Сатана и Змея

Им нужна вечная война. Торжество, дата которой попала под полную луну, беспокоит душу Отца всех дьяволов земных и не земных, не давая покоя и на минуту. Сатана, отставив всех чертей в сторону, тем самым даровав тем всю свободу желаемую, в своем обличии смертного, в черной оболочке, что больше для похорон или более грязных мест подходит – хотя это сборище синоним им – шагает одним из последних гостей в огромный зал. Не скупились потратиться на свадьбу, что тех средств не стоит. Он разгромит всё. Балам, ты меня не видишь, но чувствуешь. Поверь мне, я не дам нам расстаться. Украшенный камнями зал сверкает при малейшем освещении, даруя мнимое богатство лишь в отражении. Каждый гость здесь уверен в своем богатстве, а родом пониженный – в хитрости и красоте. Да только ни богатство, ни красота не спасут от рук смерти. Если ты не имеешь над ней власть. Взгляд бездны, страшной даже для Вселенной, поглощает души каждого, кто знаком или наслышан. Семья жениха с улыбкой фальшивой и аурой страха окутывает. Чертей подпитывают. Как жаль, они же съедят каждого. Каждый уголок ему по натуре, каждый блеск и фальшь для него наслаждение, ад на земле и для черный теней по углам. Ему бы улыбку безумца, показать своё царство, величие в конце концов. Но Сатана не в духе. Причина его хаоса в другом, в чужом, что к родному свой путь держит, ранить юную душу пытается, заставляет при этом сдерживаться, с ухмылкой наблюдает. Себя властителем Сатаны возомнил, глупец. Смертник скверный. Даже сердце того под шипами, далекими от мира сего, невиданные никем – никто и не хоте близко подходить. Все, кто желал, друг друга убивали, пожирали. Людишки – глупцы. И сейчас заставит геноцида украсить праздник, сделает подарок для дитя маленького. Тому пора под крыло черное, в белые обитания привычные. Нет, вовсе не в сердце, и не рядом. Предавший однажды более доверия не заслужит, но и Чонгук не идиот. Души нет у Сатана, питается нутро кое-чем другим, принадлежащим другому, всё высасывает и не оставит ни капли. Не пожалеет человеческое дитё. Хоть отдал бы всё, лишь взглянуть в разные очи дай. - Господин Чон, - подходит мужчина многим старше, но не местом, раз уважение решил оказать сам. – Какими путями? – убийца и умерший встретиться ведь не должны. Если ты не Сатана. - Альдо пригласил, - сам лично привез пригласительное с этой ехидной улыбкой. На струнах играл ножом, готовый срезать. Зубы крошатся от его вида, жаль зубы другого. Желание всех сожрать. Гостей за Чоном становится загадочно больше, коли он сам прибыл одним из последних. Но разве в огромном зале станет это ясно, когда каждый занимает место на расстоянии, в своем кругу. Чон с бокалом игристого отходит в сторону, с замиранием ожидая виновников торжества и заточенную принцессу. - Господин, - внезапно подходит к нему один из работников и направляет в сторону сада без прикосновений. Никто не касается, будто руки кислотой обожжет. – Прошу, торжество начнется с минуты на минуту. Теперь ясно. Очередная уловка китайцев, когда огромное здание зачастую резиденции, выкупают полностью. Огромный сад с узким бассейном, где темная вода загорается белоснежными цветами. Утопить бы здесь же. Увешены гирляндами деревья, каждый столб, круглые столы расставлены. Музыка сменяется, слышится голос с микрофона: - Поприветствуем нашего жениха. Сегодня он начинает новый путь в своей жизни, новая ступень отношений. Аплодисменты перебивают всякую игру музыки, и лишь поутихнув, возможно становится расслышать живой оркестр, что окруженные розами сидят. Шипами каждого задушить охота. Альдо Росси с гордо поднятой головой, тщеславно шагает и лишь на одну гость глаза направлены. Улыбку другие оценивают смущенным и радостным таким днем, торжеством тот оказывается отравлен, мести вкус попробовал. Смотри внимательно, Чонгук, я сделал то, чего не смог даже Сатана. Он замирает у стола поодаль от всех. Свет утихает, направляет взгляды сотни к лестнице, откуда спускается Душа. В белых одеяниях тот вовсе невинное создание, что шагает совсем тихо, беззвучно, будто призраком плывет. Воистину с небес спускается, склонив голову не в подчинений, а в ненависти ко всякой нечисти в лицах человеческих. Ему один бессмертный интересен, лишь отец Дьяволов всех, истинных чертов, что на деле крыльями защиты являются для омеги. Чонгук взгляд отвести не может, внезапно сил оказывается невозможно мало, что и на зрачки не хватает. И таких взглядов сотни. Но знай, балам, ни тебя раздевают, твоё хрупкое тело невинности лишить желают. А я раздеваю тебя для узрения