При кашле зовите на помощь

Серёжа пытается задержать дыхание, специально не дёргает головой, чтобы горло не сдавило удушьем. Он пытается вдохнуть через нос, заложенный, пересохший от сильного трения платком, жмурится. Он не чувствует едкий запах порошка от недавно смененного постельного белья. Перестал чувствовать запахи ещё утром, когда впервые на завтраке от какао не почувствовал запах кипячённого молока. Серёжа прислушивается к шагам в коридоре, крепче стискивает в пальцах одеяло и замолкает совсем. Ему жарко, потно, нужно бы переодеться, но понимание этого приходит так не вовремя. Узнаваемые бас и смех вынуждают стиснуть зубы и надеяться, что пройдут мимо. Мимо не проходят, судя по открывшейся двери в комнату. — На ужине тогда увидимся. — Голос Вити Савина, такой объёмный, больше не скрытый тонкой стенкой, вызывает жаркий приступ волнения. — Ага. — А там чё рыжий прячется? Ау, Рыжевласка! Серёжа молчит, не сводя глаза с паутинки трещин на стене. — Сдох, что ли? — Да после вчерашнего-то неудивительно. Смех, и Серёже от обиды и раздражения приходится сжать губы крепче. Он ощущает, как в груди давит, горло начинает драть, и в панике вновь пытается задержать дыхание. Не хочет лишний раз привлекать внимание. — Ладно вам, пусть валяется. — Ну да, сегодня к нему всё равно дел нет. «Дел нет» с издёвкой отдаётся в ушах. Звук шлепка, хлопок двери, и Разумовский вслушивается. Он всем телом ощущает, что в комнате он не один. — Чёрт. Тихий беззлобный выдох, и он в этом убеждается. Это новенький, недавно подселенный к нему в комнату. Хотя какой уже новенький, раз удачно вписался в компанию задир, приобрёл известность на всех этажах детдома. Олег Волков, пятнадцать лет. Хотя взгляд, каким он порой смотрел на окружающих, был отнюдь не подростковый, как у большинства. Пристальный, глубокий, от того и жуткий. Серёжа его боялся, правда. Когда его задирали такие предсказуемые, очевидные, шумные, как Витька, он не боялся настолько. А от такого взгляда Волкова бросало в дрожь. Когда не знаешь, чего ожидать, — подвешенное состояние порой хуже обычного страха. Серёжа прислушивается, глуша кашель, но грудная клетка будто разрывается, и несколько глухих звуков он не может никак спрятать. Они вырываются в подушку, а его тело сотрясает пару раз. Шум в комнате прекращается. Серёжа от Олега не то чтобы боли боится, ведь тот не ударил ни разу, даже не толкнул, но вчера, когда остальные развлечения ради скатили с горки Серёжину сумку, он тоже там был. Не смеялся вместе с остальными, не пытался помочь, а когда Разумовский рванул вниз, в надежде успеть перехватить сумку, прежде чем она утонула бы в сугробе, он вместе с остальными направился следом. Сумку схватить не получилось, а Серёжа сам оказался в сугробе благодаря «заботливому» толчку Саши, которая тут же состроила удивлённое лицо и небрежно кинула:  — Извини, задела. Серёже было плевать, он по локти окунулся в снег, не сразу среагировал, когда с него сорвали шапку. Холод, который он почувствовал спустя некоторое время, заставил сжать зубы. Он и так был на грани болезни, дохал последние несколько дней, рассасывал горькие, но единственные в их медкабинете пастилки. Но страх пересилил разумную мысль вылезти из снега, и Серёжа лишь сжал обледеневшие пальцы на сумке, быстро переводя взгляд с одного обидчика на другого. Олег был среди них. По-прежнему не бил, даже не подходил, и то, что не подходили и остальные, вызывало удивление на грани с отчаянием. Разумовский чувствовал подвох и перестал его чувствовать лишь когда увидел воспитателя на горе. В комнате он попытался отогреться, даже нашёл некогда потерянные тёплые носки. А сегодня стало так плохо, как не было никогда. Боль в правой части груди при кашле и неосторожном движении, невозможность сделать глубокий вдох. Серёжа в первую очередь подумал на воспаление лёгких, потом на