The Confrontation

— Брат Мустафа… Это ты?       Девушка приоткрыла глаза ещё шире, чем прежде, взгляд её сфокусировался, и больше уже не нужно было ждать ответ.       Михримах расплылась в радостной улыбке. — Скажи, что приехал ради меня, и на сердце моём станет теплее… — Это правда, тут мне лукавить незачем, сестра. Наш Повелитель после случившегося прислал мне письмо, где сказал, что если я изъявлю желание, смогу приехать и поддержать тебя. Сомнений у меня не было, и я тотчас выехал.       Он осторожно обхватил ладонями щёки сестры и оставил поцелуй на её макушке. — Как ты себя чувствуешь, Михримах? — Ты приехал, и стало сразу лучше.       Это была чистая правда. Девушке было приятно осознавать такое внимание со стороны старшего брата, которого она так редко видела.       Вот уже несколько дней, как госпоже хоть немного полегчало; у неё появились силы на то, чтобы самостоятельно есть, да и спать она стала поменьше, чем в первые дни, когда сон составлял большую часть её дня.       Мустафа просидел с ней ещё где-то с полчаса, потом ему аккуратно сообщили, что Михримах всё-таки нужен покой. Да и настало уже время обеда: с дороги Мустафа и его сопровождение и маковой росинки не отведало, ведь шехзаде, конечно, поздоровавшись с отцом, сразу направился проведать сестру.       В честь приезда сына Сулейман устроил званый обед, каких давненько не видал дворец Топкапы. Конечно, полноценным праздником с танцами рабынь и прочими развлечениями он не был в виду состояния Михримах-султан, однако за столом собрались люди, которые давненько не делили меж собой трапезу: сам Сулейман, его главный наследник Мустафа, правая рука шехзаде Ташлыджалы, сестра султана Шах-Хубан с дочерью. Султан немного раздумывал над тем, звать ли Хюррем… Но в итоге смилостивился, так как всё ещё не готов был поверить в то, что его законная жена повинна в недавних событиях. Мехмед был на небольшой охоте, а остальные дети Хюррем были пока слишком малы для таких трапез. На обед также был приглашен Ибрагим, в это время находившийся во дворце. — Хорошенько же он подумал, прежде чем позвать меня, — проницательно подметила Хюррем-Султан, которая стояла посреди своих покоев, уперев руки в бока. Взгляд её прищуренных глаз пробежался по полу, а затем скользнул прямо на лицо Сюмбюля-аги. — Какова милость! — Ну что Вы, госпожа, — в своей привычной манере запричитал евнух, — Повелитель нисколько не сомневается в Вас… — Прекрати, Сюмбюль, — отмахнулась женщина, — неважно, что там у него в мыслях, раз он позвал меня на обед, значит, на деле я всё ещё его благоверная. Я не стану больше беспокоиться о его чувствах по отношению ко мне. Хватит уже моим врагам сидеть и смотреть, как я страдаю и бездействую. Они поди уже позабыли, на что я способна. Пора бы им всем об этом напомнить.       Это пространная речь вдохновила Сюмбюля-агу, который последнее время наблюдал лишь печаль и тоску хасеки, сперва о ранении дочери, затем ещё и об обвинениях в причастности её самой к этому ранению. Теперь же настроение у евнуха поднялось. И когда через какое-то время слуга провожал свою госпожу на трапезу, он уже был уверен в успехе.       Все уже уселись, когда в дверях показалась Хюррем. Она появилась, и пламя свечей тут же заиграло с драгоценными камнями, которые капельками рассыпались по её одеянию. Платье состояло из двух частей: простой тёмно-сиреневой шёлковой силуэтной сорочки и малиновой накидки, расшитой золотыми нитями. А причёску из огненно-рыжих волос, разумеется, венчала изящная диадема, завитки которой переплетались, обвивая крупный рубин над лбом хозяйки.       