синяка, каждого шрама, гематомы, что давно сошли или скрыты. От моего взора не уйдет ни одна рука, ни одна душа наказания не избежит, что боль причинил тебе. В сосудах внезапно кровь горячим становится, отравляет сознание ужасами, готовая дать сигнал убивать. Чонгук отчетливо видит кровь на белой фате, словно его дитя осквернили, насильно приковали, делали невозможное, запретное. Боль причинять не имеет ни одна душа – живая или мертвая. Каждый Сатаны увидит силу. Ноги босые, что видно не всем. На тех узоры, горячей хной обожженная кожа воспаленная, боль с каждом движением всё острее и острее бьет вдоль позвоночника, сводя с ума. Но Тэхен не в силах оглянуться, остановиться – икры вс ещё жжет от полосок кнута. Он не знает языков других. Впереди нужно пройти прямо. Не каждый заметит тонкую полоску опасного стекла, что в любой момент в эту ядовитую воду может унести. Твоя жизнь в твоих руках. Нет ни времени, ни сил взглядом оглянуть замерший в ожидании шоу народ. Не видно ему взгляда, что дрожью глубоко отзывается, той наружу не выйти. Чонгук лишь сердце своё чувствует, что внезапно крепче кулаков сотни стало от страха. Та замирает на мгновение, в следующее – делает тысячи ударов, и вновь пауза. Это ненормально, это сумасшествие, полная противоположность. Балам, Не было во мне ни души, ни сердца, Не было у страха дверца, Но что-то человеческое в килогерцу, И передо мною ты. Не было и подобных душ, Что окутают – и задыхаться, Ах, а у души скоро муж, Что не подобраться, сражаться. Хоть на торжество небо обрушь, Скверных себе может обездушь Вновь и вновь в крови, согрешив, Но есть ли смысл в моей душе, Если я – Сатана? Омега ступает по глади стекла, не осторожничает, хоть глубина для него страшна. Потонул некогда в одних омутах, что глубже этого подобия падения. В тех он утонул, навсегда заперся и оставил даже в день неясный не частицу – всю себя. Более не страшны никакие заговоры, боли и гематомы, даже кости треск не отзовется у тела. Это сознание нам дарует всякую боль, но сознание маленького мальчика давно во владениях чужих. Заведомо проигравший Альдо, смейся, змея. Первый треск раздается сквозь толщу собственных молитв – молитв одному. За вторым шагом пускает паутины, путь впереди отравляет. Для себя сети создает, в которых давно проживает. Из одних рук в другие – не имеет значения. Для него никогда не было и не будет никакой из свобод. Третий шаг… четвертый. И ещё один шаг вперёд Сломается луч судьбы И так время опять прервёт… Альдо выхватывает её за руку, к груди притягивает, играет на публику. А Чонгук остается сжимать кулак, впервые за всё это время видя оружием даже воздух – двинется, и убьет этого Росси. Сам же жених не спешит отступать, грязными руками белоснежный образ только марает, будто кровью с собственных пальцев заражает и Сатана откровенно хочет его сожрать. Пустить бы всех чертей на волю. Вновь не может. По ту сторону воды, что теперь полна стекла, видит взгляд такого-же азиата. Отец Тэхена, что с улыбкой хлопает, да только та фальшива, как и весь праздник. вся свадьба – пустое сборище клоунов, каждый друг друга развлекает, видя себя лишь зрителем. Ахают и охают от их игры и доверия, от геройства Альдо. Но тот в действительности герой, раз решил опорочить дитё Сатаны. Молодожены заняли свои места, а лицо омеги так и не раскрылось, не пускали и близко к нему, будто знали, кто именно захочет урвать цветочек прямо из букета. Альдо рисковать не желал, не пускал, под столом сжимая ладонь с силой. Прикосновения, такие ненавистные, обжигали кожу, заставляли в глубине что-то неистово дергаться, будто обжигало хуже ада, замораживало нехило, морозы тех вершин горных оставляя на второй план. Там был зверь главный природы всей, что сохранил в собственных объятиях, пускай обманчиво жестокость и на нем срывал. Ким сейчас и на грамм не обижался. Только сейчас видит – самый близкий к ним стол, крайний стул, всего несколько шагов и он в любимых объятиях. Да только кто позволит, Тэхен? Ты забыл, что безмолвной куклой, декоративной вещичкой сидишь вместе с этим незнакомцем? Забыл, как утром каждый след скрывал, как ножницами себя ранил. Говорят, в волосах омег течет жизнь. Волосы для них исток жизненной силы их память, опыт. Вся составляющая омеги. Отрезание волос означает ненависть к собственной натуре, к своей жизни. И вновь вспоминает те холодные вершины гор, где у склона стоял и не мог отличить сон от яви. Вот тот самый момент, когда на замену хищника волком выть хотелось, как в ту ночь одной из первых, выть на луну. Только луна его