последствия неосторожного удара о лёд трёхдневной давности. Мысли разрывали его. Сейчас накатывают снова. Вместе с кашлем, заслезившимися глазами, острой болью в груди. Слышит резкий чужой выдох и зажимает рот ладонью. Становится не по себе. Мысли в больном, ослабленном теле текут вязкие, одна страшнее другой. Понимание, как его могут заткнуть, яркими уродливыми картинками мелькает перед глазами. — Эй. Он не отзывается на слишком внезапный оклик. Голос Олега спокойный, ровный. У Серёжи при дыхании слышатся хрипы в груди. — Игноришь? Голос уже близко, и шаги раздаются всё ближе и ближе. Серёжа шире распахивает глаза, не зная, что делать. Притвориться спящим уже не вариант, дальше игнорировать — чревато неизвестно чем. Серёжа не успевает подумать и прийти к какому-то решению, как чувствует прикосновение к спине. Одеяло не очень толстое, прикосновение ощущается настоящим давлением. Серёжа крупно вздрагивает от неожиданности, резко крутит головой и судорожно глотает зарождающийся кашель. Олег в этой чёрной толстовке с высоким воротником и потёртым принтом кажется ещё крупнее, чем есть. Наверное, это потому что он наклонился совсем низко, упёршись ногами в кровать. Близко, нервно, почти что жутко. Разумовский хочет опуститься обратно на кровать, закутаться, как прежде, потому что нет желания и сил смотреть на него. На него и его кровоподтёки на лице. Только Олег отстраниться не даёт. Хмурится, тянет руку. — Ну-ка кашляни. — Отстань. — Быстрее, — грубовато отрезает Волков, схватив за плечо. Серёжа тут же ведёт рукой, сглатывает, а в глотке царапает от жажды. Кашель вырывается не по его желанию, и Серёже так обидно и больно одновременно, что раздражение взвивается вполне естественно. — Отвали от меня! — рычит он, встряхиваясь. Чёлка закрывает глаза, жар сильнее охватывает тело. — Не трогай! — Не ори, — спокойно отвечает Олег и одним движением толкает его на кровать. Давит на плечо и грудь, не давая повернуться. Серёжа честно пытается вывернуться, но суставы тянет от боли, а Олег оказывается на кровати почти полностью, колено опускает на Серёжину ногу. Серёжа сейчас очень хорошо, очень остро ощущает разницу в их силах и размерах. Раньше так, только предполагал и прикидывал, сколько усилий стоит приложить для ответочки. Сейчас понимает, что у него всё равно сил не хватит. По-крайней мере, в таком состоянии уж точно. А Олег будто не замечает сопротивления, давит уже ощутимо и твёрдо спрашивает: — Я долго ждать буду? — Тебя никто не просит, — огрызается Разумовский, вновь пытается проглотить кашель. В один момент становится страшно, что он просто задохнётся здесь, на кровати. А в глазах Олега что-то меняется, он вновь хмурит брови и внезапно переворачивает Серёжу на левый бок. Дышать становится легче, а Серёже удаётся проглотить болезненный ком. — Отпусти, — говорит тихо, смаргивает слёзы напряжения от не случившегося удушья. Когда немного приходит в себя от шока и видит Волкова совсем близко, когда понимает, что тот не собирается слезать, а пытается стянуть одеяло, давя на бёдра, то внутри холодеет. Пальцы начинают трястись, как и губы. Весь разум заполняет одна единственная мысль, не безумная, а пугающе-холодная. Серёжа только недавно узнал, что в их детдоме не только драками решают споры и пытаются подчинить, не только запугиваниями обретают власть. Что такое иное насилие Серёжа уже понимал, не сталкивался, слава небесам, лично, но слышал мерзкие рассуждения старших детей об этом. Как можно заставить, подчинить, научить. Без проникновения, а не менее страшно: на коленях, со сдавленными в пальцах волосами, где-нибудь в дальнем глухом помещении. Серёжа не знает, что страшнее — боль от ударов или «это». Но возможное понимание того, что с ним собираются сделать, вынуждает завозиться сильнее, несмотря на боль. — Нет!.. — хрипит он, извиваясь и пытаясь задеть