The Confrontation

— Вы не понимаете. Точнее, Вы понимаете не до конца.       Он нервно ходил туда-сюда, хрустя гравием вечернего сада и соединив руки позади себя на спине, вдоль которой стелилась часть его темно-коричневого этим вечером кафтана. Могло показаться, что это место — слишком открытое для их с госпожой встреч. Однако придумывать что-то слишком сложное наподобие Мраморного павильона для не такой уж подозрительной беседы не было необходимым. К тому же, что такого — простая случайная встреча. И совсем не случайная беседа. — Мы должны приложить все усилия, — продолжала Шах-султан, — чтобы выдать Михримах за Ташлыджалы. Повелителю он начинает нравиться, и это не может не нравиться мне. Ведь этот вариант, невинный и юный, несообразительный, неопытный, куда лучше, чем вариант Рустема-паши, который давным-давно хлопочет рядом с Хюррем. И она сделает всё, чтобы укрепить его в совете. — Вы зря недооцениваете Яхью-бея, госпожа. Он — правая рука Мустафы…       Шах издала смешок и отмахнулась: — Мустафа считает тебя вторым своим отцом… — Да, я это знаю. Но вот его мать, Махидевран-Султан, хоть я и был всегда на ее стороне, я уверен, отвернётся от меня, если почует опасность. Она сделает все ради сына. И…       На мгновение он задумался. Сделает все ради сына, как и Хюррем-Султан. В этом они так похожи…       Хюррем-Султан…       Шах-Хубан выкинула вперёд кисть руки в вопросительном жесте. — И?       Паша медленно повернулся на неё. — И ей вряд ли понравится союз так близкого к сыну человека и дочери её злейшего врага. — Что ж, Вы правы, — помедлив, ответила она. — Вы предлагаете переубедить её?.. Или же… — Да, именно так. Или же ничего ей не говорить вообще. Как мне известно, помимо обитателей дворца никто точно не знает, зачем Ташлыджалы прибыл сюда. И не должен узнать.       Шах-Султан хитро прищурилась. Приподнятые уголки губ означали полное одобрение озвученного варианта. — Ну а как нам быть с Хюррем? Если не следить за ней, она того гляди подстроит что-нибудь, и забудем мы, кто такой был Ташлыджалы Яхья-бей.       Паша смерил Шах долгим взглядом. У неё было интересное выражение лица. — Полагаю, у Вас есть план? — Вы, паша. Мой план — это Вы.       Он приподнял брови: — Что это значит, госпожа? — Вы как никто иной сможете отвлечь на себя внимание Хюррем. Придумайте что-нибудь, заговорите ей зубы, убедите её в чем-нибудь, чтобы она, как бы ни старалась, не смогла бы удержаться и сосредоточиться на Ташлыджалы.       Убедить, завлечь, схватить… Его самого об этом просят. То есть, теперь будет причина, которой он сможет оправдать своё пребывание рядом с ней… — Я Вас понял, госпожа, — сказал он, пытаясь не выдать сердца, что участило свой ритм, и предвкушения, заполнившего лёгкие. — Я всё сделаю.