в лике Сатаны, коего человеком – из плотьи и крови видит. Хочет быстро бьющееся сердце утихомирить, удивляется, как она там ещё бьется, а глаза вновь и вновь в сторону скользят. Руки тянутся один за другим к бокалу, пускай живот урчал от голода сутками. Жаль в пышном наряде никто не видит следов наказания от самого себя. А возможно и к лучшему, что бездонные глаза упустили данный момент. Или нет? Один из мужчин поднимается, без всякого стеснения подходит к молодоженам – по шатающимся шагам не особо сдержан был в напитках. На вид не сильно моложе Отца, тонкие морщины, аккуратно уложенная седина – но Отец каждую любил закрашивать и вылизывать шевелюру на бок. Этот же мужчина, точно европеец, будто возрастом своё величие показывал, шел с весом, нажимом, думаешь, и твердая земля под ногами провалится под натиском этих ног в неаккуратных классических туфлях. От вида внутренности в отвращении бьются, заставляя желчь подкатить к горлу. Тэхен ненавидит стариков. Глаза болят от напряжение из-за всех этих светов, пускай белоснежная вуаль прикрывает лицо. Та ещё больше доставляет неудобства. Альдо будто специально это делает – то ли от удовольствия, то ли от ревности, душит своими натисками не прикасаясь. Сидит по правую руку, нарекая омегу безмолвным, безвластным, кто лицо своё скрывать должен под вуалью белой – граница невинной жизни и настигшей смерти, - кто вмешиваться права не имеет, кто должен всем и всегда, но себе – в последнюю очередь. Кто род продолжит умерших от рук его Сатаны. По левую сторону сидит Отец. Кто с дежурной улыбкой не дарит ни капли спокойствия, наоборот, влагу притягивает за предательство. За муки. Я скучаю по тебе. Внезапно три слова пронеслись в голове, когда отражаясь тенями всплыл образ мужчины, одного из гостей, что расположились за одним столом с выпившим партнером, дяденькой, который лелеял старшего сына Марко, и сейчас не находил повода для расстройств, лишь к сердцу близко принимая долгожданный праздник. - Жаль, Марко не здесь, - началось где-то на стороне. Тэхен опустил взор и сжал в руках ткани, не желая слушать этот пьяный бред. – Он определенно больше всех нас ждал твою свадьбу. Омега должен быть не только верен, - чуть громче, слегка агрессивно. У Кима побелели костяшки. – Альдо не простой человек, как и ты. Ты должен быть благодарен ему всю жизнь, - должен боготворить его, - это он спас тебя. – нас всех. Это он посмел сунутся к Отцу. Посмел выйти с правительством. Направить Лу Сяо. - Да, Луис, - осторожно, всё с той же дежурной улыбкой, скрывающей всех бесов в глазах, подошел Отец. – Видимо, вы раде больше всех нас. - Тебе грустить положено, - хохочет кубинец, - у тебя дитё вернулся с одного альфы и ушел под руку другого. Отец не падает виду. Оскорбления ни разу не тронули его – они адресованы Тэхену Росси. Знание реакции маленького мальчика, что столь юн в этом обществе, кормит бесов, заставляет скалится внутри, доставляет огромное удовольствие, не ясное, пожалуй, никому. И столь же не ясна ярость Чона. - Твой отец ушел рано, - глоточек шампанского заставляет морщится даже младшего. Гости все утихли разом, обращая полное внимание на шоу и ликуя от знаменной части. Тэхена выводит из себя безмолвие Альдо. Он ещё не знает, какой на самом деле муж, что из себя представляет в целом. Видел слишком мало, только отвращение от судьбы испытывает. В груди бьется совсем не кстати от тихого шепота «не пугайся сейчас» и мягкого прикосновения теплой ладони к сжавшимся кулакам. Сам тихо сжимает, гладит большим пальцем, заставляя расслабить пальцы. Потерянность тому вина? Боль внутри и снаружи? Одиночество души? Непривычно милое отношение? Само понятие, что ему может быть страшно? Не известно. Ким не в силах понять на данный момент ни себя, ни окружающих и не желает вовсе вникать в сознание. Ему и не дают это сделать. - И его роль, как самый близкий, выполню я, - и шагает по газону к жениху в белом, руки морщинистые тянет к белому одеянию. Стоит открыть вуаль и он станет мужем, более не свободным, пускай мнимо, юношей. Зажмуривается, почти не дышит. Тело сковывает страх от безысходности, причиняет всё больше боли, заставляя сердце кричать и вопить вместо стука в темп. Кровь замерзает на месте, заставляя конечности онеметь, тело охладится. Словно разом всё оборвали. Оборвал чужую попытку выстрел. Свист пули словно по ушам звенит, прямо у лица омеги. Настолько рискованно, что будь этот старик на годы младше, прошедшая сквозь железяка наверняка изуродовало было райский цветок. Не убьет – Сатана за его спиной. А сестрица Смерть