The Confrontation

      Её радости, её восторгу не было предела. Она освещала путь себе и всем, кого встречала, тем настроением, тем певучим голосом, теми всплесками радости, что заставили её утром вскричать от счастья так, что пара рабынь тут же вбежала в её покои, затем пригласить их разделить с ней завтрак, а потом наведаться к Мехмеду и вжаться в его крепкое плечо. — Ты словно узнала, что все украшения мира достанутся тебе, — констатировал брат, обнимая сестру в ответ в немного удивленном ею состоянии. — Что такого случилось, что ты готова прыгать на месте от счастья? — Ничего! — выпалила она. — Просто у меня волшебное настроение! — Поразительно. — Да! Сходим в сад? Или почитаем вместе? Можем пообедать! — Что за прилив любви ко мне? — Я всегда тебя люблю одинаково сильно! — Ладно, я тебя тоже, но… Мы не можем всего этого сделать, Михримах. У меня занятия, да и у тебя тоже, вообще-то.       Она только сейчас обратила внимание на пару книг, что он сжимал в руках в тот момент, когда она ворвалась в его покои. — Да, я помню! К сожалению… Но мы можем заняться всем этим вечером! Я просто хочу разделить с кем-то своё настроение, и очень советую тебе воспользоваться шансом! А то ведь, когда оно будет противоположным, всем не поздоровится…       Мехмед рассмеялся и согласно кивнул. — Тут ты, как никогда, права… Ладно, хорошо. Сходим вечером в сад. — А как же… — И вместе поужинаем. — Ура!       Она опять кинулась ему на шею, и он обнял её спину, положив подбородок на плечо. Пусть он и не знал истинную причину её восторга, видеть сестру такой было лучше всего прочего.       На самом деле она конечно же знала, с кем хочет разделить свой настрой больше всех. Уже мечтала о том, какие глаза будут у Ташлыджалы, когда он увидит её в Манисе, или ещё круче — когда Мустафа сообщит ему об их приезде. А Мехмед был ей ближе всех, потому она и пошла к нему, хоть ничего про свои отношения с приближённым старшего наследника и не говорила. Об этом знала только мать. Точнее, о том, что они, отношения, когда-то были и пресеклись её острой рукой.       Надо было потерпеть — всего недельку, это ей было под силу. Вчера же, когда она уехала на ужин, столицу покинул и он, Яхъя. Мустафа отпустил его на пару дней из Манисы навестить захворавшую матушку — это дочь султана узнала из краткого послания, переданного Гючлю-агой тремя днями ранее. Также там значилось и приглашение в сад.       Теперь же судьба даровала ей новую встречу с ним, точнее, даже не одну, а множество, учитывая, что в Манисе они должны были провести около недели. Она ощущала себя самой счастливой в мире. Бабочки, порхавшие в её животе при хоть одной мысли о Мустафе и Манисе, тянули её вверх, кружиться. Она даже не удержалась и ухватила за руки Айше-хатун, мирно ждавшую её указаний после обеда, и начала танцевать. Ей хотелось, чтобы весь мир разделил с ней чувства, что переполняли её юную душу.       Занятия в этот день давались ей ни на шутку легко; еда была много-много вкуснее обычного. Птицы в саду пели громче, звонче, а цветы пахли вкуснее. Только что-то там в гареме произошло, отчего они с Мехмедом по дороге к нему в покои видели всполошённого Сюмбюля-агу, метавшегося по коридору, но были слишком увлечены разговором и воодушевлены, отчего лишь посмеялись и прошли дальше. Через полчаса они уже вовсю ужинали.       Михримах, дожевав и вытерев руки, выпрямилась и сощурилась на брата. Он в недоумении поднял брови. — Мне всегда казалось, что для тебя повара готовят более искусно, чем для меня, — заговорщически произнесла она. — Так вот, теперь я знаю, что это правда. — Ха-ха-ха, смешно! Даже если и так, тебе этого не доказать! — Ох, если бы не мои манеры, я бы кинула в тебя подушку. — С каких пор ты следуешь манерам?       Покои озарились смехом, и на секунду всё стало как в их детстве — весело и беззаботно. — Как жаль, что Селим и Баязет не пришли. Что, говоришь, у них случилось? — Вроде как они опять что-то не поделили, и матушка велела им разойтись по покоям и не выходить до завтра, размышляя о своём поведении. Когда они уже прекратят ребячиться?..       Михримах пожала плечами. — Когда-нибудь прийдется. А что сама матушка? Ты видел её? В каком она настроении? Была в спокойном, мирном… Только Селим с Баязетом, должно быть, расстроили её. — Надо дать им по ушам. — Ладно тебе! Как будто ты вся такая послушная.       