали проводить больше времени? Дазай, ты жалок, – с усмешкой ответил Федор, пожимая худыми плечами и кидаясь на парня. Оба упали на кафельный пол. Дазай ударился головой и, кажется, на секунду отключился, но тут же пришел в себя. Он с грохотом пытался отбиться от настойчивых рук Федора, которые хватали его голову и вновь били об кафель, сжимали горло, лишая кислорода. Осаму знает, как бороться, он знает, как отбиться, как спастись, но крыса каждый раз считывала его мысли, будто эти двое единое целое – организм с единым разумом. — Думаю тебе пора отдохнуть, как ты считаешь? Дыхание перехватило, бинты на шее рывком размотались, оголяя рельефную шею. Осаму изо всех сил боролся, но его вновь ударили об пол. Тот окончательно потерял сознание, а с уголков его рта потекла белая пена, на шее же стремительно завязалась петля. — Спи спокойно. Господь о тебе позаботится.

***

В два часа тридцать три минуты ночи. Осаму Дазай на двадцать втором году жизни «покончил жизнь самоубийством». Первый, кто нашел тело, был один из сотрудников, Куникида Доппо. Это было самое ужасное утро.

3 дня спустя

— Вот так, операция прошла успешно. — спокойно заключил Фёдор и закончил с пристанищем новой конечности. Иван был под анестезией. Спал. Теперь надо ждать когда волокна и сосуды начнут приживаться. А после надо ехать домой, это может занять пару суток. В лаборатории для Ивана безопаснее, нежели для Фёдора. Сейчас же Достоевский смотрит на куклу и её столь истощённый вид. Хранилище теперь на плечах Гоголя. Однако ему не сразу отдали ключи. Куникида долго времени там проводил. А потому что всё сбылось. Сердце Дазая было там. Само тело тоже. Но никто их учёных не хотел браться за него. Было много скептиков и суеверий, а казалось бы... учёные. Суицид. Это даже выглядело естественно. Не удушение или убийство, нет. Осаму всегда шутил про тему смерти. Всё про петли да утепление трындел. Выпивал, истощал себя. Говорят, даже попытки были… Дело закрыли и не оставили в подробностях. Также никто не обращал внимание на Фёдора. Он как и был серой мышью, так и остался. — Эти твои дочки-матери ни к чему хорошему так и не привели. — стеклянный голос Николая резал тишину в помещении. Фёдор привык к тому, что коллега без стука так его навещает. — Тебя повысили, наслаждайся жизнью. И не лезь в мою. — Фёдор закончил стерилизацию инструментов. Что ему надоело, так это то, как Николай позволяет себе так к нему относиться. Ну а Фёдор что? У Гоголя такие козыри на него. Даже…страх есть. — А чужие отбирать, так это ты с радостью? — Молчать. Ты ничего не понимаешь. Уйди.

3 недели спустя

Иван всё ещё в апатии. Его ничего не берёт. Хочет на улицу. Вроде хочет, а вроде и не хочет. Хозяин покупает ему подарки. Всякие вещи… красивые вещи… но он носит лишь ту ночнушку. Федор покупает сладости, но Иван их не ест. И всё больше и больше бесполезных покупок. И по мнению ученого, это должно будет его радовать? Но не радует. Гончаров лишь видит в тех вещах часть уверенного себя. Он хочет вспомнить свою жизнь. Семью, друзей… так же давит то, что он не может оправдать ожидания Федора. Он не умеет ухаживать за господином, гладить рубашку и собирать вкусный обед. Не может провожать и встречать его с работы, так как он сам этого хотел. Чувствовал себя бесполезной вещью. Ничего не мог. И рука новая так долго заживает. Болит. Не понимает парень, кем он все-таки приходится Фёдору. Каким он считает его? Он вообще имеет вес в его жизни? Или лишь эксперимент? Достоевский ничего и никогда не говорит ему. Лишь требует. И требует. И всякого быта, который Иван не в силах исполнить. Лишь когда речь о его способности, тогда Федору интересно с ним. — Я… м… — голубоглазый хочет что-то попросить? Высказать? Что же? Федор обескураженно перевел взгляд с телевизора на «куклу». — На улицу нельзя, это же очевидно. — холодно ответил Достоевский. Ничего более Иван так и никогда не просил. Ответ был грубым. Его творение тянет на запретный плод и это нормально. — Я недостаточно хорош, чтобы хотя-бы тренировать свою способность? — отчаянный шаг. Но смело. Гончаров не особо любил думать о том, как и где применить «Обрыв», но Федору всегда это было интересней чем те новости, которые идут на момент по тв. — Какая муха тебя укусила? — Фёдору кажется странным, что ни с того ни с сего творение начинает этот разговор. — Если это твоя уловка, чтобы выйти то… — Да нет... Уже не важно. — белокурый отвернулся, оставив Достоевского с открытым ртом. Столь ценный Иван считал себя уже не таким уж и ценным. — Что? — Фёдор выключил телевизор. Читать мысли Ивана он не умеет, так что всё прямо требует. — Милый, говори же. Что тревожит? Тебе нельзя волноваться. — Хочется... внимания от хозяина. — Иван спрятал красное лицо за волосами. Ну а Достоевского… это не удивило, а почти что разозлило. — Внимания? — спросил Федор, приподнимаясь.— Но я же столько внимания тебе уделяю… Тебе мало? Гончаров отрицательно помотал головой, сглатывая. — Я хочу… Как тогда, – Иван опустил взгляд, вздыхая и покрываясь румянцем все сильне, он стал выглядеть будто живее… — Как тогда? – Федор строит из себя идиота. Он все понимает, но хочет, чтобы Иван сказал напрямую. — Д-да… Когда я с хозяином, –блондин переводит взгляд на старшего, тот улыбался, жаждал продолжения банкета.— Я… Иван с трудом передвинулся ближе, его глаза блестели влагой, а губы чуть раскрылись и были похожи на розовый бантик, что носят маленькие девочки на макушке.— Я хочу, чтобы хозяин… Поцеловал снова. — Хм. — Фёдор сделал задумчивое лицо, демонстративно почесал свою голову и всё тянул время. Так же начал разглядывать потолок да стены. —Хмм. — Мм? — Гончаров даже успел засомневаться, стоило ли прямо так. — Не заслужил. — Фёдор похлопал того по голове. Иван лишь сморщился, недовольно фыркнув, и от стыда был готов провалиться сквозь землю. — А хочешь заслужить? — Хочу. — Я тебе сегодня ещё кое-что купил, очень милый костюмчик. Вот там, — Достоевский указал на пакет, что висел на вешалке в коридоре. Квартира маленькая и видно всё, потому чёрный пакет с странной надписью привлёк своё внимание. — Принеси. Будто собаке приказал. Но ладно, Иван выполнит. За такую награду, что бы не сделать? Гончаров достал пакет, даже не смотрев что там. Он просто принёс его Федору. Достоевский отодвинулся, дабы Иван мог прям рядом сесть. — Мой верный пёсик. — после данных слов на шее Ивана уже цепляли ошейник. Беловолосый в свою очередь даже испугался и в следующее мгновение одним рывком его руки были на шее. Однако после данных действий его ударили по рукам. — Будь послушным иначе вместо награды будет наказание.