сама слушается, голову приклоняет, отходя на метры, стоит появится мужчине за спиной маленького. Хаос. Вот во что превращается свадьба. Один за другим поднимаются гости – женщины и мужчины, каждый поднимая из под стола оружие. Светлые наряды окрасились кровью, с разных сторон крики и паника начинают собственное правление. А Смерть приходит на пир из сотни душ. От воздушных суден поднимается искусственный ветер. Облаченные в спец. одежду люди один за другим спускаются на землю, принимаясь истреблять одного за другим, не различая жадности от жалости. Омеги и женщины, поддаваясь слабости своего рода, бегут в самые разные стороны. Их глаза застилает пелена, ноги несут в неясном направлений. Животный страх. Вот, что описывает каждого. Шаг. Gameover. Ещё одна жизнь в угоду Смерти. Сатана собственными руками её кормит. Ни один дьявол не оступится, не покинет это шоу, готовые шептать ужас каждому отличившемуся. И верно охранять одного. Взгляд девятого только на одном омеге. Видит впервые столько эмоции на чужом лице, сколько не видел за все годы рядом. Оскал чужой души на своем лице отражает. Дьяволов – выбравших сторону Сатаны, небеса на вечные муки и одиночество нарекли. От того в защиту своих детей повелитель ада даровал каждому крылья. В эту ночь крылья остались на дальнем месте. Юнги стрелял в каждого смелого за спиной. Лень же не уставал взгляда не отводя, каждого порочного убивать. Не смеют и взгляда поднять. Не посмеют и лишнего удумать. Чон Хосок по крови предан Сатане, предан и Смерти сестре. От того пир развивать ему в усладу. Но черт, как же он прекрасен. Мин Юнги, что в обычном своем облике сдержан, возраст большему уступать разуму не дает, под контролем держит здравие ума. Но наслаждение, желание крови – безумие, вот что опаляет, открывает настоящую душу, даруя свободу. Не мнимую, не окованную другими пороками. Настоящую, где видны каждый изъян под черной майкой – наряды давно были разодраны для удобства. Юнги предается этому редкостному наслаждению, отпускает все крючки, ручники более не держат. Потупил приказ – истребить каждого, кто не наш. И пуля один за другой слетают из Zhan – 88. Хосок помнит блеск в глазах от преподнесенного подарка в виде личного оружия – два пистолета для любимого слуги Сатаны, выбора Дьявола, что так любит стрельбу по македонский. Десятый калибр пробивает один череп за другим, пока хозяин столь легкого, но сильного оружия наслаждается хаосом. Забывает обо всем, личную медитацию находит, прощаться подобным не желает, даже если тело просит передохнуть. Но отдыхать здесь нельзя – опустишь оружие и тебя убьют. А он, в отличие от некоторых, всего лишь смертный. Не так давно начав принимать свою омежью сущность, тренировки пришлось на несколько дней заменить мягкой постелью и горячим сексом. От того ли, ноги были уже не так сильны и крепки, а оружие чаще стала промахиваться. Хосок, что не покидал ни на минуту своё сердце, мигом оказался рядом, удерживая кисти рук. Осторожно опустил те, другой рукой закрыв глаза. - Тише, - и все звуки утихли, свет от пожара и стрельбы, токсичных газов и пороха запахи не раздражали рецепторы. – Успокойся, - девятый крыльями прикрыл их, унес в заведомо никем не виданный мир. Дал время, место успокоится, отдохнуть, защиту в сошедшее с ума на миг разуму. Юнги от всего сердца благодарен, опускает веки, руки. Сдается. Он всегда был и будет обезоружен перед дьяволом. Голову на крепкое плечо откидывает. Знает, что там сильное, сильнее, куда можно довериться. Не сомневайся во мне, я всегда поймаю тебя, даже если придется упасть под землю. Темные волосы отросли, добавляли мягкости, пока Хосок оставался предан красному. Его облик дьявола всегда радовал глаза, особенно у Мина. И сейчас, вспотевший, уставший, он тянется вслепую за голову чужую, в затылок зарывается, вдыхая аромат глубже. Нет приторнее сладости для него, чем аромат горящих палений сосны. Пускай этот миг длиться вечность. Когда вокруг война, а двое возлюбленных в своей тьме, заражают ад огнем чувств и страсти. Но вечности нет места на войне, от того вскоре приходится возвращаться, не дав себе и минуты на приведения в порядок. Люди наступают с каждой стороны. Китай – территория чужая, совсем опасная для этого безумства, которую Хосок в иной раз отказался бы понимать и принимать. Но видя некогда верную собачку этого правителя грешников, так и хочется всё больше разжигать огонь. Правитель здесь не Хосок. Сам правитель хаос и внутри переживает, в груди сердце трепыхается, не перестает раз за разом удары пропускать. Чертово