The Confrontation

      Казалось ли ей в глубине души, что её опять используют ради того, чтобы удовлетворить свои желания — немного. Вновь ли это всего лишь мимолетное влечение о ней и пропадёт ли оно также быстро, как и появилось — оставалось лишь гадать. Хотя в последнее время Сулейман, вроде, был к ней благосклонен. Надежда, что его любовь полностью вернулась, всегда жила в её сердце.       Ярко-алле платье с особо выраженным декольте, обрамленным узором из камней горного хрусталя, прозрачные летящие рукава, а в раскинувшихся по плечам роскошных волосах — подобие небольшой серебряной короны, перекликавшейся с камнями платья, и главное — сияющая на лице улыбка. — Вы великолепны, госпожа, — сложив руки вместе и искренне любуясь, заключил Сюмбюль-ага. — А как улыбаетесь!       Женщина позволила себе сдержанный, застенчивый смешок. — Спасибо, Сюмбюль. Я верю, что наш повелитель тоже оценит мой сегодняшний вид.       Через минуту она уже была на пути в нужные покои. Покорно вошла в них после разрешения, склонив голову, и пока жест не приказал ей подойти, она не смела шевелиться. Всё как тогда, когда она появилась здесь в первый раз.       Султан своими огромными ладонями обхватил её нежные белые ручки и притянул к себе. С секунду он смотрел в её глаза с таким чувством, что она и впрямь на миг перенеслась в прошлое, в то время, когда она совсем ещё ничего не знала о дворце и его обитателях помимо того, что все они найдут повод рано или поздно сжить её со света, если она не сделает это первой.       Потом Сулейман резко дёрнул на себя, Хюррем на миг оказалась над ним, а затем — прижатой к кровати весом его тела. Он молча смотрел на неё и улыбался. Когда она осознала, что произошло, комната залилась женским смехом. — О, Хюррем, как давно я не видел такую твою улыбку, — проворковал Сулейман.       Вот, вот он, её муж, её Повелитель, её Сулейман. Он был таким, когда они познакомились, прошло время, ей показалось, что он исчез, скрылся в тени того нового, жестокого и холодного Сулеймана, который не всегда вспоминал о ней и которому от неё надо было только одно…       Она невероятно обрадовалась, из её груди лилось счастье, которое транслировал взгляд. Султан перевел глаза с её лица на шею, а потом пошел ниже. Он запустил пальцы под вырез её платья, отчего ткань, покрывавшая тело, стала опускаться и вздыматься всё чаще. Сперва Хюррем показалось, что повелитель будет нежен, но его движения резко стали более порывистыми и грубыми. Он так глубоко залез в её декольте, желая захватить как можно больше кожи, что оно приготовилось треснуть. Тогда он, все же усмирив свой пыл, перешёл вниз, к ногам хасеки. Сперва поглаживал, а потом внезапно сжал тело так, что Хюррем закусила губу, боясь вскрикнуть. Потом завязки её платья начали слабеть…       Сердце её упало. Когда он наклонился к ней перед тем, как начать исполнять основную свою цель, её щёку опаляло его дыхание. От него, наверное, как и всегда пахло какими-то травами и охотой, и запах этот ей всегда нравился. Но сейчас она ничего не чувствовала кроме отвращения. Над ней повис зверь. Голодный, злобный зверь. Его мучала жажда. Даже не по её, а по любому телу. А её всегда было рядом, он это знал.       В один миг ей показалось, что тепло от человека над ней стало приятным. Она дёрнулась, чего он не заметил, занятый избавлением от последних её одежд — он любил смотреть на неё обнаженную.       На миг ей почудилось чужое лицо, ведь через секунду то теплое дыхание пропало, вернулось предыдущее, тошнотворное. И она поняла, кого увидела в лице султана.       Это было лицо её злейшего врага и ближайшего друга человека, кто собирался сейчас использовать её тело для своих потребностей, казавшихся Хюррем сейчас такими отвратительными.       Она вспомнила, как сидела на ужине во дворце Хатидже-султан и как Ибрагим-паша приблизился к ней. Тогда она испугалась, покрылась мурашками, а сейчас вдруг поняла, что ощутить его присутствие сейчас ей было бы гораздо приятнее, чем присутствие того, кто готовился ею завладеть. Поражённая этими мыслями, она позабыла, что её ждёт.       Султан начал своё дело.       Это было больно; не так, как в их молодости, а так, как и всё последнее время, только ещё хуже. Сперва Хюррем тешила себя надеждами, что страдание в её глазах, которое невозможно было не заметить, заставит его остановиться, хотя бы замедлиться. Говорить о том она не смела.       Ведь однажды уже попробовала.       ’’Мне немного больно, Сулейман’’, — приуменьшала она в тот раз осторожным, тихим голоском.       ’’Это твой долг! Позабыла? ’’ — ответил он, и движения его сделались ещё более резкими и амплитудными.       Султан не думал останавливаться и сейчас. В конце она просто лежала, словно подбирая горлица, а он делал с ней, что хотел.       Разумеется. Он — султан, повелитель мира. Её долг — ублажать его. Смысл её жизни, был, есть и будет.       Какой ужас — смела думать она иногда. Какой безумец такое придумал?       Как хорошо, что никто не умел читать её мысли.       Он боялась шевельнуться, даже когда он уже всё закончил. Она не знала, что ей делать. Гадала, разрешит он ей переночевать в своих покоях или выгонит.       Он поднялся и скрылся на балконе. Его довольно долго не было, и когда она уже не смогла лежать в одном положении и привстала на локтях, чтобы понять, где Сулейман, тот вдруг появился в проходе с балкона. Его грозная фигура, позади которой в темном небе мерцали звезды, совсем скоро достигла постели. Всё повторилось опять. Зверю внутри него не хватило её мучений.       Переночевать он ей все-таки разрешил. Нежно погладил по щеке — это был единственный его жест, который за несколько последних часов не причинил ей вреда — и отвернулся. Она молча вжалась в кровать под собой. Уснуть она смогла лишь на несколько часов, и то, ещё не скоро. В основном лишь ждала, когда наконец наступит утро и ей будет позволено убраться прочь.       Когда этот счастливейший момент наступил, она упорхнула из султанских покоев точно пташка из клетки. Пташка, окончательно потерявшая надежду на то, что тот, кто посадил её в эту клетку, вновь её полюбит.