ногой. Только она под одеялом, а Серёжа дотянуться никак не может. От паники руки сбиваются в конкретную дрожь, голос слабнет, гранича с истерикой. Он с размаху едва не ударяется головой о спинку кровати, когда подушка от возни сползает ниже. — Успокойся, — требует Олег, перехватывая его запястье и вжимая в одеяло. — Сдурел? — Слезь с меня! Серёже плевать, что кто-то услышит, он хочет, чтобы услышали. Желательно, чтобы взрослые, желательно, чтобы потом случилось расселение по разным комнатам, и ему больше никогда-никогда не пришлось переживать подобное. Он сжимает зубы, терпя боль в груди, которая по сравнению с разросшимся страхом и болью в руке уже не кажется концом света. — Эй. — В глазах напротив проясняется удивление, только Олег от этого ещё больше хмурится, сжимает челюсти и хватку, а после дёргает одеяло обратно, натягивая его Разумовскому до подбородка, перекидывает ногу обратно, больше не давя на бёдра. — Я не настолько конченный, понятно? Я не собираюсь тебя так трогать. — Вообще не трогай, — цедит Серёжа, не думая успокаиваться. Вновь закашливается, отталкивая крепкую руку, и Волков в этот раз подчиняется. Отстраняется. — Ты после вчерашнего так? Или давно болеешь? Разумовский не отвечает. — Если будешь и дальше молчать — я скину с тебя одеяло. Я не конченый, но и моего терпения может не хватить, — тихо продолжает Олег, и его пальцы на Серёжином запястье дрогают. Его спина закрывает лампочку, и постаревшие синяки на коже сильнее бросаются в глаза. Подсохшая корочка на недавно разбитой губе, ссадина чуть пониже брови. Серёжа пытался с ним не пересекаться, но все его раны ему удавалось рассмотреть ещё в начальной свежести. От этого каждый раз кололо страхом: Серёжа чужой физической силы боялся. Особенно, когда её обладатель оказывался с ним в одной комнате. Такой сожмёт до боли в костях, а кости у Разумовского не особо крепкие, могут не выдержать. А когда пару раз Серёжа оказался свидетелем драк с Волковым во главе — один раз в столовой и на площадке детдома, — свидетелем такой не детской агрессии, то инстинкт самосохранения в нём усилился. Не злить, не оскорблять, никак не задевать. Ему, вроде как, удавалось это соблюдать, но сейчас все инстинкты срываются, потому что происходит то, к чему он никогда не был готов. — Я позову воспитателя, — Серёжа еле слышно разлепляет сухие губы. — Зови, — так же тихо усмехается Олег уголками губ, наклоняясь ниже и перемещая руку на его лоб, убирает чёлку в сторону. Будто издевается. — Ну? Начинающееся громко и чётко «Тать!..» глохнет в мокром кашле, осипшем голосе. Тело даже вздрагивает от серии судорожных позывов вытолкнуть мокроту. Он дёргает головой, поворачивая её в сторону, чтобы снова втянуть воздух, с испугом ощущает знакомую колющую боль. От отчаяния и бессилия — даже позвать на помощь толком не может! — хочется сорваться в злость. — Разум! — Олег вновь наваливается, выглядя взбешённым, но уже не давит так больно, не пытается заткнуть. Только быстро ведёт ладонью по лбу, виску, останавливаясь на щеке, удерживает от виляний. — Где твой разум? Серёжа судорожно вдыхает носом, в котором от возни начала немного отходить заложенность, жмурится, дёргает головой. Прохладная ладонь, большая, жёсткая, вызывает опасность. А вдруг Волков захочет его убить? Зачем ведь ещё к нему подошёл? Сейчас надавит рукой на рот, чтобы Серёжа и вдоха не смог сделать, а ширины его ладони хватит, чтобы и нос заткнуть. Им Разумовский и так дышать не может, упростит задачу. Исходы схватки меняют друг друга в голове с хаотичной скоростью, и в каждом из них Серёжа задыхается. В комнате, которую он хотел сделать своей крепостью, на кровати, на которую ещё никто так не залазил, никто так не пугал. Это не столовая с постоянным контролем, не двор с хорошим обзором, это простая комнатка в самом конце этажа, а перед ним не громкий Витька, чьи