тело смертника. Чонгук внутри с ума сходит, сам себя душит, оставаясь на нейтральной позиции. Впитывает каждую кровь, вдыхает поглубже аромат ада, вытаскивает ту на землю, кормит и тело, и душу. И чертей – вернее нет животины. Он медлит, подолгу думает, металл оружия всё ещё теплится в руках. Сатана сошел с ума. Рассудка лишился холодного, сон пропал, крови тепло почувствовал впервые. Он тоже не вечен. Его тело из крови и плотик, внутри есть разум, сердце и душа. Каждая из них к мальчишке тянется чужой империи, заставляя идти против своих возможностей. Каждого дьяволу положен свой ангел? Так верните светлость его души. Ладонь мужчины тянется к мальчишке, что напуганным зверьком спрятался под столом. Кожа гусиной покрылась, белое одеяние испачкано в грязи и чужой крови. А лик открыть взору дьявольскому тяжко. Рука не поднимается коснуться, заразить собственными грехами. Что-то в груди в ужасе дергается, замирает, деформируется, стоит младшему дернутся в ужасе. Уж не тот Чон, всегда останется не тем. - Балам, - и такой тихий, хриплый шепот с придыханием ранее свету у Сатаны встречать не приходилось. Будто летящая птица мертвецом падает. Тэхен же в ужасе. Громкие звуки взрывов, стрельбы и запах пороха вперемешку с гарей будто готовы в следующий миг взорваться. Вакуумная бомба – не меньше. И он знает лучше всех, что нет спасения ни первому, ни второму, ни десятому, спрячься ты под землю. Всё за собой унесет. И причиной сотни смертей служит он. Слезы комом оседают в горле, сковывают новыми цепями. Не разобраться ни в себе, ни в окружающих. - Балам. – Где-то в загробном.– Балам? – где-то по венам.– Балам. – Где-то рядом. Такое нежное и родное. И хочется глаза открыть, потянутся чуть вперед, ощутить безопасность, силу чужую, не больную. Спустя не дни, не ночи иль недели. Спустя столько боли и мучении, чужих рук и взоров грязь. Не сможет сам Сатана юное тело очистить, но Ким с чистого сердца верит. Его вера любовь, а бог – Сатана. Только свершится воссоединению не дано случится, от чего слезы горькими ручьями проклятий в землю чужую – родную впитываются, куда кровь виновных коснулась. Обида глубокая, болезненная, безжалостная к дитя, кто ада пламя потерял под изменчивой луной. Чонгук шипит, хмурит густые брови. Чертов смертный. По руке струйкой кровь ползет под одежду, ткани пустую быстро впитывают, словно водой безжизненной, наказанной. Не знать имени души сей. Но стоит смешать ту с чужим, как на тысячи и один ночей наказаний предписанными меняются, сами небеса пускай сверкают, грохочут – противостоять разве в силах? Смейся, мерзавец. Смейся, коли есть силы. Альдо в своей манере улыбается, надменность отравляет и своё, и чужое. Ничего искреннего не осталось. Ничего достойного этого дитя. С Тэхеном одним воздухом дышать нельзя им, не заслужили. Потомок Росси оружие поднимает выше, на плоть дьявольскую целится. Видит того загнанным зверьком, что с испугом и беспокойством за мальчика смотрит, собственную жестокость перед напуганным не покажет. Не посмеет. Даже у самого сильного есть свои слабости. Но просчитывается Альдо, наслаждаясь победой, местью за жизнь отца. Хаос, ранение в плече, боль в ногах, сердце с пульсом ужаса, размытый взгляд – ничто не беспокоит. Психопат, наслаждается, думая о прелести замочных дверей, каждую из которых ломает с грохотом. Сегодня он победитель, взбирается по лестнице чужой души, победы достигает без сожаления. Альдо Росси, великий, не боящийся гнева Сатаны, что не уступил путь его чертям, не дал завоевать ни тело, ни душу. Лучший клинок – клинок, заточенный в обе остроты. Итальянец собою доволен, гордо голову поднимает и не спешит нажать на курок, направленный на самого Сатану. Завоевателя человеческих душ, властителя обоих миров. Тот, перед кем и Бог слаб. Тот, кто отца убил. Прямо сейчас сидит на коленях, кровью истекает. - И всё таки, ты не настоящий дьявол, - а дуло своё направление меняет, выше поднимается. В лоб. – Ты из плоти и крови, Чон. - Ты тоже. – Голос свой окрас ещё не менял, всё таки силу держит, от стали не избавится. И вновь эта усмешка возбуждает всех чертей. Те и не думают утихнуть в углу. Им некогда. - Нет, - мотает головой, играет, наслаждается. Запоминает каждую мышцу, морщинку на чужом лице, дабы в самых сладких кошмарах видеть. – Перед ним не посмеешь. И совершает ошибку Альдо, взор полный извращения поднимает к сокровищу ада, на рожденного Геенной. Чонгук – сильный, лишенный всякой слабости. Ему чужды человеческий страх и сожаление. Сатане подвластна любая душа, от того потери не страшны