Вот уже несколько дней хасеки не покидала своих покоев; слухи об обвинениях того лучника, разумеется, разошлись по дворцу, и рабыни то и дело перешептывались, порицаемые Сюмбюлем-агой. Шах-Хубан в это время представляла, как Хюррем сидит себе одна-одинёшенька у себя в покоях и плачет днями и ночами; возможно, какое-то время так и было; но судя по всему, она вышла сухой из воды: женщина казалась свежей, лёгкой и спокойной.       «Хорошо же она постаралась, чтобы привести себя в порядок», — хмыкнула про себя султанская сестра.       Мустафа, как это часто бывало, внутри поразился красоте своей мачехи, которая даже после рождения всех своих детей и уже не такого молодого возраста, как прежде, была подобна цветущей розе, как и Михримах. А ещё она походила на вино — ведь иногда казалось, что с каждым годом она становится всё лучше и лучше.       Ташлыджалы в свою очередь подумал: не так-то просто всё-таки сломить её, саму хасеки Хюррем-султан.       Ибрагим же в это время боролся с собой, чтобы суметь отвести свой взгляд от женщины и пытался удержаться от очередного комплимента, которые он так любил отвешивать султанской жене, как ей самой казалось, в шуточной форме, издеваясь, хотя на деле — совершенно серьёзно. Сейчас, при всех присутствующих, это было бы неуместно; то ли дело, когда они были наедине…       Женщина прошла, обогнув стол и не глядя на всех присутствующих, будто бы их тут и не было, и опустилась на место слева от султанского, прямо напротив Ибрагима, который занимал место справа. Только теперь, присев и поправив полы своего одеяния, Хюррем оглядела владельцев взглядов, что сосредоточились прямо на ней.       Прежде, чем присутствующие успели бы обменяться колкостями, в дверях появился сам султан. Все тут же поднялись, склонившись в поклоне. Хюррем исподлобья бросила свой взгляд на мужа и заметила, как он смотрит на неё. Эмоций, заключенных в этом как всегда непроницательном выражении лица, она раскрыть не смогла. Сулейман молча приказал им садиться, и вскоре сам приступил к еде.       Обед шёл тихо, спокойно. Заговорить осмелились после того, как султан спросил Мустафу о делах в Манисе. Сперва в диалоге участвовали лишь отец и сын, затем потихоньку присоединилась и Шах-Хубан. Хюррем почтительно молчала, поджидая момент, чтобы вступить в беседу удачно, но его всё не было. Размышляя над этим, она не сразу заметила, как нагло её смиряет взглядом Ибрагим. При каждом малейшей возможности, переводя глаза с кого-либо на Повелителя, он обязательно задерживался на хасеки. Он не помнил, когда в последний раз видел её прежде, и сейчас она была так прекрасна, что он пожирал её глазами, пытаясь ухватить как можно больше, чтобы получше отпечатать в памяти обворожительный женский образ, с мыслями о котором он наверняка сегодня уснёт и завтра проснётся.       Когда же Хюррем, отведя глаза от Повелителя, случайно наткнулась на взгляд его Правой Руки, она расплылась в коварной улыбке и гордо приподняла подбородок, делая глоток чудесной жидкости из кубка, который обвивали пальцы её изящной руки. Прошло несколько мгновений, и она посмотрела на Ибрагима вновь. И он отвечал ей тем же. Тут женщине уже стало не по себе, ведь ситуация повторилась чуть позже вновь. Если Сулейман увидит, он сможет неправильно всё истолковать. А если он узнает о том, что Ибрагим бывал в её покоях…       Хасеки тут же взяла себя в руки: не для того она так держалась все это время и так нарядилась, чтобы показаться слабой из-за каких-то взглядов. К тому же, она быстро поняла, что султан больше не смотрит в её сторону, и с неким облегчением принялась доедать свою любимую перепёлку.       