шаркающие шаги слышны заранее за несколько метров, чьи щелбаны никогда не перерастали в кулаки. Перед ним серьёзный, не глупый, такой сильный и пугающе-спокойный Волков. Никогда ещё на памяти Серёжи издевательства не заходили так далеко. Помутневший из-за слёз обзор не даёт больше рассмотреть лицо напротив, от жара одеяла горит тело. — Твою ж!.. — Отпусти-и-и! — на контрасте с Волковым огрубевшим голосом из последних сил тянет Разумовский, вцепляясь в его запястье. Волков неожиданно отпускает, даже слазит, позволяя вдохнуть. Серёжа тут же отворачивается к стене, съёживается, ожидая подвоха. Он слышит тяжёлые шаги, удар двери, а после в коридоре раздаётся крик. Серёжа затыкает уши, делает несколько коротких вдохов, не глубоких, пытается продохнуть носом. Когда к нему возвращаются, он успевает подтянуться на кровати, чтобы в случае чего успеть дать отпор, даже скидывает одеяло. Руки слабо держат тело, а когда он видит на пороге воспитателя, от растерянности опускается обратно на подушку. Волков заходит следом, скрестив руки на груди. Его чёрные волосы кажутся мокрыми, взгляд горит растерянностью, а напряжённые вены на шее прорываются через смуглую кожу. — Я ему ничего не сделал, ещё раз повторяю. — А чего он так трясётся? — Татьяна Михайловна хмуро смотрит на него, но после звука удивления от Серёжи идёт к последнему. — Откуда я знаю? У него кожа горячая. И хрипит он, — говорит Олег, прислоняясь спиной к дверному косяку. В коридоре раздаются любопытные голоса, и Серёжа напрягается, взгляд примораживается к двери. Если сейчас в комнату зайдёт кто-то ещё, он просто… — Ушли, — быстро разворачивается Волков лицом к проходу, упирается ладонью в дверь, закрывая обзор в комнату. — Живо. — Серёжа, что случилось? — Татьяна Михайловна садится на кровать, тянется рукой ко лбу, и пальцы её вздрагивают, едва она касается кожи. — Да ты же весь горишь! В медкабинет так и не ходил? — Я вчера был, — слабо отвечает Разумовский, сжимая одеяло. Был, когда чувствовал себя намного лучше. — Сейчас, сейчас я позову Валентину. Сейчас, потерпи немного. Лежи, не вставай. Она заметно нервничает, хлопает его по руке. Серёжа хочет рассказать, как ему больно, но он боится, он растерян. Вдруг его увезут в больницу? А там найдут что-то очень плохое. Он окажется в полной неизвестности. — Присмотри за ним, — твёрдо говорит воспитатель Олегу, протискиваясь мимо него в коридор. — Чтобы он никуда не пошёл. Только не лезь, издалека. Серёже обидно за слова воспитателя, будто он какой-то сумасшедший, который сейчас выпрыгнет в окно и за которым нужен присмотр. Но, очевидно, Татьяна Михайловна опасается ещё одного заражения. Это тоже вполне логичная мысль. Но она долго не задерживается. Серёжа остаётся на кровати, подтягивает одеяло к шее и не сводит глаз с Волкова. А тот закрывает дверь, отходит от неё на несколько шагов. — Сдашь нас? — Что? — Ну, ты после вчерашнего слёг. Серёже хочется позлорадствовать, намекнуть конкретно: «А сам как думаешь?». Но ему страшно только при мысли о том, что у него может быть и что будет дальше. Свою вину он тоже чувствует: это его организм, и, наверное, нужно было не только леденцами закидываться и считать себя здоровым лишь по нормальной температуре, которую ему измерили два раза, а рассказать всё как есть. Серёже страшно и обидно. Обидно, что он рисунки свои не закончил, в школе не успел выбрать тему для сочинения, и его слабый организм и в этот раз не выдержал напора начинающейся зимы. — У тебя болит что-то конкретное? — Олег наклоняет голову, спрашивает вроде безэмоционально, но смотрит пристально, заметно крепко сжимает свой локоть. Разумовский прикрывает глаза и кивает. Чего сейчас морозиться, ведь он Волкову даже благодарен немного: не убил, даже за помощью сходил. Но Серёжа не благодарит. — Не бойся, — говорит Волков после тяжёлого выдоха, — вылечат.