ни в коем случае. Моя суть такова, Балам. Пугать любимца нет смысла, но и скрывать увиденное не единожды – тоже. Зрачки алым сверкают в такое тяжкое полнолуние, что давит на плечи непосильным. Но разве существует хоть одна вещь, способная остановить его? И даже маленький омега не в силах этого сделать. Пистолет слетает с чужих рук, выбивается подхваченной из под ног ножом столовым, что тупостью ещё больше жжет. Росси чертыхается, хмурит чуть светлые брови, зелеными глазами режет, будто ели иголки. Такие люди, как Марко никогда не были честны. От кормленного коровой жеребца ждать не надо. Тот всякое благо теряет, отпивает воду из под копыт молочных. От чего же тогда играть по правилам? Выстрел поражает так же предплечье, заставив отбросить и второе оружие. Взгляд злой очей, полных досады, ярости, боли направляется в сторону напротив, откуда не так давно ступал его муж. Смотрят чуть синие глаза, от матери унаследованные, в белых одеяниях омега стоит, что некогда от чуть поднятого голоса дрожал. Его взгляд холоднее льдинок на островах Гренландии, руки крепко держат оружие отца – Альдо узнает ту из тысяча. Серебром блестит в руках бледных, худых и слабых. - Почему… - закончить не дают, стреляют, прямо в сердце. В лоб. Три пули от отцовского ружья поражают тело альфы, наследника, лишь убивший которого займет место главы. Лука держится стойко, его глаза горят холодным светит лезвия, больше всех чертей отражая преданность дьяволу. Чары стихают, согласие растворяется в воздухе, заставив замершего омегу пасть наземь вместе с орудием мести. Никогда прежде не вкладывалось хоть малейшего внимания на второго сына семьи Росси, даже внутри клана никто не видел в нем хоть частичку живой души с желаниями, страхами, чувствами и мыслями. Для каждого Лука оставался лишь марионеткой, которую в скорейшем времени можно будет продать за лучшие условия жизни всего семейства. Отец умер раньше так и не завершив умную сделку. Альдо взял пример со старшего, поступив так же хитро с чужим сыном. Позволит ли блондин собственной судьбе совершится, когда всё в один миг упало к нему в ноги? Нет. Позволит ли заразится прошлым чужому? Мир вокруг внезапно затихает, стрельба прекращается. Кажется, даже пули зависли в воздухе. Пару минут на полное замирение дыхания чужим. Эхом в сознаний раздается чужие всхлипы. Напуганный ребенок всё ещё прячется под столом, колени ближе жмет. Эту белую ткань хочется сорвать с головы поскорее, дабы не видеть в одеяниях невесты дитё. Чонгук поднимается на ноги, приближается и снова сверху вниз смотрит. Под веки был вшит тот день первой встречи. Сатана знал многое, видел и чувствовал тонко, сам того не желая. От того сесть на корточки не казалось преступлением в одинокой, закрытой комнате. Но не публично, где каждый сердце чужое пытается найти. Прямо между попасть. Белая ткань наконец срывается. Взгляд бездонных глаз наполнен чертями, размыт, видеть подобное душе греховной непосильно. От того бросает черный, пропитанной пылью и грязью окружающего, каплями крови своей алой кормленный пиджак на светлую голов, что окрасили в темный оттенок – единственное, что уловить смог. На большее и надеяться не хочется. Крепкие руки подхватывают дите, уносят прочь. но объятия те Сатане не принадлежат. Остались ещё дела. Взглядом Отца ищет, не находит. Брата видит вместе с верной слугой. Отворачивается, давая время молодому сплетению душ. Попался. Лука встает на дрожащих ногах, всё ещё крепко держит тяжелое оружие, металл холодит бледную кожу. Омега по-настоящему красив, этого не скрыть. И пусть Сатана – нечто не менее божественное, а Чон Чонгук – мужчина, простой смертный с теми же потребностями тела. Неспешными шагами подходит к юноше, тяжелым взглядом обводит. Наблюдает. - Я, - подает охрипший голос. Миловидное личико то портит. – Я выполнил свой уговор. Ты говорил, мы останемся союзниками. Как союзник прошу, - взгляд столь острый и хладный поднимает. – Не трогай сердцу своему ближнего. Сатана. - И кто же ему столь дорог? – смелый шаг, медленный яд в кончиках пальцев, что с силой сжали подбородок чужой и в глаза смотреть прямо заставили, обжигает кожу, ранит глубже. - Все знают, раз сегодня была свадьба. Твоё опоздание только усугубило, - не думает о своих ранах. Тот не посмеет. - Ты мой союзник, не друг. Рука перемещается на шею, будто собачку а шкирку тянут, поводком ведут к выходу. Увозят в одной из темных машин. Рядом нет Тэхена, а от возникших мыслей внезапно крутит живот острыми крыльями бабочки. Неизвестно, что ожидать от раненного правдой альфы.