***

      Дни стали лететь словно минуты, похожие друг на друга, как капли воды. Но госпожа Луны и Солнца не могла на это жаловаться.       Прежде жизнь во дворце тоже была однообразной, однако теперь, сколько бы сильно она ни ненавидела монотонные занятия с учителями и некоторые другие нудные дела, ей всё было нипочем: она дышала лишь мыслью о том, что её любимый, её самый хороший, просто её Яхья-бей рядом. Буквально несколько минут, и она сможет найти его где-то во дворце или в саду. Это, конечно, скорее теоретически, ведь просто так, по их велению, встретиться посередине дня не разрешат. Однако сама мысль, сама вероятность уже грела душу.       К тому же, повелитель сохранил ему жизнь и позволил «показать себя». Михримах не могла верить в то, что это был какой-то злой план отца, в результате которого Ташлыджалы был бы без провинностей убит, что ей подарили пустую надежду. Поэтому, хоть она и прекрасно понимала — гарантий нет — в тайне перед сном, опускаясь на чистейшие и приятнейшие к телу покрывала, тихонько представляла, как её в роскошном свадебном платье ведут по гарему…       Отца, может, опасаться и не стоило. Но стоило опасаться мать…       Что касается матери, так она как-то перестала контактировать с Михримах. Это не могло не расстраивать юную госпожу, ведь хоть начала сбываться её давнишняя мечта, все же приглашений к себе в покои на чай со сластями, семейных вечеров и даже просто доброй улыбки Хюррем-Султан ей стало не хватать. Пару раз мысли о разговоре и даже извинениях мелькали в голове дочери повелителя, но она всё же не претворяла их в жизнь. Оправдание было: ей было за что винить мать, по крайней мере, ведь потому, что она обещала ей давным-давно выдать Михримах замуж за того, за кого она сама захочет, а теперь начала пугать стариком Рустемом…       — Госпожа, принесли Ваш завтрак!       Михримах очнулась от чар забвения и обратила внимание на поднос, вдруг появившийся на столике перед ней. Еда пахла чудесно, но из-за печальных мыслей не слишком-то её сейчас привлекала.       — Что омрачило Ваше утро, госпожа моя? — осведомился Гючлю-ага, возникший в покоях минутой позже и по просшествии нескольких мгновений осознавший, что девушка не притронулась к еде.       — Мама… Я думаю о ней.       — Это в целом ясно; но что именно занимает Ваши мысли?       — Я… тоскую по ней, — с горечью признала Михримах. — Я очень счастлива, что Яхья-бей тут, но прошла уже неделя с его приезда, а она так ни разу и не позвала меня к себе. Мне теперь кажется, что она и разговаривать со мной никогда не станет…       — Ну что Вы, госпожа! — искренне запричитал евнух. — Это не может быть правдой! Она любит Вас, она Ваша мать…       — И она разочарована в том, что я хочу выйти за того, кого люблю, а не за того, кто по её мнению перечеркнёт все опасности для братьев…       Гючлю выдохнул и наклонил голову.       — Я говорила об этом с Мехмедом. Он был шокирован всем происходящим в целом, но сказал, что находит Ташлыджалы хорошим человеком, — упоминание любимого вызвало лёгкий румянец на её щеках, — но он сказал ещё, что мы оба знаем нашу мать. Она редко меняет своё мнение, поэтому переубедить её, особенно мне, разумеется, неопытной девчонке, почти невозможно, и стоит лишь ждать, может, она смягчится… Но я думала ещё кое о чем… О том, что и брат озвучил. Стоит быть начеку. Мама может многое, особенно если думает, что это поможет сыновьям…       — Вы имеете в виду…       — Да. Она не пожалеет меня и подстроит что-то для Яхьи-бея, какую-то ловушку. Следует этого ожидать.       В это время что-то за дверью прошуршало, и Михримах замерла. Но когда она прикажет отворить двери своих покоев, за ними уже никого не окажется. Сюмбюля-аги, который «хотел зайти к госпоже, но внезапно его дурная бошка вспомнила, что его срочно ждёт некое очень важное поручение», уже и след простынет. Он уже будет на полпути к своей цели. — Всё так, госпожа, — тяжело дыша, скажет он, оказавшись в самых величественных покоях гарема. — Каждая пташка в саду, каждая рыбка в пруду, все ожидают от Вас нападения на Ташлыджалы. И во главе их — Ваша дочь…       Хюррем-Султан театрально вздохнула. — Как жаль мне моих врагов. Было бы жаль и Михримах, если бы она меня слушалась, — эти слова она произнесла с напором, немного наклонившись вперёд, — но, увы, этого не случилось. Так вот, как же мне их жаль. Они думают, я вот-вот подстрою что-то, но я опять на два шага впереди…       Где-то в конце одного из бесконечных каменных коридоров дворца в совсем небольших покоях на кровати сидел человек. Да, выделенные ему покои были малы, в Манисе он жил в тех, что побольше, однако они были не так украшены, как тут, в Султанском дворце. Он уже снял свой головной убор и хотел приступить к кафтану, когда в дверь постучали.       Его сердце пропустили удар, но надежды тут же разрушились, не успев толком возникнуть: госпожа его сердца очень вряд ли могла незамеченной покинуть гарем и попасть в мужскую часть дворца, и пройти к его комнате, к тому же, в столь позднее время.       Он вздохнул, поднялся и отворил дверь.       Тот, кого лицезрели теперь глаза воина, весьма его удивил. Это была молодая девушка, служанка. Полупрозрачная лиловая ткань струилась по более плотной, скрывающей многие, но не все части её тела. Волосы были красиво уложены и сколоты заколкой, черты лица были нежны и немного даже фарфоровы. Она улыбнулась очаровательной улыбкой. — Добрый вечер, Ташлыджалы Яхья-бей. Позволите мне войти?