***

На скорой его увозят в тот же вечер. Диагноз «пневмония» вызывает непонимание, но более простое и доступное «воспаление лёгких» сочувствующим голосом пожилого врача всё проясняет. У Серёжи оно оказывается односторонним. Если честно, это не удивляет. Про этот диагноз он наслышан, как и про то, насколько он опасен. Поэтому и плачет сразу, едва садится на кровать в палате. Правда успокаивается быстро, едва приходит врач. Десять дней текут мучительно медленно. Собственный альбом, привезённый воспитательницей, сопровождающая няня — вот и всё, что связывает его с детдомом всё это время. Врачи его хвалят за послушание и приём всех лекарств, за хорошее поведение и все съеденные обеды. Судя по разговорам, воспаление только-только началось на фоне обычной простуды, успели вовремя, а значит и лечение будет протекать гладко. В один из дней, когда его приводят с обследования, врач говорит, что можно готовиться к выписке. Разумовский и сам ощущает себя лучше: может дышать, боли нет, а кашель больше не будит по ночам, грозясь задушить. Серёже и радостно, и волнительно. Он чувствует стыд за то, принёс столько хлопот воспитателям, стыдно перед няней за то, что она видела все его истерики и слёзы. Но она лишь мягко качает головой, когда он в очередной раз извиняется, гладит его по волосам и говорит: — Ничего страшного, всё будет хорошо. Хорошее и правда случается, когда Серёжу выписывают. Он неловко благодарит медсестёр и врачей, крепко обнимает Татьяну Михайловну, которая выглядит уставшей, но не злой. В детдом возвращается с естественной опаской, в свою комнату — ещё большей. Сначала замирает напротив двери, а после касается ручки и несмело поворачивает. Первое, что бросается в глаза, — это порядок. Не в своём углу — там всегда старается поддерживать аккуратность, — а в другом. Кровать Олега Волкова заправлена, тумба разобрана. Когда подходит ближе к своей кровати, замечает чистоту окна, три горшка с цветами на подоконнике. Задирает голову и не видит паутины в углах потолка. И запах приятный, не табачный, как бывает часто, а немного отдающий морозцем и моющими средствами. Полы чистые, даже въевшиеся темные пятна у тумбы оттёрты. Серёжа опускает сумку с вещами на свою кровать, садится, слыша привычный скрип пружин. Глубоко вдыхает, и облегчение от отсутствия боли захватывает всё тело. Он сжимает в руках прохладное покрывало. Да и вообще в комнате ощутимо холодно, будто недавно проветривали, это ощущается даже сквозь тёплую одежду. Серёжа поднимает взгляд и только сейчас замечает открытую форточку. Хмурится, видя отсутствие утеплительной ленты на раме. Он ведь пару недель назад лично клеил её, каждый участок по несколько раз. Скрип двери вынуждает вздрогнуть и оторвать взгляд от окна. При виде Олега, замершего на пороге, внутри непонятно сжимается. Он в красной толстовке, которой раньше у него точно не было, его волосы, ещё недавно неровно остриженные, сейчас пострижены совсем коротко, аккуратно. Будто он ходил не на второй этаж к девчонкам, мнившим себя парикмахерами, а в место получше. Старые следы от синяков не так бросаются в глаза, а новых Серёжа не находит. — Ты когда приехал? — хрипловато, скомкано спрашивает Олег, отведя взгляд. — Недавно. — А. Ну, я почти что… Чёрт! Серёжа поджимает губы на такой резкий выдох, а Олег срывается с места, подлетает к окну и с силой захлопывает форточку. — Ты чё не закрыл до сих пор? В холодине сидишь. — Я не заметил, что она открыта. Олег заметно тушуется, встряхивает ладонь и задёргивает занавеску. — Я проветрить открыл. В обед новые ленты поклею, старые никуда не годятся: криво поклеено и неплотно. — Они нормальные, — резко возражает Разумовский. Ему неприятно слушать такое о своей работе. Он ведь старался, по нескольку раз переклеивал, а после к нему подселили этого… — Ты сам окна утеплял? — спрашивает Олег, повернувшись к нему. — Да, — с вызовом отвечает Серёжа, сжимая кулаки. Остатки сквозняка ощутимо лижут ладони. — Научу по-другому сегодня, — спокойно говорит Олег, без претензий. Спокойно. — Получше. Сквозняка намного меньше станет, и отклеиваться не будут. Нам ведь тут ещё жить. «Нам» и «жить» в одном предложении вызывают странные чувства. Волков не выглядит злым, смотрит внимательно, но с волнением, не подходит. Внезапная чистота