***

Особняк встречает своим холодным светом, от чего воспаленные глаза ещё больше напрягаются. Тэхен шагает на своих двух за господином. Тот вновь под руку тащит нового омегу. Тошно. Зовя в те дни под луной, под покровительницей небесной, забыл, как та переменчива. Донесла не то, видом неподдельного извращения кормил дьявола. Не иначе. Отравляет грудную клетку нежданная обида, комом к горлу поднимается. Аромат мандаринов затихает слишком быстро, стоит с полушага сбить лимону тех. Лу Сяо всё ещё тут. Вы так шустры во власти над душами, Не знал, что плату берете тушами. В вас видел не знакомое ранее спасение, Оказалось, и душа заражена стужами. Возможно ли видеть во мраке спасение? Надеяться на отсутствием себя укрепление? Пускай и дьявол, а начало мужское, Видимо, имеет вес от спелого наслаждение. Греховным звал собственное желание, Так почему имя света носят деяния? Коль так переполнена падением, От луны – изменщицы ли то наказание? Больно колется в груди рыдания, Хоть говорил – не свойственный терзания. Раз ты – мужчина, начало моё Послужит и мне в оправдания. Поддаться ли, вступить в подражанья? Иль стоит закрыть веки, ждать сказанья? Думал иначе до спасительной ночи, Но пусть меня мучают ожидания. Снова ступает в свои покои, что некогда носили имя единственного светлого уголка. Сколько прошло с тех пор – омега не знает и утонувший в терзаниях, знать не желает. Только понуро ныряет – не в воды бездонных глаз, а в собственные слезы, полные горестных мыслей. Коль так изменчивы сердца, как собственному верить? Он не видел ни один образ любви человеческой. Хотя бы к живым или дорогим по значению вещам. Подвергавшийся с детства унижению, оскорблению о не желанности со стороны родителей, позже немало пережил в руках Отца. Дьявол рядом задерживаться другим не давал, стоило им о низком подумать. Так и притянул взор юного сердца, да только не узнав, не дав и промолвить, на корню отверг. Так стоило ли ждать его? Возможно, настоящий ад не на земле, а рядом с Сатаной? Столь ранимый, сердцем бредит, разум и душу тому в ноги кладет. А в голове пусто, голос ума молчит, ведь анализировать по-другому просто нет ни сил, ни подходящих нейронов. С тела сбрасываются свадебные одеяния, давая волю хоть немного отойти поломанным крыльям. Тэхен всю жизнь был птицей в золотой клетке. Оттуда не выбраться при всем своем желании, и та отсутствовала у мальчишки, что идеалы видел в том саду. Его тело давно потеряла свою прелесть, под водой стекает и грязь, штампы красок. Вновь видно каждый след чужого касания с болью звенящих. Перед зеркалом в пол, под лучами луны, Ким видит другого. В ту ночь, когда в слезах срезать волосы желал, избавиться от той уродливой ноши, здесь сидел согретый птенчик с чуть ноющей раной. Оставалось совсем немного до излечения ребяческой души. Если бы тогда остался в внезапно настигших объятиях мужчины, если бы вновь услышал те теплые слова, обрел бы большую силу в маленьких крыльях певчей птицы. Закрепил бы в голове ту правду, не дал бы пасть перед уродами. Теперь урод – он сам. Потерявший всякий блеск кожа, волосы цвета сухих деревьев, костлявое тело. Не обладавший ранее особо пышными формами, теперь и вовсе меньшим стал. Ребенком. Халат окончательно спадает с худых плеч, и без того державшись долго на честном слове. Холодит кожу воздух с балкона, лето ещё не спешит, пусть и зелень просыпается от оков снежных. Ким проснуться не может. Всё ещё в лицо дует горный ветер, метель кутает ослабшее тело, сознание путает. Он до сих пор не верит в чужое предательство, пускай свидетелем была сама вершина. Слезам более не поддается. Только наблюдает, взглядом мажет по каждому синяку, неосторожно оставленному следу, шрамам. Их раньше не было. Девственно чистое тело, от которого осталось одно лишь название. Эту грязь не смыть, её не закрасить, от неё не избавиться. Остается лишь новыми покрывать. Синяки сойдут, гематомы уйдут. Но только для чужого взора. Тэхен вечно останется видеть в отражении использованного мальчика. Дверь тихо открывается, слышится щелчок с внутренней стороны. Никто их не должен побеспокоить. Увидеть обнаженное дитё в планы ожидания не входило, но лицо удержать удается. Медленными шагами подходит, наконец, разглядывает в смутном свете луны и впервые самого себя зовет, прося сделать это игрой света и тени. Кажется, будто всё тело кровоточит, на том горят мужские руки, такие отвратные разуму, вызывающие лишь крики и слезы, пропитанные болью. Как он мог не услышать тех? - Я пришел, - шепотом зовет, просит ответить и не пугаться. Как сверху лавы собственный огонь вложить не знает. - Я звал, звал вас, а вы не приходили, - в той же манере отвечает. Его голос охрип, стал пугливо тих, будто целую вечность молчал. Тэхен сам превратился в сплошную раскаленную лаву, в открытый нерв, в не зашитую рану. Стоит стронуть – и конец. Чонгук заметил, как поджались пальцы на ногах, коленки свели вместе, в локти впились пальцы до красных отметин. Весь Ким будто в один миг таким маленьким стал, что младенец и то был