***

      Султанская дочь всегда любила лошадей.       Её с детства водили на конюшни. Отец хотел, чтобы она умела держаться в седле настолько хорошо, насколько это позволено девушке, и уже в четыре годика катал её на своём скакуне.       Вот и сейчас Михримах шла туда, где держали прекрасных, статных животных. На пятнадцатый день рождения отец и мать даровали ей Айельти — игреневую кобылу, то есть, с коричневой шерстью и пшеничного цвета хвостом и гривой. Её первую собственную лошадь. Имя у животного было символическое, ведь переводилось как «моя семья».       Любимица уже ждала хозяйку в стойле. Михримах жестом попросила своих девушек остаться позади, чтобы в полном одиночестве оказаться рядом со своей красавицей и погладить её по морде. Девушка очень пристально следила за тем, чтобы её лошадке оказывали должный уход, и хотя бы дважды выезжала на ней еженедельно.       Сейчас же Михримах оказалась тут не спроста. Им с Ташлыджалы с тех пор, как они оказались вместе во дворце, разрешено было видеться практически наедине, не считая слуг, но не в помещении, а на виду, на улице, один или два раза в неделю, в остальное время у них обоих были какие-то занятия. Обычно они гуляли в саду, но совсем недавно Яхья предложил ей проводить время вместе за конными прогулками, ведь его верный скакун Эйни, то есть, ‘’мой глаз’’, прибыл с ним из Манисы в Топкапы. Кличка коня полностью соответствовала важности для его хозяина. Для арабов глаза были украшением, драгоценностью.       Один раз они уже прокатились вместе. То был чудесный день: лошади шли рысцой, окутанные прохладой леса, шелестом листвы и людским смехом. Разгоняться возлюбленным сильно было нельзя, но им все же удалось немного посоревноваться.       Воспоминания о том недавнем дне заставили Михримах улыбнуться, но потом на её хрупкие плечики вновь опустилась печаль. Слова матери о той служанке и Ташлыджалы на позавчерашнем ужине не могли покинуть её разума. — Госпожа, — раздалось сзади.       От неожиданности девушка вздрогнула. Голос она узнала и по привычке успокаивалась, однако потом вновь напряглась. — Яхья-бей, — несколько слишком холодно произнесла она.       Поэт удивился, но не придал этому значения. Он жестом пригласил девушку к себе, она подошла, и они вместе двинулись ко входу в конюшни, где временно содержался теперь и Эйни. Через минуту к ним уже подвели коней. Михримах отказалась от чьей-либо помощи и села в седло самостоятельно. Они с Ташлыджалы и ещё двумя люди из сопровождения отправились в путь.       Первые десять минут все молчали. — Что омрачило Ваш день, госпожа моя? — наконец осмелится спросить Яхья-бей.       Ответ он получил не сразу. Михримах продолжила смотреть куда-то вниз, крепко сжимая в руках поводья Айелти. — Все нормально, — отрезала она наконец. — Но я же вижу… Что согнало Вашу прекрасную улыбку с лица?       Госпожа Луны и Солнца резко мотнула головой. Это движение по инерции передалось и на её руки, а соответственно и на лошадь, которая от неожиданности повернула морду. И Ташлыджалы, и Михримах от неожиданности подняли глаза друг на друга.       Во взгляде воина читалось непонимание, беспокойство и печаль. Всё это было таким искренним, что она подумала: что происходит? По сути, ничего не случилось, а она ведет себя так, словно он признался ей в любви к другой. Может, маме вообще показалось, что она видела любезности Яхьи со служанкой… — Прости, — произнесла Михримах. — Только скажи — ты меня никогда не обманывал? — Конечно нет, — изумится мужчина. — О чём речь? Что тебя беспокоит?       Она могла бы сказать, но теперь ей это казалось таким несерьёзным. Это был её Ташлыджалы, они столько всего прошли ради своей любви, что просто не могли теперь сойти с пути, это было бы просто глупо. Она не верила в то, что он мог бы спутаться с кем-то другим.       Все эти мысли мигом пронеслись в девичьей голове, и если сперва Яхья видел на лице её тоску, разбавленную досадой, то теперь оно расцвело улыбкой. Ей захотелось сильно-сильно прижать его к себе, ощутить тепло. Но сейчас это было весьма затруднительно. — Всё хорошо, Яхья-бей. Я… Просто задумалась. Я рада, что вы тут, со мной. Расскажите, как ваша недавняя охота с повелителем?       Он уже открыл рот, чтобы ответить, и набирал в лёгкие воздух, когда откуда-то из чащи раздался треск сломанной ветки. Михримах резко повернула голову, так, что её волосы всколыхнулись. Один из стражников притормозил свою лошадь, что-то заметив там, откуда раздался неестественный звук, и выставил вперед руку в защищающем госпожу жесте. Разумеется, он собирался сделать что-то ещё, но не успел. В чаще мелькнула чья-то тень.       Михримах шумно втянула воздух. Мед деревьев мелькнул лук.       А потом из него была выпущена стрела, угодившая в свежую плоть.