в комнате, обновление окон, взволнованный взгляд толкают на одну догадку. — Это ты здесь убрался? — А кто ещё? — хмыкает Олег. Наверное, воспитатели заставили. Иначе ведь и подумать смешно. Серёжа отворачивается, двигает сумку к себе, желая начать разборку вещей, но один лишь взгляд на свою тумбочку заставляет замереть. На деревянной поверхности, за стопкой учебников, лежит небольшой плотный пакет, а рядом стоят три маленькие коробочки с соком, лежат две плитки шоколада и куль с двумя апельсинами. Серёжа подползает ближе, наклоняет к себе пакет и смотрит на разноцветные леденцы. — Это чьё? — поднимает голову на Олега, который успел сделать несколько шагов к его кровати. — Твоё, — пожимает плечами Волков. — А кто принёс? — напрашивающийся очевидный ответ ему дико воспринимать. — Ну я. Олег подходит совсем близко, и Серёжа не успевает среагировать и отскочить. Лишь забивается назад, ближе в угол, интуитивно и почти бездумно. Одежда из сумки вываливается на кровать, и Олег отпихивает её в сторону, выпрямляется. — Чего дёргаешься? — А ты чего подошёл? Не боишься, что заболеешь? — смелеет Серёжа, хотя ощутимо начинает потряхивать. — Не боюсь. Медсестра сказала, что ты здоров. Улыбка, настоящая, не оскал или усмешка, удивляют Серёжу. Он не вылезает из своего угла, всё ещё ощущая напряжение. Олег, окинув его взглядом ещё раз, хмыкает и отходит от кровати. — Успокойся, я не собираюсь приставать. Это «приставать», прозвучавшее по-странному двусмысленно от Волкова тона, окатывает жаром и нервозностью. Но Серёжа берёт себя в руки. После того, что он пережил в больнице, бояться сейчас он себе просто не может позволить. — Я не боюсь, — повторяет своё убеждение громко, выпрямляется и дёргает к себе сумку. — Вот и хорошо. Переодевайся, сейчас чай принесу. — Столовая ведь ещё закрыта. — Переодевайся, — отрезает Волков, тянет завязки капюшона, давая возможность увидеть подсохшие корочки на некогда сбитых костяшках. И выходит из комнаты, негромко хлопнув дверью. Серёжа глубоко вдыхает, снова бросает взгляд на угощения и хватается за низ кофты, чтобы стянуть. Что-то странное происходит, это безо всякого лишнего понятно. Только в какую сторону это «что-то» направляется, к сожалению, понять невозможно. Но Серёже хватит и этого странного затишья, от горячего чая он сейчас и правда бы не отказался, а то, что в комнате дышать стало легче и его больше не запугивают… Это приятно, это нравится, и Серёжа очень хочет узнать, что будет дальше и куда это всё приведёт. Ближе к вечеру, когда утепление окон подходит к концу, а вторая кружка чая из принесённого Волковым термоса оказывается выпитой, Серёжа чувствует что-то, похожее на спокойствие. Он возвращается на кровать, аккуратно заворачивает недоеденную плитку шоколада в обёртку, старательно прячет в тумбочку. Олег следит за его движениями, и вскоре Разумовский уже не может не обращать на это внимание. — Что? - выходит не так раздражённо, как он может. — М-м? — Чего ты так смотришь? — Я услышал, что у тебя воспаление лёгких было. От воспитателей. — Одного лёгкого, — отвечает Серёжа, немного подумав. — Начиналось. — Понятно, — задумчиво кивает Олег и снова, уже в который раз, тянется к окну, проверяя ленту. Серёжа уже не чувствует сквозняк, ему тепло, но он ничего не говорит. Только подтягивает одеяло повыше, закутываясь, а взгляд вновь, невольно, падает на чёрную толстовку с высоким воротником и потёртым принтом, лежащую на его кровати возле подушки. В какой момент она там оказалась, он не вспомнит, но и не говорит об этом ничего. Не говорит и Олег, который тоже смотрит на некогда свою вещь, смотрит на Серёжу, а после берёт термос и выливает остатки чая в Серёжину кружку, ставит её на тумбу. — Допивай. В животе уже булькает от количества жидкости, но Разумовский тянется к кружке, которая давно перестала обжигать паром, припадает губами к остывшему краю. Вновь смотрит на Олега, который старательно прячет ленту и термос в тумбу и ложится на свою кровать. Отворачивается, натягивая одеяло, и бросает: — Свет сам выключишь. А после, спустя совсем чуть-чуть, добавляет: — Толстовка стиранная. А Серёжа тянется к ней рукой, сжимает мягкий тёплый материал, проводит по рукаву. И кусает губу, задумчиво смотря на распухшие остатки заварки на дне кружки.