Улыбка её расплылась до ушей, когда она вспомнила своё главное непослушание, а потом и Манису, и всё остальное. — Я рада, брат, что сегодня ты предпочёл наложницам меня. Думаю, ни одна из них сейчас уже тебя не ждёт, поэтому давай сходим к маме. Узнаем, что натворили братья и как она сама. Надо было с ней поесть. — Я хотел, но нашёл лишь Сюмбюля, а он сказал, что она занята.       Они синхронно поднялись и совсем скоро уже достигли покоев Хасеки Хюррем Султан. Всё ещё воодушевлённая Михримах стукнула три раза, и перед ними с братом растворились двери. Они вошли, поклонились и… увидели совсем не то, чего ожидали.       Хюррем восседала на своём месте, играя с Джихангиром. Сперва в этом не было ничего необычного, но потом она подняла на детей глаза, и они ужаснулись. Вместо цвета жизни в них была лишь мертвенная усталость и печаль. К тому же, они были сухими и красными. — Вы плакали, мама? — выпалил Мехмед, так и замерев с её ладонью, на коей только что отпечатался его поцелуй, в руке. — Что? Нет. — Но мы же видим… — вырвалось у дочери.       Она как-то повертела головой, подозвала служанку и передала ей сына. Провела пальцем по уже сухой щеке. Затем она похлопала по местам рядом с собой, и дети заняли их. Вообще-то, они весьма редко видели подлинные эмоции матери, и то, что она не прогнала их с криками лишь для того, чтобы они не видели её слёзы, было неожиданно. Неужели она настолько устала прятать всё в себе?.. — Это из-за Селима и Баязета? Что они такого сделали? — взволнованно спросила Михримах. От её былой радости не осталось и следа. — Нет, нет… С ними ничего необычного. Как всегда, — ответила мать. — Но что тогда?       Хюррем глубоко вдохнула. Оглядела сына, затем дочь. Попыталась улыбнуться, не вышло. Опять вдохнула. — Вы у меня уже большие… Я могу вам рассказать. Всё хорошо, в целом, правда. Просто…       Фраза, последовавшая далее, вонзила стрелу в сердце Михримах. Она часто-часто задышала. — Этого не может быть! Что произошло?! — Я не знаю, — выдохнула Хюррем. — В этом и есть причина моей печали. Я не знаю.       Михримах вскочила; полы её платья и кудряшки волос всколыхнулись. Она, приподняв ткань, зашагала прочь. — Куда ты, Михримах? Нет, не нужно, не стоит!       Она знала: мать не любила, когда дети что-то за неё просили, а потому всегда избегала подобных ситуаций. Но эта так вывела её из себя, что она молниеносно понеслась прочь. Отец итак расстраивал её слезами матери: история с Фирузе, какие-то ссылки в Эдирны непонятно за что, многое другое. Он наказывал её, не осознавая, что за боль причиняет. А это ранило и саму Михримах.       Рядом с нужными покоями она наткнулась на Рустема-Пашу. Она собиралась пройти мимо, но он остановил её своим приветствием. — Мой день стал ярче, когда я увидел Вас, госпожа, — произнёс он, склоняясь к ней, — я очень рад Вам.       «Исчезни с глаз!», — хотелось выпалить ей, но она этого не сделала. — Здравствуйте, паша.       Только заслышав о том, что повелитель готов её принять, она бросилась внутрь, к нему, едва не столкнувшись с одним из стражников. Когда она зашла, он, как обычно, стоял спиной, на балконе, в окружении спокойствия и ночного воздуха. Это заставило её и саму немного поумерить свой пыл, она одернула платье, собралась с мыслями и направилась к нему.       Потом была обычная схема: поворот к ней, улыбка, обхваченное руками лицо и поцелуй в лоб. — Слушаю тебя, моя Михримах.       Она осеклась; но всё же нашла слова. — Про то, что Вы сказали вчера, отец… Про Манису. Я очень этому рада. Мы все давно не видели Мустафу, и непонятно, когда увидели бы, но Аллах предоставил нам такой чудесный случай… — Да, я тоже рад. — …но я думала, что мы поедем всей семьей. А мы с Мехмедом сейчас были у матушки, и выяснилось, что она останется тут. Это правда?       Он увидел в её — своих же — глазах столько горя, даже обиды, что у него сжалось сердце. Но виду он не подал. Сложил руки сзади и кивнул. Хотя бы то, что упоминание матери не разозлило его, дало ей призрачную надежду. — Это правда, Михримах. Так будет лучше. — Но почему? Она что-то сделала?.. — Почему она должна была сделать для того, чтобы я оставил её тут? Нет, дочка, — он впитал свежий воздух полной грудью и отвернулся к пейзажу ночного Стамбула, — просто так вышло, что поход ослабил нашу казну, рабыни устроили небольшой бунт, и это всё нельзя взять и оставить. Кто-то должен с этим разобраться. — Но разве мама в этом виновата? Вы лишаете её времени с нами только из-за того, что рабыни взбунтовались? Пусть Афифе-хатун с этим разберётся… — Я ценю твои советы, Михримах, но султан по-прежнему я. — Он повернулся на неё с плохо читаемым лицом. — Так будет лучше.