И вообще: к чему этот взгляд? Визирь, как и наверняка уже весь дворец, знает о словах лучника касаемо его якобы хозяина, а точнее, хозяйки. Почему тем, кто мог бы заставить его так солгать, не мог оказаться Ибрагим? По правде говоря, он был её главным подозреваемым, занимал одно из почетных первых мест в списке её врагов и никогда не мог устоять от того, чтобы подпортить ей жизнь. Рядом с ним надо было всегда держать ухо востро. Что там, в его голове, что скрывается за ястребиным взглядом тёмных, как и его душа, глаз? Одному Всевышнему было известно…       Ничего примечательного на ужине больше не произошло. Когда он близился к концу, Хюррем впервые за все это время наклонилась к Повелителю и шепнула: — Давай вместе навестим нашу Михримах после трапезы. Уверена, она будет рада. — Не получится: мне нужно закончить некоторые дела.       Он выглядел совершенно отстранённо, когда говорил. Но хасеки не привыкла сдаваться. — Тогда как насчет завтра? — Посмотрим. Лекарь сказал, на неделе её попробуют вывести в сад, чтобы она подышала свежим воздухом. Тогда и сходим.       Женщина кивнула, кончики её губ приподнялись: даже этих слов было достаточно, чтобы понять, что Сулейман всё ещё верит в её невиновность и завтра никто не бросит её в темницу следом за тем проклятым лучником.       Когда хасеки поднималась из-за стола, помимо взгляда Ибрагима она ощущала на себе ещё один, не менее пристальный. Она прямо видела, как Шах-Хубан всё целится, целится, даже не может выстрелить в неё своей очередной ядовитой стрелой. Султан вышел первым, за ним начали расходиться и остальные. Как только Хюррем оказалась в коридоре, стрела была выпущена. — Так что, правда это, те обвинения? — хоть лица говорящей пока не было видно, хасеки представила, как вверх вздернулась тонкая чёрная бровь. — Такой риск для родной дочери…       Терпеть унижения женщина ни капли не желала. Она, несмотря ни на что, всегда была предельно вежлива даже с теми, кто любил плеваться желчью ей в лицо, однако у всего были свои границы.       Она резко повернула голову и замерла. — О каких обвинениях идёт речь, позвольте спросить?!       Довольная результатом, Шах расплылась в улыбке: — О, думаю, ты прекрасно поняла. Дворец наслышан о твоей жестокости, но чтобы такой… — Вы верите в какие-то жалкие слухи? — Слухи? Как мне известно, это слова самого стрелявшего. — И за них ему явно очень хорошо заплатили! Султан Сулейман проводит официальное расследование. И Вы сможете обвинить меня в чём-либо только после его завершения, если каким-то немыслимым образом оно установит мою причастность к этому ужасу. А пока, как Вы могли заметить, Ваш брат ни в чём меня не обвиняет, по какому праву тогда смеете Вы?! Если целью этого диалога является очередная попытка меня задеть, осведомляю: ничего не вышло. Если позволите, — она поклонилась, испепеляя глазами Шах, и уже хотела направиться прочь, но не успела. — Вы правы, госпожа, — промурлыкал Ибрагим, который то ли слышал весь диалог, то ли только что подошел. — Никто Вас не обвиняет. Никто не смеет. — Скажите это Шах-Хубан! — выплюнула Хюррем.       Она отвернулась от них обоих, дабы не глядеть на эти отвратительные лица, и не заметила, как визирь и госпожа многозначительно переглянулись, скреплённые узами плана, в который Шах втянула Ибрагима. Их, вообще-то, было два: тот, что до нападения на Михримах, и тот, что после. Но смысл у них, по сути, был один, и паша должен был сыграть в них определенную роль. Первый не успел войти в силу потому, что произошли неожиданные события… которые подстроила Шах без чьего-либо ведома и в которые она так хотела втянуть визиря. А второй был как продолжение первого.       «Мой план — это Вы… Вы как никто иной сможете отвлечь на себя внимание Хюррем. Придумайте что-нибудь, заговорите ей зубы, убедите её в чем-нибудь, чтобы она, как бы ни старалась, не смогла бы удержаться и сосредоточиться на Ташлыджалы…»       Эти слова ещё давно отпечатались на подкорке у мужчины. И если сперва речь шла о замужестве Михримах и поэта, теперь ко всему прочему прибавилась и необходимость сдержать гнев Хюррем по поводу обвинений в её сторону, который помог бы ей узнать правду. Проблема была в том, что в отличие от Шах-Хубан он не хотел, чтобы Хюррем бросили в темницу и казнили… Но о том, как развернуть планы Шах в свою сторону, он ещё собирался поразмышлять. Сейчас было важно не это, а то, что у визиря была чудесная возможность побеседовать с хасеки… — Хорошего вечера, — натянуто улыбнулась султанская сестра, прежде чем, глянув на Ибрагима, отправится прочь вместе со своей дочерью.       Хюррем проводила её взглядом. Мужчина, дождавшись, пока она обратит своё внимание к нему, указал рукой перед собой, и они двинулись вдоль коридора.       В это время обеденную покинули последние гости, то были Мустафа и Ташлыджалы. Они вышли позже остальных, а потому не застали женскую перепалку, а после направились в противоположную от хасеки и визиря сторону, потому не слышали их разговора и не видели их вместе. Время замерло на границе дня и вечера, и в коридоре они встретили не так много людей. Шехзаде не пристало проводить время в таких скромных покоях, какие были у Яхьи, но услышав о чрезвычайной важности вопроса, который друг хотел с ним обсудить, он предложил провести его именно там, где в любом случае будет поменьше дворцовых ушей.       И так совершенно случайно получилось, что как только на перекрестке трех коридоров мужчины повернули направо, с левой стороны, незамеченный ими, пробегал Сюмбюль. Он мчался с кухни, где отобедал, скорее в покои своей госпожи, дабы разузнать, как прошёл обед с Повелителем. Но, заслышав голоса, он тут же замер. — …я так рад, что Вы прибыли, шехзаде, — делился Яхья. — Я надеюсь, Вы сможете мне помочь. — Я, конечно, постараюсь, но обещать не могу. Так что, ты говоришь, это за вещь? И как ты её нашёл? — Я всё расскажу, мой господин, но в покоях. Не хочу, чтобы нас…       Вдруг раздался грохот, Сюмбюль вздрогнул, но тут же замер, в страхе быть замеченным. Он осторожно выглянул из-за угла: Мустафа помогал подняться с земли поэту. — Ты в порядке? — Да, все хорошо, не знаю даже, на ровном месте споткнулся… Но это неважно, пойдёмте скорее.       Сюмбюль выждал, когда голоса стихнут, а дверь закроется. Он вновь медленно выглянул: никого. Евнух, едва слышно ступая, стал приближаться к дверям покоев поэта, к которым, слава Всевышнему, никто не додумался приставить стражу из-за недостаточного статуса воина, дабы попытаться подслушать, но вдруг чуть не поскользнулся. Это произошло из-за кусочка бумаги, который валялся на полу. Сюмбюль нахмурился и поднял его: с обратной стороны на него глядел человек. Ему даже показалось, что…       Послышался шум, и евнух тут же шмыгнул обратно за угол. Как раз в этот момент из той части коридора, где он находился секунду назад, раздались голоса: — Где он? Я нёс его с собой! — Ты уверен? — Да, я всегда носил его с собой, во внутреннем подшитом кармашке, для надежности. Наверное, выпал, когда я споткнулся. Но куда же он мог деться? Мы ведь были одни!       Глаза евнуха превратились в две огромные монеты, и он тут же, насколько это было возможно быстро в условиях соблюдения тишины, пустился наутёк, пихнув листок куда поглубже. Он не мог знать точно, но чувствовал, что нашёл что-то очень ценное… И они с его госпожой обязательно разберутся в том, что именно.