крепок. Такого и тронуть страшно. Только медлительность в движениях оценивают по своему. Ещё больше накручивают петлю сплошных разочаровании, виня свою гряз, виня себя. Называет предателем себя. - Балам, - но вот его истинное имя. Чонгук мягко шагает босыми ногами, встает со спины, к груди прижимает. Собой заслоняет всего. Его теплые руки накрывают уже дрожащие от усилий ладони, подхватывают локти, ноги к ногам голым прижимаются. Тело к телу. Залечивает раны, словно матушка-земля укрывает лечебными травами каждый оголенный участок. - Я вас так ждал, - прикрывает глаза, дав слезам скатиться. на этот раз те несут облегчение. – Вы же были мои ангелом – хранителем. - Нет, Балам, - голову кладет на хрупкое плечо, хочет и ту заживить. – Ангелы не любят никого, кроме Бога, а демоны могут полюбить. - Меня полюбил сам дьявол, - шепчет с ироничной улыбкой. Плачет. Каждая соль с глаз нежных обжигают кожу Сатаны. - Прости меня, - увидь кто – подавится. Но в этот миг мужчина готов пасть на колени перед своим дитем. - Скажите, кто вы мне? - Это решать только тебе. - А кто тогда вам я? – отстроняется. Ребенок в отражении себя не видит, глаз поднимать не желает, чувствуя лишь тошноту от ужасов ночей вдали. Чонгук себя живьем режет. Не отрывает взгляда от голой, дрожащей спины. Там лопатки торчат, отчетливо кости выдают. Всё, что осталось от птенца.Певчей птице голос подавили, крылья оторвали. На этот раз рану не залечить, не чего лечить. За грехи расплату ведет через мальчика, к которому подходить себе запретом ставил. Не может с места сдвинуться, взгляд отвести. Разрешает, собственноручно наносит каждый шрам, ножом собственное сердце протыкает не раз. И всё равно стоит. У Сатаны сердца нет. Где твои крылья, которые так нравились мне? Наказал достаточно? Лучше бы в этой светлой комнате запер. Рука чешется забрать душу копии столь светлого. Тот не заслужил сиять сейчас горьким, кислым цитрусом, пока от мандаринок морозит. За то омеге голову кружит редкий табак в своем чистом виде. Успокаивает, сознание с ума сводит, не дает лишнего вдоха сделать без примеси. - Балам… - Так я ребенок? – обидой, такой яркой, ярой несет, будто это лишь от Чона зависит. - Из двенадцати бутонов ещё ни один не раскрылся, - приближается, горячей ладонью одинокую щеку гладит. Прикасается. Столь нежно, что и хрусталь не заслужил такого обращения. – Балам, я во власти твоих желании. - Так дай мне своё сердце, дай проникнуть в душу, прикоснуться, - дай мне себя любить. Люби меня. - Неужто понравился? – сам горько усмехается, не может позволить тому произойти. А в ответ кивок. – Молись всем богам, которых знаешь, Балам. – внезапно сокращенное расстояние чужим дыханием обжигает. - Вы, - а в груди сердце трепещет, не дает и вдоха сделать. Мальчика ведет даже хуже, чем было. - Нет, - и оставляет поцелуй под глазом, над родинкой столь маленькой, как и сам раненный птенчик, - ты слишком мал. Или слишком сильно ранен?

***

Отказ был и без того предвиден, не мог такой, как Тэхен, ребенок понравится взрослому мужчине. Лу Сяо, его брат-близнец, его е возраста, почти одинаковой внешности првлекал больше. Даже Лука особенными данными не обладал. Лу Сяо многое знал, а платья ципао шли омеге, особенно когда укутается в прозрачные шарфики. Ким действительно не понимал такой стиль, зачем выставлять всё напоказ. Но теперь понимает – если ничего не показывать, то и смотреть не будет на что. Лука обладал властью, у них у обоих были нужные информации. Все имели вес. Кроме него. Чем владеет Тэхен? У него даже слова нет. Выбора нет. Собственная жизнь давно перестала называться своей. У Тэхена нет ничего, что можно было бы поставить на кон. Что-то странное кольнуло в левом боку. Часы тянулись даже медленнее резины. Проживать такую долгую ночь сознание явно не готовилось. Прямо сейчас лежать должен был в чужой постели, прижатый тяжелом телом, стонать под ним, всего себя отдавать и называть незнакомца мужем. Ким должен был выполнить долг, предписанный родом. Но та свадьба – день святой для невесты, внезапно окрасился алым. Перед глазами до сих пор летящие пули, внезапно сваленный стол и Альдо, что велел скрыться. А после теплые прикосновения. Щекочут, волнуют внутренности. Действительно неожиданно получить отклик на зов. Неожиданно осознать спасение. Мужчина теплом ладоней заражает исхудалое тело, крепко к груди прижимает со спины, не даёт лишний раз шевельнутся. Это страшно. На-настоящему страшно открыть глаза, увидеть пустоту, почувствовать холод, или ещё хуже – незнакомый жар. От того сомкнуть глаза не получается. Тэхен всё ещё не забыл из-за чего, когоименно оказался в кошмаре, коим называет отчий дом. Липкий страх удерживает за плечи, тяжелом грузом ложится, заставляя боль в мышцах почувствовать. В последнее время тело ощущается слишком ярко. Столько не нужно. Что Чонгук сделает с ним теперь? Что тот затеял? Какая была правда Лу Сяо? Откуда он вообще взялся? Кто этот Лука и зачем вообще убил Альдо? Кто враг а кто друг – не разобрать. В этой игре каждый сам за себя.